Его пальцы рвали на ней шнуровку.
Рубашка была расстегнута; Амелия впилась пальцами в темные завитки у него на груди; она наслаждалась руками, в то время как он наслаждался ртом.
Он разорвал на ней платье и сорочку, чтобы обнажить груди; ей было все равно — все, кроме ее ожидания и удовлетворения этого ожидания. Он прижался губами к ее груди и она вскрикнула.
Это был не нежный ласкающий любовник, нет — это были распаленная властная страсть и рвущееся вперед вожделение.
Вожделение, которое заставляло и ее запустить пальцы ему в волосы, яростно прижать его к себе.
Холодный воздух коснулся ее лодыжек, а потом бедер — это он задрал на ней юбку. На мгновение Амелии показалось, что он возьмет ее здесь, прямо у двери, но он поднял ее на руки и понес на кровать. Положил и яростно сорвал остатки платья. Теперь она была совершенно нагая. Когда она вся оказалась открытой его черному как ночь взгляду, пылающему от страсти, он раскидал гору подушек, уложил ее среди них, как ему хотелось, — ждущую, готовую жертву.
У нее не было воли, чтобы шевельнуться, не было сил, чтобы поднять руку. Он подошел к кровати, постоял, окидывая взглядом ее тело, словно составлял каталог во всех подробностях, а сам в это время снял с себя рубашку и взялся за ремень.
Его лицо было тяжелым, знакомым и при этом нет. Они были любовниками раньше, но такого у них еще не было — она никогда не могла полностью вкусить желания, никогда не могла ощутить мерцающую ауру вокруг него, вокруг себя. Что-то уплотнилось, что-то большое — какая-то сеть из физической и призрачной потребности, которая одновременно пугала и была желанной.
Он одним движением освободился от оставшейся на нем одежды. И встал перед ней, обнаженный и возбужденный.
— Раздвинь ноги.
Она повиновалась, и он вошел в нее, не отрывая от нее взгляда, вошел одним сильным движением, отчего она выгнулась, задохнулась, впилась пальцами в его плечи, впилась ногтями ему в кожу, откинула голову на подушки. Недаром он разложил подушки определенным образом — они окружали ее так, чтобы она могла выдержать его страсть, силу и неистовство, с которыми он брал ее.
С которыми он любил ее.
Эта мысль озарила ее, как ослепительная вспышка, когда она посмотрела ему в лицо, пустое от страсти, с закрытыми глазами. Бешеная энергия распространялась по ее телу, по ее жилам, до самой сердцевины. И вот она сама загорелась и вспыхнула. Взорвалась. И утратила всякое ощущение в бездумности жара и удивления. Она вжималась в него, распахнув все чувства, вся отдавшись ему. Ласкала его, предлагала ему всю себя. И он брал — снова, и снова, и снова…
За окнами раздался удар грома — началась гроза; внутри, в комнате, бешено вращался вихрь энергии.
За окнами ветер гнул деревья, молнии освещали небо.
Внутри, в комнате, ритм их слияния все ускорялся и ускорялся.
Энергия пронизала их, живая, со множеством ощущений, мерцающих чувств, сверкающих красок страсти и желания. Она росла, пока не стала почти осязаемой — раскаленным блаженством. Усиливаясь, длясь, она сжималась вокруг них.
А потом взорвалась.
И они улетели. Высоко на гребне ощущения, которое сотрясло их чувства. Высоко, туда, где чувства сотворили море, а ощущения — сушу. Где чувства были ветром, а горные пики вырастали из восторга. И солнце было истинно великолепно, шар, исполненный такой силы, что она расплавила их сердца.
И теперь они бились как одно.
Когда было так, как сейчас?
Никогда.
Почему это произошло теперь? Почему с ней?
Вопрос, на который нет ответа.
Люк лежал на спине среди подушек, Амелия свернулась рядом с ним, положив голову ему на плечо и маленькую руку на его грудь. На его сердце.
После грозы настала теплая ночь; Люк не стал укрывать их остывающие тела. Прятать их наготу.
Перебирая пальцами ее волосы, он посмотрел на нее, на ее голые ноги, сплетенные с его ногами, на алебастровый изгиб ее бедра, на котором властно лежала его рука.
Это казалось очень странным — что это была она, женщина, которую он знал младенцем, ребенком, девушкой. Женщина, которую, как ему казалось, он знал очень хорошо, — и при этом женщина, которая сегодня ночью пережила с ним взлет, выдержала все проявления его бешеной страсти, приняла его целиком, предавалась вместе с ним возбужденному приливу желания… нет, он не знал ее.
Она совсем другая — стихийная тайна, укрытая завесой, знакомая и вместе с тем неведомая.
Сегодня ночью не было ласковых поцелуев, нежных ласк, только та бешеная сила, которая двигала им — и ею. Что ей это понравилось — нет, что она страстно хотела этого, — что она с радостью встретила это и так охотно отдала всю себя во власть этой силе, так что эта сила унесла их обоих… вот что было удивительно!
Из-за окна слышался легкий шум дождя; гроза миновала.
А сила, которая текла между ними и соединила с такой катастрофической мощью, пребывала здесь, хотя и дремала. Притихшая, но живая. Она дышала вместе с ним, текла по его жилам, владела им.
И будет так, пока он жив.
Знает ли она? Понимает ли?
Вот еще вопросы, на которые нет ответа.
Если да, то он узнает об этом утром, когда она проснется и попытается взять власть в свои руки. Попробует подчинить силу, которая теперь навсегда принадлежит ей.
Откинув голову на подушки, он прислушивался к шуму дождя.
Подчиниться?
Мужчины всегда уверены, что это женщины подчиняются им.
Но и мужчины тоже подвластны.
Подвластны этой безымянной силе.
За много миль к югу от Калвертон-Чейза грозовой ветер клонил верхушки старых деревьев, окружающих Плейс. Эти стволы были так стары, так укоренились в земле, что под любым вихрем почти не гнулись. Зато ветер гнал обрывки туч под луной и раскачивал самые верхние ветви, отчего по земле бешено метались тени.
Дом тонул во мраке. Было за полночь, и все обитающие под его широкой крышей уже улеглись спать.
Кроме легкой фигурки, которая появилась из боковой двери, с трудом закрыв ее из-за ветра и затем поплотнее закутавшись в тяжелый плащ. Капюшон не желал держаться на голове. Откинув его, она направилась по узкой боковой лужайке, быстро нырнула под деревья; ридикюль бил ее по ногам, но она не обращала на это внимания.
Она направилась к беседке на опушке, обращенной к переднему фасаду, а там из тени вышел Кирби.
Задыхаясь, она подошла к нему. Остановилась, открыла ридикюль, не говоря ни слова, достала оттуда узкий цилиндр. Отдав его Кирби, боязливо оглянулась на дом.
Он поднял цилиндр цепкой рукой, рассмотрел замысловатую резьбу, прикинул вес.
Молодая леди повернулась к нему:
— Ну? Этого хватит теперь?
Кирби кивнул:
— Очень даже хватит.
Он опустил вещицу — старинную солонку — в карман пальто и взглянул на молодую леди.
— На некоторое время.
Она вскинула голову, устремила на него взгляд. Даже в этом скудном свете было видно, как она побледнела.
— Что… что вы хотите сказать — на некоторое время? Вы сказали, что одной-единственной вещи из этого дома хватит, чтобы спасти Эдварда.
Кирби кивнул:
— Эдварда — да. — Он осклабился, впервые позволив этой глупой девчонке увидеть его истинную натуру. — Но теперь настало время и мне получить мою долю.
— Вашу долю? Но вы… вы же друг Эдварда?
— Эдварда здесь нет. А я есть. — Она ошеломленно взирала на него, Кирби усмехнулся. — Вы же не думаете всерьез, что я помогаю такому типу, как Эдвард, только по доброте сердечной?
От того, как он это произнес, ей все стало мучительно ясно. С широко раскрытыми глазами она сделала шаг назад, не сводя взгляда с Кирби. Он улыбнулся еще выразительнее.
— Нет, вам незачем бояться, что я посягну на вашу особу. — Он окинул ее пренебрежительным взглядом. — Но вот планы на ваш… скажем, талант легкой руки — такие планы у меня есть.
Она поднесла руку к горлу; она с трудом обрела дыхание, чтобы спросить:
— Что вы имеете в виду? — Она сглотнула. — О чем вы говорите?
— О чем я говорю? Я просто требую, чтобы вы продолжали снабжать меня всякими безделушками, как вы это де лали в последнее время.
Охваченная ужасом, она испустила дрожащий смешок.
— Вы сумасшедший! Я не стану этого делать. С какой стати? Я воровала только для того, чтобы помочь Эдварду, вам же не нужна никакая помощь.
Кирби наклонил голову; изгиб его губ говорил о том, что он наслаждается ее отчаянием — наслаждается возможностью над ней измываться.
— Но факт в том, что вы воровали, милочка моя. Что же до того, почему вы будете и дальше воровать для меня, так это очень просто. — Голос его стал жестче. — Вы будете делать то, что я скажу! Будете снабжать меня отборными вещицами из богатых домов, куда вы вхожи, потому что если вы не будете удовлетворять меня, я устрою так, что правда выйдет наружу — о, не мое участие в ней, но ваше обязательно, — а это вызовет скандал необычайнейший. Вы на всю жизнь будете изгнаны из светского общества, но больше того — на всю семью Эшфордов будут смотреть косо.
Он подождал, пока она все хорошенько усвоит, и улыб нулся:
— Право, свет никогда не выказывал сочувствия к тем, кто сам невинен, но вводит вора в самую его сердцевину.
Девушка стояла такая бледная, такая неподвижная, словно начинающийся ветерок мог сдуть ее с ног. Он уже растрепал ее каштановые волосы, и они легли ей на плечи спутанными локонами.
— Я не могу… — Она задохнулась и попятилась. Невозмутимый и неподвижный, Кирби смотрел на нее, и его лицо, его взгляд были тверды как гранит.
— Еще как сможете. — Он говорил с решимостью, не допускающей возражений. — Встретимся на Коннот-сквер в то же время, что и раньше, в то утро, когда вы вернетесь в Лондон. — И, — он улыбнулся, показав все свои зубы, — принесите с собой по меньшей мере две вещицы.
С глазами круглыми, как блюдца, она двигала головой из стороны в сторону, желая отказаться и при этом зная, что попалась. Тогда она всхлипнула и побежала от него.
Кирби стоял в тени и смотрел, как она бежит и плащ раздувается за ее спиной. Его губы выгнулись, выражая истинное удовольствие; когда она скрылась за углом дома, он повернулся и исчез за деревьями.
Девушка бросилась за угол дома, слезы текли по ее щекам. Дура, дура, дура! Она остановилась дрожа, закуталась в плащ, надела капюшон и, низко опустив голову, попыталась успокоиться. Попыталась сказать себе, что этого не может быть, что ее добрые намерения — рожденные самыми чистейшими побуждениями — не могли обернуться преступлением. Не могли привести к такому. Но слова продолжали звучать у нее в голове; сдавленно рыдая, она подняла голову. Она должна была войти в дом — кто-нибудь мог ее увидеть. Волоча ноги, она заставила себя идти дальше, к боковой двери, туда, под защиту дома.
Высоко над ней старая няня стояла у мансардного окна, хмуро глядя на пустую лужайку. Няня не спала уже много часов; у хозяйки была одна из ее обычных трудных ночей, и она недавно заснула. И няня только сейчас вошла в свою комнату; свет ей не был нужен, она начала раздеваться, но тут какое-то движение снаружи — слишком быстрое, чтобы быть игрой теней, — привлекло ее внимание и заставило подойти к окну.
И вот она стояла, размышляя о том, что видела. Девушка бежит, явно огорченная. Мгновение — и она застыла на месте, потом двинулась дальше.
С девушкой что-то стряслось.
Каштановые волосы, очень густые, закрывающие ее плечи. Тонкое телосложение, средний рост. Молодая, определенно молодая.
И такая беспомощная.
Няня прожила слишком долго, чтобы не знать, что к чему; в этой истории непременно как-то участвует мужчина. Сжав губы, она мысленно велела себе рассказать — в нужный мо мент — о том, что видела. Ее благородная хозяйка знает эту девушку, она была уверена. Может, что-то удастся сделать.
Приняв такое решение, няня наконец разделась, легла в кровать и крепко уснула.
Люк проснулся, ощутив на себе женскую руку. Она скользнула по его груди, словно радуясь обладанию, потом скользнула ниже, по его ребрам, потом еще ниже, к бедрам. Там эта рука-путешественница остановилась, найдя то, что искала.
— Хм… — Он пошевелился, ощутив теплую тяжесть ее тела у себя на бедрах. Она изучала его, и он вдруг разом пришел в себя и понял, кто такая эта «она».
Ему удалось удержаться и не открыть глаза; во рту у него пересохло — он не был уверен, что ему удастся справиться с тем, что мог увидеть. Он старался сохранить на лице расслабленное выражение, хотя и сомневался, что она смотрит на его лицо. Еще труднее было сдерживать дыхание, особенно когда она принялась его ласкать.
И вдруг она его оставила. Но вскоре руки ее оказались у него на груди, а сама она легла на него.
Тут уж ему пришлось, чуть-чуть приоткрыв глаза, посмотреть сквозь ресницы. Она наблюдала, ждала — синие глаза цвета летнего неба, теплые, большие, устремленные на его глаза. Она улыбнулась.
И тело его напряглось. Хотя после сумасшедшего пыла минувшей ночи разумнее было бы выказать немного нежности. Но он решил держать себя в руках.
В ее глазах появилось понимание, которого, он был уверен, только что там не было. Когда ее веки опустились, а взгляд упал на его губы, ему показалось, что сейчас она скажет, что видит его насквозь, и потребует, чтобы теперь он плясал под ее дудку.
Она тихонько замурлыкала и прижалась к нему губами.
Поцелуем мягким, льнущим, призывным.
— Еще…
Она прошептала это слово ему в губы, потом снова вобрала их, провела по ним языком, осторожно вошла, когда он раскрыл их, языком, а когда он ответил на ласку, с готовностью раскрыла рот.
— Существует больше, гораздо больше, и ты все это знаешь, — шепнула она.
Ее груди, теплые женственные выпуклости, прижимались к его торсу. Его руки инстинктивно поднялись, чтобы проследить длинную линию ее спины.
— Я хочу, чтобы ты научил меня. — Она напоследок куснула его за нижнюю губу и отодвинулась.
Голова у него пошла кругом; та, другая часть его, которую она уже соблазнила, устроившаяся между ее бедер, немилосердно пульсировала.
Он прищурился, оцепенело глядя в эти широкие страстные глаза сирены.
— Ты хочешь, чтобы я научил тебя всему?
Голос у него был какой-то чужой, хриплый от страсти, которую она очень бурно вызвала к жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48