- Почему люди работают у тебя, как сонные? - закричал он. - Разве ты
не слыхал, что бог наш и отец готовится лечь в чертог вечности? Торопись,
раб, иначе я повелю содрать с тебя кожу, а затем посадить тебя на кол!
Испуганный десятник оправдывался, что камень тверд и плохо поддается
усилиям людей.
- Я пришлю тебе еще несколько человек. Но горе тебе, раб, если работа
не подвинется!
С того дня десятник стал иным человеком. Он свирепел при мысли, что
писец может расправиться с ним "за чужую вину". Поэтому он не жалел людей
и торопил их. Бич его все чаще окрашивался кровью. Нугри и Кени тоже
получили по десятку ударов, а за что, так и не знали.
Вечером, когда каменотесы ели хлеб с луком, запивая его водой, Нугри
сказал:
- Вот что, братья. Если десятник и завтра будет издеваться над нами,
работайте медленно. Пусть гнев писца обратится на него!
На другой день десятник опять бил людей. Работа пошла медленно. Ни
угрозы, ни побои не могли сломить каменотесов. Десятник понял, что
чрезмерная строгость озлобила людей, и прекратил истязания.
В этой маленькой борьбе каменотесы победили. Отношение к ним резко
изменилось. Десятник явно заискивал перед ними. Он заботился, чтобы не
было перебоев с доставкой воды, разрешал отдыхать людям сверх положенного
времени.
Спустя несколько дней начальник зодчих осматривал работы.
- Я доволен тобою, - сказал он десятнику. - Только строгими мерами
можно добиться хорошей работы.

Работа кипела. Каждый день подвозили по Нилу гранитные столбы.
Люди часто роптали. Тяжелый труд и скудная пища изнуряли их. Много
народу гибло от болезней. Их заменяли новыми людьми. А кормили так же
плохо, как и в начале работ: утром хлеб и редька, днем луковая похлебка,
вечером хлеб с чесноком. Питьевой воды было недостаточно, потому что
доставляли ее с большими перебоями. Нередко люди угрожали, что после сна
(они спали два часа после обеда) не будут работать. Испуганные десятники,
опасаясь гнева писцов, посылали водовозов на Нил.
- Без нильской воды ждет нас гибель, - говорили люди, принося большие
кувшины.
Полезная и приятная на вкус нильская вода была благодатью во время
жары. Она была кофейно-молочного цвета, и прежде чем ее пить, давали ей
отстояться: наливали в пористые кувшины емкостью в несколько ведер.
Просачиваясь, вода стекала в большую чашу, оставляя в кувшине
желтовато-красный ил, а из чаши она поступала в маленькие сосуды.
Нугри редко спал после обеда. Слушая храп Кени, он пил нильскую воду
и думал о семье, о сыне, который скоро уже станет писцом.

Прошло время посевов и летней уборки хлебов. Опять приближалась пора
разлития Нила. Вести из дому были скудные. Только один раз получил Нугри
письмо. Сын писал, что послал три письма, и удивлялся, что отец не
отвечает (Нугри не получил этих писем). Он сообщал, что мать работает
поденщицей у писца, - приходится каждый день ходить в Фивы.
"Когда я возвращусь, - писал Нугри сыну, - ты сможешь жениться. А
пока я не могу быть поддержкой семье, твой долг, как старшего сына,
заменить братьям и сестрам отца. Но еще больший долг - позаботиться о
матери. Помнишь ли, сын Мимуты, что ты обещал сделать спокойной ее
старость?"
Однажды после обеда Нугри лежал и думал о семье. Он вспомнил, что
писал сын о семьях каменотесов и каменщиков: "Все женщины, как и моя мать,
работают в Фивах. Работа тяжелая". Значит, все бедствуют.
Он не слышал, как Кени проснулся и сел рядом с ним.
- Не спал? - спросил Кени.
Нугри повернулся к нему.
- Нет, Кени. Мысли не дают покоя.
- О чем думал?
Нугри тихо заговорил, оглянувшись по сторонам:
- Давно думаю, никому не говорю. Умрет Рамзес - много сокровищ
положат с ним в могилу. Зачем мертвецу золото? Я возьму драгоценности и
поделю их среди семей нашей деревушки. Пусть люди живут в мире и
довольстве. Пусть отдохнут женщины от непосильного труда. И пусть сыты
будут дети.
Кени молчал.
- Ты не одобряешь моего замысла? - с огорчением вскричал Нугри. - Что
может быть выше его?
Кени поднял голову.
- Я восхищен тобою, Нугри! - взволнованно сказал он. - Но обдумал ли
ты, какие ждут нас трудности? Допустим, что мы проникнем в чертог
вечности, подымем опускные двери. А ведь нужна смелость, чтобы
противостоять богам. Они разгневаются и поразят нас за такое дело.
- Трусишь? - презрительно усмехнулся Нугри.
- Нет, не трушу. Но боюсь судей подземного мира, когда душа после
моей смерти предстанет перед ними.
- А я не боюсь судей, потому что наше дело справедливо.
- Да, справедливо...
- Так почему же ты колеблешься?
- Я боюсь неудачи. Боги будут нас пугать, преследовать... В темноте
мы легко заблудимся и погибнем с голоду.
- И все же мы пойдем, Кени! Не итти нельзя. Но если ты боишься, Кени,
я найду себе спутников.
- Нет, Нугри, я не боюсь! Я пойду с тобой!
- Я знал, что ты согласишься, Кени! Хотя ты мог бы отказаться. Ведь у
тебя никого не осталось в живых.
- Да, у меня родных нет. Но я рад помочь голодным, потому что я сам
бедняк и жил всегда в нужде.
- Не привлечь ли нам в помощь несколько человек? - предложил Нугри.
- А кого?
- Старого Тинро и его сына Ани.
Кени широко улыбнулся.
- Этих людей мы знаем много-много лет, - сказал он. - Но подожди
говорить им. Зачем смущать их покой? Скажем им в тот день, когда будут
хоронить Миамуна.

9
Прошло четыре года.
В тяжелом труде, среди голодных, больных и озлобленных людей
закалялся дух Нугри. Много людей умерло на его глазах от болезней. Погиб и
молодой Ани, сын каменщика Тинро. Старик остался один. Он бы совсем пал
духом, если бы не Нугри и Кени. Они ободряли его, часто беседовали с ним.
И однажды рассказали ему о своем замысле. Выслушав их, Тинро поклялся
помочь Нугри.
Однажды Нугри получил письмо от сына. Оно было печальное. Аба сообщал
о смерти матери.
Нугри опустил голову, и слезы полились из его глаз. Мимута умерла!
Умерла женщина, с которой он прожил много лет. С ней он делил только одно
горе, потому что радостей не было. Страшная жизнь стояла перед его глазами
- вся жизнь в нищете и непосильном труде.
Сквозь слезы, застилавшие глаза, Нугри стал читать письмо дальше. Аба
писал, что место матери заняла старшая сестра: хотя ей нет еще и
двенадцати лет, она неплохо справляется с хозяйством. О себе сын сообщал
радостную весть: он уже писец и работает в Фивах при наместнике.
Аба подробно описывал, как стал писцом. Сперва он работал по сбору
продовольствия, вел учет поступавших натурой податей с земледельцев,
скотоводов, охотников и рыбаков. Когда наместник назначил его работать на
складе, Абе пришлось трудно: он должен был присутствовать при ссыпке
зерна, наблюдать за правильным поступлением налогов. Аба громко выкрикивал
вносимую меру, и писцы заносили количество принятых продуктов в свои
книги. Он мечтал стать начальником деревушки и приобрести право носить
трость, символ знатности.
Нугри вспомнил, как этот наместник отправил их строить эту проклятую
гробницу.
"Как может сын Мимуты работать у такого человека?"
Сгоряча Нугри написал сыну резкое письмо, в котором порицал его за
службу у недруга бедняков. Но Кени отговорил Нугри посылать это письмо.
- Все писцы притесняют народ, - сказал Кени. - И наместник Фив не
хуже остальных злодеев. Пусть Аба не ссорится с ним попусту и работает у
него. Выслужившись, он сможет улучшить положение бедняков, будет радостью
и защитой их. У него они найдут справедливость и милосердие.
- Может быть, ты прав, - согласился Нугри и написал сыну другое
письмо. Он поручил ему заботиться о детях, переселить их к себе в Фивы.
Гробница была построена. Люди надеялись возвратиться вскоре на
родину. Нугри был озабочен. Не радовало его возвращение в Фивы. Что там
делать? Опять влачить жалкое существование, умирать с голоду? Нет, он не
пойдет, пока не будет сокровищ. С ними, только с ними возможно возвращение
в родную деревушку.

10
Опираясь на посох из черного дерева с золотой оправой, старый Рамзес
вошел во двор в сопровождении царевича Мернепты. С давних пор вошло у него
в привычку осматривать по утрам свое имущество. Он побывал в складах, где
стояли колесницы и хранилось оружие, затем в стойлах, чтобы полюбоваться
вавилонскими конями и азиатским скотом. На исхудалом лице его блуждала
самодовольная улыбка. Он был тщеславным фараоном.
- Смерть похитила у меня много сыновей, а я еще живу, - жаловался
Рамзес. - Осталось у меня несколько сыновей и ты, наследник-царевич. Давно
пора тебе царствовать, ты не так уж молод, а я мешаю тебе.
- Клянусь Сетом! Что ты говоришь, бог и отец? Твои слова ранят мое
сердце!..
- Я слаб телом, - продолжал фараон, - не могу больше воевать, не могу
изгнать врагов, которые вторгаются в нашу страну. Кто защитит ее?
- Бог и отец, - сказал сын, целуя его руку, - живи и не печалься.
Если Амон сохранит мою жизнь, боги помогут мне защитить Египет. Враждебные
нам ливийцы уже у ворот Мемфиса, но чего нам бояться? Разве ты, бог и
отец, не разбивал более сильного неприятеля?
- Это было так давно, что я потерял счет годам. Скоро мне девяносто
лет... Я царствую почти шестьдесят семь лет... Лицо мое иссохло... Жизнь
стала мне в тягость...
Они вошли в сад, окружавший дворец, остановились у пруда,
облицованного камнем. Гуси и утки плавали по воде. Финиковые пальмы,
развесистые смоковницы и душистые акации отбрасывали длинные тени. От
пруда, обсаженного лотосом и папирусом, расходились аллеи пальм и плодовых
деревьев. Тяжелые виноградные гроздья, поддерживаемые деревянными
решетками, висели у стен сада. Редкостные цветы, благоухая, пестрели на
грядах.
Рабы, ставившие под деревьями подпорки и подвязывавшие кусты,
прекратили работу, увидев фараона и наследника. Они упали ниц, не смея
поднять головы, а главный садовник подбежал к царю. Он упал перед ним на
колени и облобызал прах у его ног.
- Сыну Солнца, нашему богу и великому Миамуну - жизнь, здоровье,
сила! - слава во веки веков! - воскликнул садовник, подняв голову, но не
вставая с колен. - Прикажи, отец наш и бог, подать тебе нежно-розовый
лотос с широкими листьями, подобный твоему щиту!
И, встав с колен по знаку Рамзеса, он поднес ему цветок.
Розовый лотос был священным растением, и зерна его не употреблялись в
пищу даже жрецами. Посвященный богу Солнца, он обыкновенно красовался на
семейных и религиозных празднествах египтян.
- Пришли к царскому столу побольше цветов белого лотоса, - сказал
Мернепта, - а также не забудь послать их царице и царевнам, пусть они
украсят свои волосы!
- Будет исполнено, любимый сын бога и отца нашего! Но не желает ли
сердце великого Миамуна отведать плодов этой финиковой пальмы? Я сам
взрастил ее для тебя и твоего дома, чтобы ты, отведав фиников, сказал:
"Моя семья сладка, как эта пальма".
Так говорил хитрый садовник, зная, что фараон любит лесть. И подал
ему корзину с финиками.
Высохшее лицо Рамзеса сморщилось, точно он готов был заплакать, -
фараон улыбнулся и протянул садовнику ногу. Это считалось величайшей
милостью, и обрадованный садовник прильнул к ней губами. Мернепта
последовал примеру отца.
- Я доволен тобой, начальник садовников, - сказал Рамзес, - и жалую
тебя участком обработанной земли с людьми, скотом и постройками на ней.
В это время из беседки послышались звуки арф, лир, лютен и флейт.
Появились девушки и стали исполнять веселую восточную пляску. Фараон
смотрел на них несколько мгновений. Вдруг он махнул рукой и, круто
повернувшись, направился ко дворцу.
Было время обеда, и Рамзес торопился. Состарившись, он пристрастился
к еде. Он пил чужеземные вина из синей чаши, изображавшей лотос. Самыми
любимыми из них были золотистые вина Сирии и густые красные вина с острова
Кипра.
Всевозможные кушанья лежали из золотых и серебряных блюдах. Фараон ел
золотой ложкой с ручкой из слоновой кости, на которой была вырезана
водяная лилия.
Он любил жареных гусей, уток, антилоп и газелей, печенье, фрукты и
сладкие жареные стебли молодого лотоса. Кушая, он поглядывал на сосуд с
любимым кипрским вином. На стенках сосуда был изображен поющий жрец; он
шел во главе юношей, и его упитанное лицо сияло торжеством.
За столом сидели сыновья фараона, жрецы, писцы и волшебники. Они
любовались длиннохвостой мартышкой и чернокожим карликом, которые дразнили
друг друга. Раздраженный карлик пытался ударить мартышку, но она, убегая,
бросала в него объедками плодов.
Фараон, отведавший уже немало вин, развеселился. Обратившись к
волшебникам, он спросил, кто из них мог бы позабавить его так же, как
мартышка и карлик. Старый волшебник вызвался показывать фокусы. Взяв чашу,
он наполнил ее вином, подбросил и поймал на лету; в чаше не оказалось ни
капли вина. Потом он связал мартышку и карлика, облив их вином из пустой
чаши, которую всем показал, и бросил на пол. Карлик и мартышка вспыхнули
ярким пламенем. Затем, проткнув их мечом, он накинул на них плащ: мартышка
и карлик, как прежде, бегали, дразня друг друга.
Фараон взглянул на волшебника с суеверным страхом:
- Твои фокусы, чародей, воистину удивительны! Проси у меня, чего
хочешь.
- Не смею, бог и владыка мира!
- Я дарю тебе столько золота, сколько ты весишь. Налей золотого вина.
И рамзес протянул ему синюю чашу.
Волшебник наполнил ее сирийским вином и подал царю. Фараон взял ее
трясущейся рукой и поднес к губам. Вдруг чаша выскользнула у него из рук.
1 2 3 4 5 6 7