Мы приглушили басы, они у нас не доминируют, как в других оркестрах. Для исполнения классической музыки это именно то, что нужно, вы не находите?
Обняв за плечи Элизабет и Рифа, он повел их в правый угол сцены, где у него был припасен термос с горячим кофе.
– Это наши трудности. – Он, извиняясь, пожал огромными плечами. – Выпили бы шампанского за встречу, но, увы, придется подождать до вечера. Я могу это себе позволить только после выступления.
У Романа был низкий приятный голос, звучащий с затаенной усмешкой. Элизабет сразу же прониклась к нему безотчетной симпатией.
Когда они выпили кофе, Роман внимательно посмотрел на нее и улыбнулся, при этом у его глаз образовались лучики морщин.
– Сцена в вашем полном распоряжении, – сказал он. – Устраивайтесь поудобнее и играйте. Можете сыграть, что хотите.
Казалось, Элизабет охватил всеобъемлющий ужас, парализовавший ее волю. Но стоило Роману прикоснуться к ее руке, как она сразу же вспомнила, зачем приехала. Когда она взошла на сцену, у нее не только прибавилось уверенности, но и возникло чувство, что именно тут, на сцене, и есть ее настоящее место.
Первые звуки фортепианного концерта Грига разлились по залу. Риф облегченно вздохнул. Бет справилась со своими нервами. Она играла превосходно. Черт побери, она потрясающе играла!
Позже, когда они сидели втроем в польском ресторанчике, где подавали любимый Романом красный борщ, Риф спросил друга:
– И куда же ты теперь?
Роман переломил ломоть ржаного хлеба.
– В Палестину, – с удовольствием произнес он. – Меня пригласили дирижировать тамошним оркестром.
Риф присвистнул.
– Да, для тебя это событие, – сказал он, подливая вина в рюмки Элизабет и Романа.
– Именно.
Голос Романа сделался серьезным и даже посуровел. Все подумали о музыкантах, которые играли теперь в составе национального оркестра Палестины. О тех, кому посчастливилось избежать ужасов гитлеровской оккупации.
После паузы Роман заговорил все тем же суровым голосом:
– Ты в курсе, что британское правительство запретило въезд беженцев на территорию Палестины?
Риф кивнул.
– Я не совсем понимаю... – сказала Элизабет.
– Сотни тысяч еврейских беженцев пытаются сейчас попасть в Палестину, – негромко пояснил Риф, – а Палестина считается подмандатной территорией Англии. Англичане определяют порядок и квоты на въезд.
Элизабет побледнела.
– А что же будет с беженцами, которым отказывают во въезде? Где их могут приютить?
– Их отправляют морем в ту страну, которую они покинули, – сказал Роман, и его серые глаза зажглись неподдельным гневом. – А после возвращения преследования, от которых они надеялись убежать, продолжаются. Евреев запирают в гетто и концентрационные лагеря.
Риф взял Элизабет за руку.
– Не только британские власти отмахиваются от проблем с беженцами, – сказал он, чувствуя, что Элизабет испытывает жгучий стыд за свое правительство. – Американцы ведут себя не лучше.
Роман привычно взъерошил волосы.
– И почему, черт побери, они не хотят понять всей серьезности обстановки?! – в отчаянии воскликнул он. – Почему бы вообще не забыть о квотах? Сейчас не время разводить бюрократию.
– Все бюрократы одинаковы, – сдержанно заметил Риф, и его лицо сделалось злым. Он имел в виду не каких-то абстрактных бюрократов из британского или американского правительства, но и столоначальников из Форт-Каннинга, тупоголовых солдафонов, которые до сих пор пребывали в блаженной уверенности, что на Востоке войны не будет.
Вечером Элизабет и Риф сидели в концертном зале на местах, оставленных для них Романом. Атмосфера была наэлектризована. Многие здешние меломаны никогда не присутствовали на концертах Романа Раковского, но им была хорошо известна его репутация одного из наиболее талантливых дирижеров, и теперь они хотели воочию убедиться, справедливо ли это.
– Не верю, что он гениален, как о том твердят критики, – произнес циничный мужской голос за спиной Элизабет и Рифа. – Все-таки, что ни говори, он еще слишком молод.
Послышался женский смех.
– До чего же ты глуп, дорогой, – снисходительно ответила женщина. – Чтобы стать великим, дирижеру вовсе не обязательно дожить до седин и превратиться в сгорбленного старика. Возьми, например, Леопольда Стоковского или Артура Рубинштейна. Им едва за сорок, а ведь и тот и другой уже более двадцати лет руководят оркестрами.
Послышалось сдержанное покашливание. Оркестранты заняли свои места на сцене. Раздались восторженные аплодисменты.
Появился Роман Раковский, и аудитория взорвалась аплодисментами. Он встал за дирижерский пульт.
Впервые за много месяцев Элизабет ощутила охватившее ее уже забытое волнение, когда кажется – еще немного, и сердце не выдержит, разорвется. Она волновалась даже больше, чем во время собственных выступлений. Может, потому, что элегантный дирижер в черном фраке и белоснежной рубашке был не незнакомцем, а человеком, известным Элизабет. Это был друг Рифа, а теперь и ее друг.
Она отняла руку у Рифа и восторженно захлопала. Роман обернулся к аудитории, благодарный за столь теплый прием, его волосы были сейчас чуть приглажены и уже не разлетались во все стороны. Превосходно сшитый фрак подчеркивал мощь его фигуры. Когда же признательный за аплодисменты Роман начал кланяться, Элизабет ощутила, как ее охватило чувство сродни шоку. Было совершенно очевидно: еще до того, как Роман поднял свою дирижерскую палочку, он вызвал явный энтузиазм публики. Во всем его облике чувствовались мужественность и сила, личный магнетизм, которых хватило бы на многих.
– Одно могу сказать, – снова раздался циничный голос за спиной Элизабет, когда стихли аплодисменты и Роман повернулся к оркестру, – эти поляки умеют себя подать.
Элизабет вновь положила свою ладонь на руку Рифа и тихонько пожала ее. Концертный зал превратился в слух, полный ожидания. Роман поднял свою палочку. Элизабет отчетливо слышала, как бьется ее сердце. Первым номером была Четвертая симфония Малера – одно из самых любимых ее произведений, – исполнение которой она слышала много лет назад в лондонском Альберт-холле.
В абсолютной тишине Роман опустил палочку, и с первого же мгновения Элизабет поняла, что волноваться незачем. Роман превосходно управлялся с оркестром, и его звучание оказалось безупречным.
– О, это изумительно... потрясающе! – воскликнула Элизабет, когда стихли последние звуки и публика устроила овацию.
– Ну что, дорогой, – послышался женский голос за спиной Элизабет, – тебе еще нужны доказательства?
– Нет, – ответил мужчина, хлопая изо всех сил. – Этот человек – прирожденный дирижер. Действительно изумительно! Никогда не слышал такого великолепного исполнения произведений Малера.
После концерта они вновь втроем сидели в том самом польском ресторане, где на столах уютно горели свечи.
Роман улыбался. Его волосы все еще были мокрыми от пота, глаза горели как угли. Он с удовольствием налегал на бифштекс с грибами.
Элизабет и Риф сидели напротив. Их тарелки были пусты. Перед концертом они поужинали и не были голодны. Роман подозвал официанта и попросил еще фруктового компота.
– Вообще-то я не такой уж обжора, – извиняющимся тоном произнес он, обращаясь к Элизабет, – но после концерта необходимо как-то восполнить нервную энергию, а тогда аппетит разыгрывается не на шутку.
Она понимающе улыбнулась, и на мгновение, когда их взгляды встретились, поняла, что в лице Романа приобрела настоящего друга. Она знала, что, даже не окажись здесь Риф, они все равно подружились бы с Романом. А как Роман чувствует себя после выступления, превосходно знала и сама. Она потягивала какое-то польское вино, специально заказанное Романом, раздумывая над тем, смогла бы она когда-нибудь привыкнуть именно к такому вкусу.
– А Малера очень трудно интерпретировать? – спросила Элизабет.
Тарелка с бифштексом и грибами была пуста, и официант поставил перед Романом компот. Тот положил ложку компота в рот, оценивающе пожевал, затем произнес:
– Нет. Во всяком случае, для меня Малер – один из наиболее легких композиторов.
Элизабет чуть подалась вперед.
– Интересно, почему? – спросила она.
Риф улыбнулся. Его восхищал профессиональный разговор, который Элизабет почти на равных вела с Романом. Ему было интересно следить за ее мимикой, смотреть, как ее лицо внезапно оживает, как она улыбается, слушая собеседника. То, что самому Рифу было нечего вставить в разговор, мало волновало его. Музыка была частью мира, к которому принадлежали Элизабет и Роман. Риф надеялся, что в один прекрасный день Роман использует свое влияние и связи, чтобы помочь Элизабет.
– Малер и сам был дирижером, – говорил между тем Роман, испытывая явный эмоциональный подъем. – И в его музыке это очень чувствуется. Он оставляет столько примечаний, как следует исполнять то ли иное место в его произведениях, что сыграть неправильно совершенно невозможно. Вот, скажем, в его Второй симфонии...
Риф шутливо застонал:
– Друзья, уже почти три часа утра! Роман, сжалься! Роман поцокал языком.
– Ну и лицемер же ты, приятель, – сказал он. – Так и быть, ради тебя больше не будем обсуждать Малера. Во всяком случае, пока. Давайте-ка выпьем на брудершафт.
– Брудершафт? – спросила Элизабет, полагая, что речь идет еще о каком-то польском вине.
– У нас в Польше есть обычай: если люди клянутся в братских чувствах друг к другу, то, чтобы сохранить их на всю жизнь, нужно выпить на брудершафт. Наполним-ка бокалы... – Он сам налил и себе, и им. – Вот, теперь поднимем их, и пусть каждый скрестит руки с другим... – Он скрестил руки с Рифом. – А теперь одновременно выпьем. Это обет, залог того, что наша дружба – навеки.
Элизабет восторженно следила за тем, как мужчины выпили, глядя друг другу в глаза. Несмотря на то что они были мало похожи, в их облике было что-то общее, хотя и трудноуловимое. Но тем не менее Риф и Роман казались братьями. Оба высокие, широкоплечие, и, хотя Роман был крупнее Рифа, он двигался так же грациозно; в обоих было что-то от пантеры – так пластичны были их тела. Впрочем, их сближало и другое: и Риф, и Роман излучали скрытую властность, тот и другой производили впечатление людей, умеющих сдерживать свои страсти, оба знали себе цену, и порой их самоуверенность казалась даже оскорбительной. Элизабет подавила улыбку, подумав о том, как в их престижном американском университете терпели подобных субчиков.
– А теперь выпьем на брудершафт с вами, – обратился Роман к Элизабет.
Ощущая легкое головокружение, она подняла свой бокал и скрестила руки с Романом. После первого же глотка ее охватило чувство необыкновенного счастья. Они с Рифом, которого Элизабет любила всей душой, не были обделены друзьями в Гонконге, а теперь она приобрела и дружбу такого человека, как Роман Раковский. Глядя в его сверкающие глаза, она поняла, что эта дружба продлится многие годы.
Через несколько дней, когда пришло время расставаться, каждый был не на шутку огорчен. Роман с оркестром возвращались в Лондон, а оттуда они сразу же летели в Тель-Авив. Элизабет и Рифа ждал Гонконг. И никто из троицы не мог сказать, когда они вновь встретятся.
– В следующий раз мы будем выступать вместе, – сказал Роман Элизабет. Он крепко сжал ее в своих объятиях, так что на мгновение она испугалась за свои ребра. – И это будет не какая-то репетиция, а самое настоящее публичное выступление. – Затем он обернулся к Рифу. Глаза Романа подозрительно подернулись влажным блеском. – Береги себя, дружище. До свидания!
Они прибыли в Гонконг ранним утром. Самолет долго катился по посадочной полосе и наконец застыл. Через иллюминатор Элизабет увидела восходившее солнце.
– Ну вот, скоро будем дома, – сказал Риф со страстным блеском в глазах.
Они вышли из самолета. Она бережно прижимала к груди картину, подаренную Романом. Это полотно стояло на ее туалетном столике в гостиничном номере в Перте. Теперь с ним предстояло расстаться. Хотя формально подарок был сделан им обоим, но висеть картина будет в квартире Рифа, а не в ее номере.
– Забирай, – с явным сожалением произнесла Элизабет, протягивая ему картину.
Риф распахнул перед ней дверцу ожидавшей машины, но не спешил взять картину.
– Зачем? – сказал он.
Элизабет недоуменно взглянула на него.
– Наверняка ты хочешь повесить ее у себя?
– Конечно, хочу, – сказал он, усаживаясь за руль. – Тут и говорить не о чем.
Он включил зажигание, и машина тронулась. Элизабет, немного помолчав, поинтересовалась:
– Ты что-то затеял? – В ее голосе звучало подозрение. – Почему ты сидишь и улыбаешься?
Риф улыбнулся еще шире.
– Ты такая забавная, Лиззи! – Он свернул на Агрил-стрит. – Неужели ты и вправду думаешь, что после того, как мы неделю прожили вместе, я позволю тебе вернуться в «Пенинсулу»?
– Там почти вся моя одежда, – не очень уверенно произнесла она.
Улыбка на лице Рифа сделалась еще шире.
– Ее там уже нет, любимая. В тот самый день, когда мы отправились с тобой в Перт, одежду забрали, и теперь она висит в просторном гардеробе, который специально пришлось приобрести, чтобы поместить все твои наряды. Знаешь, никогда не видел такую гору тряпок... Ты, должно быть, любишь наряжаться...
– Но ведь в твоей спальне встроенные шкафы, – перебила она его. – И громадный гардероб будет выглядеть там неуместным. Поверить не могу, что ты и вправду его купил...
Он свернул на Ватерлоо-роуд.
– Вот тут ты совершенно права. В моей спальне гардероб выглядел бы неуместно. А в нашей новой спальне он смотрится вполне нормально.
Она рассмеялась, крепко прижав к груди подаренную картину.
– Где же эта самая новая спальня? – спросила Элизабет. Она не была настроена спорить с Рифом. С Рождества она знала, что период, который мысленно называла переходным, близится к концу. Впрочем, Элизабет не очень-то хотелось возвращаться в «Пен», а Риф не собирался отпускать ее туда.
– Сиди спокойно и не торопись, скоро сама все увидишь, – сказал он, сворачивая на Натан-роуд, к паромной переправе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79