Хорошо, что она так сделала. Когда леди наконец заявили, что они удаляются, она отметила, что леди Хилборо, леди Макинтош и прочие им подобные дали понять, что заметили это — она все еще среди них, а Люка нет. Вот и прекрасно. Эти леди больше всех остальных заслуживают звания сплетниц и, без сомнения, вернувшись в Лондон, перечислят все подозрительные случаи, густо приукрасив их, всему светскому обществу.
Хотя все об этом знают и ждут скандальных событий на приеме в загородном доме, это не означает, что тот, кто позволит себе что-то, может надеяться избегнуть цензуры света, коль скоро у него недостанет ума, чтобы остаться незамеченным. Пока что они с Люком не дали никаких поводов для сплетен.
Поднимаясь по лестнице вместе со своей матерью и матерью Люка, Амелия поняла, что он твердо решил и дальше вести дело таким образом. И согласилась с ним. И потому за час до полуночи, когда в доме все стихло, она собрала остатки терпения. И стала ждать.
Ее разбудило постукивание в окно. Она задремала в кресле перед камином. Она посмотрела на часы, щурясь при слабом свете единственной свечи, — было десять минут после полуночи.
Тихий стук повторился; она оглянулась на дверь, но звук определенно доносился от занавешенных окон.
Поднявшись, она успокоила себя тем, что еще раньше заперла окна. Потом на цыпочках подошла к одному из них и выглянула в щель между занавесками.
Знакомая темная голова мелькала за оконным стеклом.
Пробормотав «Боже мой!», она быстро раздвинула занавески и открыла высокую створку. Люк подтянулся, сел на подоконник и перекинул ноги в комнату. Знаком велев ей молчать — она была так удивлена, что и без того молча взирала на него, — он направился к двери. Она, онемев, смотрела, как он очень-очень осторожно повернул ключ в замке. И вот он посмотрел на нее — она поняла, что он запер дверь, хотя замок даже не щелкнул.
Она подошла к подоконнику и выглянула наружу. Толстый плющ покрывал стену. Никакой тайны не было в том, как Люк добрался до ее окна. Зачем — это уже другое дело.
— Запри окно и задерни занавески.
Из полумрака за ее спиной донесся его голос, тихий и мрачный. Нервная дрожь пробежала по ее спине, и она торопливо подчинилась. Потом повернулась — и оказалась в его объятиях. Чуть отодвинувшись, Амелия взглянула на него.
— Зачем?..
— Ш-ш… — Он наклонил голову и прошептал: — Леди Макинтош сторожит внизу лестницы.
Она отпрянула:
— Не может быть!
Взгляд, который он бросил на нее, был достаточно красноречив.
— Ты ведь не думаешь, что я, рискуя сорваться, взобрался по этому дурацкому плющу только из романтических побуждений?
В голосе его прозвучало отвращение, и она засмеялась.
Он привлек ее к себе, заглушил ее смех поцелуем — поцелуем, практичность которого сразу же обернулась соблазном, легкая ласка — долгим, медленным, откровенным вторжением.
Наконец, отпустив ее губы, он прошептал:
— Нам нужно вести себя тихо.
— Тихо? — прошептала она.
Он поцеловал ее быстро, требовательно:
— Совершенно и абсолютно тихо.
Тон этой фразы, слова, произнесенные жарким шепотом, который щекотал ее жаждущие губы, дали понять, что он не забыл своего заявления, что на этот раз она будет кричать.
От этого явного противоречия нервы у нее напряглись, ей захотелось задать ему вопрос, но он снова поцеловал ее, крепко прижав к себе.
Когда он наконец остановился, чтобы дать ей вздохнуть, она прошептала:
— А я-то думала, ты хочешь поговорить.
В ответ он снова завладел ее губами. Только потом, отпустив ее — явно затем, чтобы управиться с поясом ее пеньюара, который она накинула поверх ночной рубашки, — ответил:
— Завтра. Мы поговорим завтра. А сейчас, — голос его звучал так тихо, так глубоко, что она не была уверена, слышит ли она его слова или они раздаются у нее внутри, — сейчас нам следует заняться более важными делами.
Он сорвал с нее пеньюар, а она протянула руки к его фраку. Его пальцы нетерпеливо расстегивали маленькие пуговки на ее ночной рубашке.
Не прерывая поцелуя, он подталкивал ее к кровати, пока она не уперлась бедрами в ее край. А он развел в стороны ворот ее рубашки, и она упала ей на бедра. Амелия хотела было оторваться от его губ, но он не отпускал ее, продолжая требовательно целовать, и к тому же обхватил ладонями ее груди.
Он прекрасно понимал, что делает, знал, как соединить уже известное ощущение, вызванное его губами и языком, с тем, чем занимались его руки, в симфонию, которая поначалу казалась знакомой, а потом развилась в нечто более жгучее.
В нечто иное.
В нечто порочное и почти неистовое.
Это предвкушение неистовства поглотило ее целиком. Она вытянула его рубашку из-под пояса, и тогда он оторвал от нее руки и движением плеч сбросил жилет, расстегнул на себе рубашку, снял и отшвырнул ее в сторону. Она жадно прижалась к нему, ей не терпелось ощутить его грудь на своей груди.
Он снова поцеловал ее — поцелуй оказался зажигательным. Груди ее напряглись и стали горячими — такими же горячими, как и твердые мышцы его торса, к которому она сейчас распутно прижималась. И он приподнял ее так, чтобы ее рубашка соскользнула с нее, они прижимались друг к другу, наслаждаясь этим мгновением, пылко предвкушая то, что должно произойти… Потом упали на кровать.
Она извивалась под ним, он прижал ее своей тяжестью, поцеловал страстно — и вдруг отпрянул.
— Подожди!..
Она лежала, широко раскрыв глаза, золотые локоны ее разметались, мягкий свет свечи играл на роскошном теле, нагом и ждущем — целиком принадлежащем ему. Она смотрела, как он снял туфли, осторожно отставив их в сторону, чтобы не шуметь. Потом снял панталоны, швырнул их туда же, где уже лежал его фрак.
И вот он снова повернулся к кровати и прижался к ее губам поцелуем. Он знал, что главное — не отрывать от нее губ.
Она протянула руку вниз и обхватила его своей маленькой ручкой.
Сердце у него замерло, потом она разжала пальцы и принялась ласкать его и снова сжимать. Он разрешал ей играть, не в силах ее остановить. Он не знал, как долго она держала его чувства в рабстве; только когда он уже весь пульсировал от желания погрузиться в рай таинственной теплоты, которая была совсем рядом, только тогда он пошевелился, обхватил ее бедра и снова взял на себя роль ведущего.
Во всяком случае, попытался сделать это — она подчинилась, но не сразу. Она положила руку ему на грудь, а другой направила его в себя. Оба затаили дыхание.
Он не противился. Он позволил ей поглощать себя постепенно, целиком, сдерживая порыв поскорее проникнуть в самую глубину. И вот она, не в силах продолжать, содрогнулась под ним, обхватила руками его шею и поцеловала его — открыто, глубоко — в знак полной покорности. И тогда он до конца погрузился в нее, и она испустила отрывистый вздох. Он впитал этот вздох, пронзенный неповторимым мгновением, чувством, которое переполняло их в момент полной отдачи, безусловного приятия.
Он двигался в ней, она без стеснения приладилась к нему и двигалась вместе с ним, крепко обхватив его ногами.
И больше не было вопроса, кто кого возбуждает, но только — что возбуждает их, однако и это не было по-настоящему важным. Он принял это — у него не было выбора. Легкие работали во всю мощь, сердце гулко билось, а танец их все набирал силу. И он больше не думал о том, что именно этого и хотел сильнее всего на свете.
Амелии казалось, что она обезумеет, если долго не сможет достигнуть удовлетворения, которое — она знала — должно было быть. Но Люк все оттягивал это мгновение — как он это мог, она не понимала, — пока она не зарыдала от жажды. Как император, он все наслаждался ею и наслаждался, и она сдалась, радостно, распутно. Сосредоточилась на том, чтобы использовать свое тело для ласки, что бы ласкать его так же, как он, так же преданно, так же сокровенно. И тогда он ударил в самую глубину. И она закричала. Он выпил ее пронзительный крик; нанося ритмичные удары, он безжалостно терзал ее. Его подхватил огненный вихрь и великолепие — изгоняющий всякую мысль экстаз примитивной страсти, глубочайшее чувственное удовлетворение.
Никогда прежде оно не ощущалось им таким глубоким, таким опустошающим, таким полным.
Ничего подобного он не испытывал прежде никогда.
Никогда еще он не испытывал такого восторга.
И восторг этот не оставил его, когда он проснулся несколько часов спустя. За окном было еще темно и в комнате тоже — свеча давно догорела. Он чувствовал, что рассвет близок и скоро ему придется уйти.
Но еще не сейчас.
Они лежали на кровати, завернувшись в покрывало. Она — свернувшись калачиком, рядом с ним, положив голову ему на грудь, а ее рука обнимала его, словно хотела удержать. Теплая женская тяжесть рядом с ним, его жена по сути, хотя пока не по закону.
Он повернулся к ней. Получил огромное удовольствие, испытал чисто мужской восторг, ласково пробудив жизнь в ее теле. Она шевельнулась во сне, обеспокоенная, но не сознающая; он улыбнулся и лег на нее, устроившись между ее бедрами.
Он вошел в нее, и она проснулась, дыхание у нее перехватило, ресницы затрепетали, взлетели вверх и снова опустились. Он нашел ее губы, поцеловал — она вздохнула. А он снова наслаждался невыразимой радостью, переполнявшей его существо.
Это ласковое утреннее соитие было временем для тихих вздохов, а не криков.
Она двигалась к высшей точке медленно, легко, с мягкой женской настойчивостью; он шел следом за ней, присоединившись к ней в теплом море удовлетворения.
Потом он отодвинулся, заглушив ее протесты поцелуем, быстро оделся, наклонился над ней и прошептал:
— На северном берегу есть скамья, стоящая у озера. Встретимся там в одиннадцать.
Она посмотрела на него сквозь серую дымку рассвета, с улыбкой кивнула и притянула к себе, чтобы еще раз поцеловать.
Для героических поступков час был слишком ранний — и он вышел через дверь.
Глава 10
— Вот, пожалуйста, милорд, — это вроде бы сгодится.
Люк взял букет из роз желтого и абрикосового цвета, стебли которых были обмотаны и связаны листьями агапантуса, и, благодарно кивнув, протянул старому садовнику серебряную монету.
— Вы вполне это заслужили.
Старик усмехнулся:
— Ну да ведь я знаю, каково это, когда нужно уговорить молодую леди.
Его леди не нужно уговаривать, ее нужно хотя бы отвлечь. Люк наклонил голову:
— Вот именно.
И, простившись с садовником, направился к озеру.
От розария до озера расстояние было немалым. Обогнув угол западного флигеля, он заметил какую-то фигуру в белом муслиновом платье, с локонами, блестящими под утренним солнцем, мелькнувшую на дорожке, ведущей вокруг озера. Она исчезла из виду, скрывшись за кустами, посаженными по периметру искусственного водоема. Он ускорил шаги.
По крайней мере в это утро он знает, где она находится — именно там, где он и предполагал.
Вчерашняя ночь, а точнее, те часы, что он провел с ней, снова пробудили все давнишние сомнения насчет того, каким путем им лучше продвигаться дальше. Не было смысла ворчать по поводу того, что она его соблазнила, невозможно делать вид, что это ему не по душе. Тот факт, что его воля оказалась недостаточно сильна, чтобы противостоять искушению, говорил сам за себя: незачем отрицать, что он хотел ее именно так, и незачем тратить время на то, чтобы вновь взять ситуацию под контроль.
Особенно после минувшей ночи.
Она не могла понять. Не могла понять, не была настолько опытна, чтобы догадаться, что произошедшее между ними — и как именно это происходило, и чувства, которые хлынули и вспыхнули между ними, когда они сошлись, — не было обычным. Она никогда раньше не была с мужчиной. Откуда же ей было знать?
И она не поймет, пока он не скажет ей, не покажет, насколько глубоко он связан с ней.
А это означает, что он в безопасности. Он может иметь ее и все, что она принесла ему, — этот безымянный источник чувств. Он может признать это чувство и позволить ему расти, расцветать сколько угодно. Под его контролем. То, что он жаждет пить из этого источника и жаждет ее тела, не подлежит обсуждению — все это вместе взывало к его душе завоевателя. И все сложилось так, что он мог владеть всем этим, не принося никаких жертв, кроме той, которую он уже был готов принести.
Все, что ему оставалось сделать, — это жениться на ней.
Поскорее.
И немедленно увезти ее в Калвертон-Чейз, где он сможет научиться обращаться с ней и их новообретенными чувствами в безопасной изоляции.
Когда он освоится с ролью ее мужа, когда он научится владеть своими чувствами, которые сейчас связывают их, тогда, вернувшись в Лондон к концу года, он уже будет знать, как управлять ими. Чтобы она не смогла управлять им.
Наилучший путь вперед был ему ясен.
Дорожка вела вверх, выводила на лужайку высоко над озером. Амелия сидела на скамье, откуда открывался вид на дом вдали, на лужайки и аллеи, и не понимала, куда он подевался.
Она была так поглощена своим удивлением, что не услышала, как он подошел.
Пока он не обогнул скамью, не отвесил ей продуманный поклон и не протянул букет.
— Моя дорогая Амелия, не окажете ли вы мне честь стать моей женой?
Протянув руку к цветам, она замерла, вгляделась в его глаза — и приняла букет. И оглянулась. Он сел рядом с ней, весело улыбаясь.
— Нет, зрителей здесь в данный момент нет. — Он кивнул на дом. — Наверняка кто-нибудь увидит нас оттуда, но здесь никого нет.
Амелия поднесла цветы к лицу и вдохнула их аромат.
— А мне показалось, что мы уже договорились вступить в брак.
Он пожал плечами:
— А мне показалось, что ты заслуживаешь официального предложения.
Немного поколебавшись, она холодно произнесла:
— Ты не встал передо мной на колени.
Он встретился с ней взглядом:
— Бери то, что тебе предлагают.
Все еще недоумевая, она всмотрелась в его глаза. Он ринулся вперед сломя голову:
— Я хочу сказать — незамедлительно!
Если раньше она удивилась, теперь была изумлена.
— Но я думала…
— Я передумал.
— Почему?
— Ты уже забыла о таком пустяке — ведь я провел прошлую ночь в твоей постели. И кстати, это был не первый раз, когда мы были вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48