А потом ловким, привычным движением он проник внутрь, совсем не так, как делали неуклюжие мальчики в далеком прошлом.
— Ты напряжена, — прошептал он и стал снимать с нее трусики.
Потом раздвинул ноги Белинды и начал что-то делать ртом, что-то запретное, но ужасно возбуждающее. Она не могла поверить в происходящее и сначала пыталась сопротивляться, но Алексей не позволил. За унизительно короткое время ее тело стало повиноваться ему, да и она сама не пассивно подчинялась Алексею, а что-то выкрикивала, доведенная до такого состояния, что, казалось, могла вот-вот рассыпаться на куски, разлететься в клочья.
После того как все кончилось, он лег рядом с Белиндой, но она не осмеливалась посмотреть на него. То, что он сделал, было грязно, такое не должен позволять себе уважаемый человек, и, уж конечно, на такое никогда бы не пошла кинозвезда…
— С тобой никогда раньше так не было, правда?
Она услышала удовлетворение в голосе Алексея и отвернулась.
— Какая маленькая сладкая скромница. Стыдишься того, чем так откровенно наслаждалась. — Он наклонился, чтобы ее поцеловать, но Белинда отвернулась. Ничто в мире не могло бы заставить ее поцеловать рот, который только что был там, где…
Он рассмеялся, сжав в ладонях ее голову. Потом поцелуем заставил раскрыть губы и коснулся ее языка.
— Смотри, смотри, какая ты сладкая, — и, целуя, стал глубоко засасывать ее язык. Наконец он, удовлетворенный, отпустил ее, но только для того, чтобы снять халат и сбросить его на пол.
Его тело было гибким, загорелым, покрытым темными волосками.
Алексей был возбужден. — Ну а теперь я доставлю себе удовольствие, — заявил он.
Он касался каждой частицы ее тела, не оставив нетронутой ни одной клеточки, как бы везде ставя метку Алексея Савагара. Он снова распалил ее до страстного желания. И когда вошел в нее, она обхватила его ногами и впилась пальцами ему в ягодицы, прося, умоляя двигаться быстрее. Перед тем как кончить, он прошептал ей в ухо:
— Ты моя, Белинда. Я собираюсь отдать тебе целый мир.
Утром на простыне было пятнышко крови. От царапины на ее бедре.
Париж оказался именно таким, каким представляла его себе Белинда, а Алексей — любящим, внимательным мужем. Он умудрялся сбегать из офиса, чтобы водить ее туда, куда водят всех туристов. На самом верху Эйфелевой башни, за час до заката солнца, он целовал ее так долго, что она думала, ее тело вот-вот воспарит над кружевными стальными опорами башни и потеряется в небесах. Они плавали на лодке в Люксембургском саду, бродили по Версалю в грозу. Он вовремя нашел там безлюдный уголок, где захотел сравнить ее грудь с грудью мадонн на полотне эпохи Ренессанса. Потом Алексей показывал ей Париж.
Париж, который знал сам: извилистые аллеи с названиями вроде «улица Кота-рыболова», Сену на заре у моста Сен-Мишель — если смотреть с этого места, казалось, что, когда встает солнце и его лучи ударяют в окна старинных зданий, город охватывает пламя пожара. Он показывал ей Монмартр ночью и все эти полные порока, утонувшие в сигаретном дыму кафе Пигаль, где он ей возбуждающе нашептывал всякие слова, от которых ее бросало в жар, а грудь замирала. Они ели форель и трюфели в «Буа де Болонь», где стеклянные люстры свисали прямо с каштанов, и пили «Шато Лафит 29» в уединенных кафе с подсолнухами на окнах. С каждым днем Алексей становился все веселее, охотно смеялся и, казалось, снова стал мальчишкой.
По ночам он увлекал ее в большую спальню своего серого каменного дома на рю де ля Бьенфезанс и овладевал ею снова и снова; Белинде казалось, что ее тело уже не существует отдельно от его тела. Она поймала себя на том, что ненавидит работу Алексея, отнимающую его у нее каждое утро. Оставшись одна, Белинда чувствовала усталость, смущение и волнение…
Он водил ее в катакомбы под городскими холмами, где в старых могилах покоились миллионы скелетов тех, кто жил в этих местах в разные столетия. Он показывал ей, где стояли насмерть бойцы Сопротивления в судьбоносном августе 1944 года. Пробираясь по узким подземным ходам, Алексей рассказывал кое-что из своего военного прошлого, о том, как во время оккупации он помогал Сопротивлению тайно переправлять за границу врагов Третьего рейха. А когда они наконец выбрались из подземелья в залитый солнцем день, он подвел ее к чугунной скамье.
— Никто из очевидцев тех событий не может забыть Париж в День освобождения. — Алексей вынул сигарету из серебряного портсигара и закурил. — Американские солдаты катили на джипах по улицам, усыпанным цветами, лица парней были перемазаны губной помадой; француженки зацеловали их. Везде звучала «Марсельеза», ей не было конца, она пропитала воздух Парижа. Тот день означал начало новой жизни, возможным казалось абсолютно все. Как и тот день, когда я встретил тебя.
По утрам Алексей уезжал по делам, а Белинда оставалась в постели и думала о ребенке, который рос внутри нее. Один день перетекал в другой, дитя переставало быть чем-то абстрактным.
Оно превращалось в кусок живой плоти, которую надо любить и о которой надо заботиться. Ребенок Флинна рос в ней, ребенок, в котором текла ее кровь и его. Воображение Белинды разгоралось.
Мечты могут стать реальностью. Она вернется с ребенком в Калифорнию, начнет совершенно новую жизнь. Белинда представляла себе, как она идет по бесконечному морскому берегу с маленьким мальчиком, таким же красивым, как его отец. Или с маленькой девочкой, самой красивой из всех девочек на свете. Иногда воображение играло с Белиндой странные шутки и в мужчине, шагавшем рядом с ними, она удивленно узнавала Алексея… В общем, очень скоро Белинда поняла, что дни на рю де ля Бьенфезанс без Алексея почти невыносимы. Она расхаживала по толстым коврам спальни, ожидая его возвращения домой. Она все-таки не готова была жить в таком большом сером доме с салонами, комнатами, с обеденным залом, в котором может поместиться полсотни гостей. Открытие, что этот дом построен еще в восемнадцатом веке одним из архитекторов, возводивших резиденцию Бурбонов, поначалу приятно ошеломило Белинду. Ей предстоит жить в такой роскоши! Но очень скоро огромный дом начал давить ее. Овальное фойе было выложено слишком мрачным, «похоронным» мрамором. Гобелены, изображавшие библейские муки, казались ужасными. Потолок в главном салоне, расписанный аллегорическими фигурами в плащах с мечами, занесенными над гигантскими змеями, пугал. Фризы, нависающие над окнами, задрапированными тяжелыми занавесями, заставляли ее чувствовать себя маленькой и беззащитной. И всем этим мрачным великолепием управляла мать Алексея, Соланж Савагар.
Хотя Белинда знала о существовании матери Алексея, она не готова была встретиться с ней лицом к лицу. Соланж, высокая худощавая женщина с тщательно выкрашенными в черный цвет и коротко подстриженными волосами, с крупным носом, морщинистыми, словно мятая бумага, щеками, прозрачными настолько, что видны были голубые веточки сосудов, приступала к управлению домом и его обитателями каждое утро ровно в десять. В одном из бесчисленных белых шерстяных костюмов от известного до войны дизайнера Норелля, в рубинах, горящих огнем на утреннем солнце, она усаживалась в кресло в стиле Людовика Пятнадцатого в центре главного салона.
Вероятность того, что Белинда, по праву жены Алексея, займет место Соланж, даже не обсуждалась. Дом на рю де ля Бьенфеэанс был владением Соланж, и только ее смерть — ничто иное — могла изменить раз и навсегда заведенный порядок. И уж конечно, не появление непростительно юной американки, которая непонятно как умудрилась соблазнить ее любимого сына.
Алексей ясно дал понять, что его мать следует уважать, и Белинда старалась держаться вежливо, хотя Соланж выводила ее из себя. Она отказывалась говорить по-английски, разве что когда хотела покритиковать за что-то; она находила удовольствие в том, чтобы ловить Белинду на всякой неловкости, а потом рассказывать Алексею о промахах жены. Каждый вечер, в семь, они сходились в главном салоне, где Соланж маленькими глотками пила белый вермут и курила «Голуаз», фильтр которых всегда был испачкан помадой. Она говорила с сыном на отрывистом французском, полностью игнорируя невестку.
Все жалобы Белинды на его мать Алексей смывал поцелуями.
— Моя мать — несчастная старая женщина, которая слишком много потеряла в своей жизни, — говорил он, утыкаясь жене в шею. — Этот дом для нее — ее королевство. — Горячие поцелуи обжигали грудь Белинды. — Так что угождай ей, милая, ради меня.
А потом внезапно все резко изменилось.
Как-то ночью Белинда захотела удивить Алексея, нарядившись в прозрачное нижнее белье, купленное ею в тот день. Когда она, кружась и выделывая пируэты, приблизилась к кровати, его лицо вдруг окаменело и побелело. Ни слова не говоря, он выскочил из комнаты. Белинда ждала его в темноте, осыпая себя проклятиями.
Она ведь знала, что он терпеть не мог ничего, кроме простых ночных рубашек, которые сам выбирал. Часы тянулись, Алексей не возвращался. Не вернулся он и утром. Она замочила слезами всю подушку.
Вечером она подошла к свекрови.
— Алексей исчез. Я хочу знать, где он.
Древние рубины на пальцах Соланж подмигивали дьявольскими глазами.
— Мой сын сообщает мне только то, что он хочет, чтобы я знала.
Алексей вернулся через две недели, в начале апреля. Белинда стояла на мраморной лестнице в платье от Бельмэн, утянутом в талии, и смотрела, как он отдает чемоданчик дворецкому. Он казался постаревшим лет на десять. Алексей шагнул, поднял глаза и увидел Белинду. Скривившись в циничной усмешке, которой она не видела у него на лице с момента первой их встречи, он сказал:
— Моя дорогая жена. Ты, как всегда, великолепно выглядишь.
Следующие несколько дней она пребывала в замешательстве.
На людях все было как раньше. Алексей обращался с женой уважительно, даже подарил старинную нефритовую шкатулку для украшений с российским императорским орлом. Но когда супруги оставались наедине, все менялось. Он мучил Белинду своими домогательствами, брал ее без всякой нежности. И все время доводил до грани, за которой она могла бы испытать настоящее наслаждение… но не испытывала, потому что он ей не позволял. Это было так болезненно и унизительно — не испытать желанного удовольствия.
А в конце недели Алексей объявил, что они отправляются путешествовать, но не сказал куда.
Вместо «даймлера» с шофером он взял «испана-сюизу» 1933 года из своей коллекции, и сам сел за руль. Он вел машину очень сосредоточенно, и Белинда радовалась, что не надо делать над собой усилие и поддерживать беседу. Она смотрела в окно, на длинные ряды тополей парижских предместий, тянувшихся вдоль Сены, потом они выехали на голые, мелового цвета холмы Шампани. Несмотря на прелесть пейзажа, Белинда никак не могла заставить себя успокоиться. По ее подсчетам, уже шел четвертый месяц беременности, и скрывать этот факт становилось все труднее. Она была на грани нервного истощения. Белинда изображала, что у нее продолжаются месячные, которых давным-давно не было, тайно перешивала пуговицы на новых юбках, обнаженная, старалась держаться в тени, а не на свету. Она делала все, чтобы оттянуть время, когда придется сказать Алексею о ребенке.
Во второй половине дня они доехали до Бургундии; виноградники на склонах холмов окрашивались сиреневыми вечерними тенями. Гостиница, где они предполагали провести ночь, была очаровательна, с красной крышей, геранями в горшках на окнах, но Белинда чувствовала невероятную усталость и не способна была наслаждаться простой, хорошо приготовленной едой, которую им принесли.
Наутро Алексей повез ее мимо женщин, стиравших белье на берегу Сены, дальше, на природу. Для ленча они расположились на вершине холма, покрытого дикими цветами. Алексей в соседней деревне купил кое-что из еды. Лук-латук, эстрагон, чеснок, большие куски свежеиспеченного хлеба, посыпанного маком, плавленый сыр.
Единственным, к чему могла притронуться Белинда, было молодое виноградное вино. Но когда она отпила глоток, по телу ее пробежала дрожь. После еды Белинда накинула на плечи кардиган и пошла вперед, желая освободиться от давящего молчания Алексея.
— Наслаждаешься видом, любовь моя?
Она вздрогнула от неожиданности, когда он подошел сзади и положил ей руки на плечи.
— Да, здесь очень красиво.
— И тебе нравится быть наедине с мужем?
— Конечно, Алексей. Мне всегда радостно быть с тобой.
— Особенно в постели. Правда?
Она ничего не ответила, и, судя по всему, он не ждал от нее слов. Он показывал ей виноградники и постепенно стал казаться прежним Алексеем, тем, который водил ее по Парижу. Белинда стала расслабляться.
— Посмотри вон туда, дорогая. Видишь серые каменные здания? Это Куван де л'Анонсиасьон. Монашенки устроили там одну из лучших школ Франции.
— О! — Но Белинду больше интересовали виноградники. Хотя Алексей настоял на том, чтобы она приняла католичество перед венчанием, она себя католичкой не чувствовала. В Индианаполисе дети-католики считались не такими, как все, почему-то хуже других; в их домах пахло стряпней, на стенах висели распятия, украшенные пальмовыми ветками, побелевшими и ломкими от времени.
— Лучшие семьи в Европе посылают своих детей учиться к этим монашенкам. Сестры берут даже младенцев. Мальчиков, когда им исполнится пять, направляют к братьям, в местечко близ Лангре.
Белинда была потрясена.
— Но почему богатые семьи должны отсылать из дома своих детей?
— По необходимости. Допустим, дочь не вышла замуж, ей не смогли найти подходящего человека. Сестры держат у себя их малюток до тех пор, пока не найдутся приемные родители. Конечно, это все хранится в тайне.
Разговор о детях заставил Белинду нервничать, и она попыталась перевести разговор на другое. Но Алексей не собирался отклоняться от темы.
— Сестры хорошо относятся к детям. Прекрасно кормят, у них хорошие условия, не как в других местах, где дети живут в лачугах.
— Не могу представить себе мать, способную отдать своего ребенка на попечение кого-то другого.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10