может быть, из того, что вы здесь услышите, получится новая занятная глава в вашей хронике; пока же я только могу сказать вам, что готов признать эту веприцу заколдованной: она появляется в самых далеких концах моих владений, графств Фуа и Беарна, то в одном, то в другом; сколько бы эту веприцу ни преследовали, догнать ее не удается: когда охотник совсем близко к ней подскачет, она вдруг словно сквозь землю проваливается; поговаривают даже, что она расплывается дымом и кое-кто это видел; а всего удивительнее то, что все, кто видел ее и гонялся за ней, погибает недоброй смертью не позже чем через год.
— Да неужели! — воскликнул Фруассар, и глаза его загорелись от радости, что ему встретился случай волшебства. — А вы сами видели ее, монсеньер?
— Видел; завтра как раз будет год, как это произошло. Было это в каркасонском лесу, и мне повезло не больше, чем всем другим: я гонялся за ней безуспешно целый день, а когда наступил вечер, потерял ее из виду.
— Какова же она? — спросил Фруассар.
— О, прежде всего, более тощей свиньи я в жизни не видел — кожа да кости, да еще шерсть, стоящая дыбом, и большие обвисшие сосцы. Я всю жизнь, с пятнадцати лет — а сейчас мне уже пятьдесят девять, — охотился за дикими и хищными зверями, но никогда еще не встречал такого, с которым можно было бы сравнить эту веприцу.
— Послушайте меня, монсеньер и отец мой, — сказал Ивен, покачивая головой, — не надо вам туда ехать, поверьте мне.
— Почему же это, любезный сын мой?
— Вспомните, что случилось с моим дядей, монсеньером Пьером Беарнским, который загнал и заколол медведя.
— А что с ним случилось? — спросил Фруассар, всегда жадно интересовавшийся всякими историями.
— Глупости все эти сказки, — вмешался Гастон Феб, но в голосе его сквозило беспокойство.
— А случилось вот что, — продолжал не сразу Ивен (после слов его отца некоторое время царило молчание), — и это все, монсеньер, истинная правда, которую рассказала мне в Испании после Альжубаротской битвы жена Пьера Беарнского, графиня Флоренса Бискайская, племянница дона Педро Жестокого. Однажды, как к нам сейчас, к нему явился кто-то из его охотников и рассказал, что в одном лесу на Пиренеях видели огромнейшего медведя, который, когда его чуть не загнали, вдруг обернулся и заговорил с охотниками, отчего весь тот край пришел в такой ужас, что никто не смел больше охотиться на этого зверя и преследовать его. Тогда дядя мой Пьер, столь же пристрастный ко всяким опасным забавам, как монсеньер и отец мой, тем более что в них текла кровь общего предка, сказал: «Если никто за ним не охотится, я его загоню». И что бы ему ни толковали, отговорить его от этого решения было невозможно. Отправившись в лес со своими охотниками, псарями и собаками, он почти сразу наткнулся на этого медведя. Псари спустили собак, и охота началась; довольно скоро медведю надоело убегать от собак, он прислонился к дереву и прямо непостижимо заработал лапами; не прошло и минуты, как он задушил и растерзал треть всех собак, что привело моего дядюшку в ярость: он выхватил бордоский меч, который обнажал только в больших битвах — сталь была так остра, что рассекала самые толстые доспехи, приблизился к медведю и стал сражаться с ним один на один словно с разбойником; борьба эта шла долго, потому что мой дядюшка, угрожая проклятием, запретил своим людям помогать ему, если только он не будет повержен и брошен на спину страшным врагом. Но сражался он так умело, что сам опрокинул медведя и убил его; он вернулся, торжествуя победу, в свой замок, а сзади везли в знак триумфа мертвого зверя. И вот в первую же ночь после того придворные и слуги графа, спавшие в одной с ним комнате и в передней, увидели, что он поднялся среди ночи, пошел с закрытыми глазами прямо к своему мечу, оставленному на кресле; затем, вытащив его из ножен, направился к висевшему в комнате гобелену и с яростью набросился на изображенную там фигуру, словно это был египетский сарацин или испанский мавр. Все придворные и слуги тряслись от ужаса, боясь, как бы эта ярость не обратилась против них, но на этот раз они отделались лишь испугом. Исколов гобелен, мессир Пьер Беарнский вложил меч в ножны, вернулся к своему ложу и проспал остаток ночи, словно ничего не случилось.
На следующий день слуги графа, глубоко преданные ему, ни слова не проронили о ночном событии, надеясь, что мессира Пьера Беарнского мучали лишь сновидения или кошмары, вызванные его борьбой с медведем; но на следующую ночь все было гораздо хуже: на этот раз граф улегся в другой комнате, где не было гобеленов с человеческими фигурами, и, встав среди ночи, набросился на своего камергера и убил бы его, если бы на его крики и мольбы не прибежали на помощь два оруженосца, которые схватили графа, отобрали у него меч и отнесли спящего в кровать, где его удерживали на ней насильно часть ночи, хотя он, не раскрывая глаз, сопротивлялся, упирался и рвался из их рук.
— Хорошо еще, что он не был так силен, как вы, мессир Эрнантон, — прервал Гастон Феб, повернувшись к рыцарю, носившему это имя, — я должен рассказать вам, мессир Жан Фруассар, и мою историю, а ты, Ивен, потом будешь продолжать свою.
— Пожалуйста, монсеньер.
— Так вот, я расскажу вам, что однажды в день Рождества, в этом самом замке, где мы теперь находимся, собралось у меня множество рыцарей и моих гостей; после обеда мы поднялись на галерею по большой лестнице в двадцать пять ступеней; в этой галерее находится камин — в нем разжигают огонь только тогда, когда я бываю в замке. Так вот в этот день случилось так, что камин едва теплился, хотя Беарн богат лесом, и я громко пожаловался своим оруженосцам и слугам на холод, а мессир Эрнантон как раз подошел к окну и увидел, что внизу тянется вереница ослов, нагруженных дровами. «Ах, монсеньер, — воскликнул он, — у вас тут не хватает дров, подождите минутку, сейчас вы будете с дровами!» — и он побежал вниз, а мы все повернулись к дверям, ожидая веселой шутки, потому что хорошо знали нашего доброго и склонного к забавам приятеля. И действительно, через минуту мы увидели, что он поднимается к нам и тащит на плечах осла с двумя вязанками дров. «Пожалуйста, монсеньер, получите то, что вам нужно, я не хотел заставлять вас ждать, а дрова были привязаны к ослу, потому я и принес их вместе». Можно не спрашивать, как мы веселились, как восторгались его силой, тем, как он с такой тяжелой ношей на плечах поднялся на двадцать пять ступеней. Потому я имею основание сказать, и вы со мной согласитесь, мессир Жан, что слугам и придворным тогда очень повезло: им пришлось иметь дело с моим братом Пьером Беарнским, а не с мессиром Эрнантоном Испанским.
— Монсеньер, — отвечал Фруассар, — поскольку эту историю рассказывали мне вы, значит, она достоверна, и я включу ее в хроники, хотя она и кажется странной и невероятной; а сейчас нельзя ли нам вернуться к приключению Пьера Беарнского и медведя, которое меня также весьма заинтересовало?
— Так и поступим, мессир, и охотно; говори, Ивен, я разрешаю тебе продолжать рассказ.
— Итак, с вашего разрешения, монсеньер и отец мой, сообщу вам, что на следующий день мессир Пьер возвратился в замок, где его ожидала супруга, госпожа Флоренса Бискайская; увидев убитого медведя, она лишилась голоса и потеряла сознание, потому что узнала в нем того самого зверя, за которым ее отец охотился в том же самом лесу, где ее муж убил его. Тогда медведь, которого граф Бискайский загнал один, потому что все остальные охотники ускакали в другую сторону, вдруг обернулся и сказал человечьим голосом: «Ты за мной охотишься, но тебе от этого будет плохо, ты умрешь дурной смертью». И действительно, ровно через год, день в день, после этой угрозы граф Бискайский впал в немилость у дона Педро Жестокого и тот приказал отрубить ему голову — без всякой видимой причины, словно именно для того, чтобы сбылось предсказание проклятого медведя. Она рассказала об этом своему мужу; тот сначала посмеялся и распорядился было прибить к дверям голову и лапы медведя, но, когда слуги и придворные рассказали ему, что с ним творилось в предыдущие ночи, как его мучили какие-то сны и видения, он перестал упорствовать и разрешил закопать лапы и голову медведя в землю, вместо того чтобы прибивать к дверям. Это и было исполнено в тот же день, еще до вечера.
А вечером мессир Пьер Беарнский приказал своим рыцарям унести его меч и убрать из его комнаты всякое оружие; но все равно, ничего хорошего его не ждало. Ночью его слуги проснулись от страшных криков: мессир Пьер душил свою супругу, и им лишь с огромным трудом удалось вырвать ее из его рук. На следующий день она уехала из замка, сказав, что отправляется поклониться святому Иакову Галисийскому, и взяла с собой своего сына Пьера и свою дочь Адриену; но на самом деле она отправилась не туда, а к королю Кастильскому, чтобы просить у него защиту и укрытие, и ни в Бискайю, ни в Беарн она больше не возвращалась. Что же до мессира Пьера, то видения продолжали посещать его еженощно, и утром он ничего не помнил из того, что творил во сне. Пробовали по-прежнему забирать его меч, но выходило еще хуже: не находя чем сражаться и в своем сонном состоянии ощущая потребность в оружии, он хватался за все кругом и так все переворачивал и разбрасывал, что казалось, будто все дьяволы преисподней при-, ходили ему на помощь.
Так продолжалось целый год; мессир Пьер не мог уже найти ни слуг, ни приближенных и послал тогда в памплонский монастырь францисканцев-миноритов за жившим там монахом, получившим известность тем, что он умел справляться с одержимостью и знал заклинания чудесной силы. Звали его брат Жан.
По просьбе мессира Пьера брат Жан согласился приехать в замок. Там он внимательно выслушал всю историю — что случилось в свое время с графом Бискайским И; что с Пьером Беарнским, расспросил обо всех подробностях, а потом пожелал узнать, что сделали с медведем, и ему ответили: труп медведя бросили собакам как часть их добычи, что же до головы и лап, то мессир Пьер принес их торжественно в замок и хотел прибить гвоздями к входным дверям, но потом по настоянию жены позволил закопать их под деревом в лесу. Брат Жан удовлетворился этими объяснениями и велел мессиру Пьеру начать девятидневное покаяние. И в течение девяти дней мессир Пьер молился и постился как в Великий пост, пил только воду, ничего не ел, кроме хлеба, и каждый день пять раз читал «Pater» «Отче [наш» (лат.)] и пять раз «Ave» [«Аве [Мария]» (лат.)] — для утешения душ, находящихся в чистилище, и все это время брат Жан постился и молился вместе с ним, умерщвляя свою плоть, словно он сам совершил грех; когда срок покаяния кончился, призвали того человека, кому было поручено закопать лапы и голову медведя, и спросили его, хорошо ли он помнит, где он зарыл их, и тот отвечал, что помнит. Тогда собрали всех капелланов из замка и священников со всей округи, и все они вместе отправились в лес вслед за крестьянином, а мессир Пьер шел позади всех, в одной рубашке и босиком, со свечой в руке. Когда пришли на место, все хором твердили литании святым и молитвы о спасении, а когда кончили молиться, брат Жан велел крестьянину разрыть землю — и вот на том самом месте, где были зарыты голова и лапы медведя, оказались человеческая голова, а также руки и ноги человека.
Ошибиться тут нельзя было, потому что мессир Пьер, сражаясь с медведем, чуть не пополам рассек ему голову своим мечом, и такая же рана была на человеческом черепе.
— Вы видите, монсеньер и отец мой, — продолжал Ивен, — насколько лучше было бы оставить эту заколдованную веприцу и последовать примеру вашего брата мессира Пьера Беарнского.
— А что вы думаете об этой истории, любезный наш гость? — обратился граф де Фуа к Фруассару.
— Почтенный граф, — отвечал Фруассар, — я искренне верю, что все так и было: мне пришлось выслушать не одну историю такого рода. Из старинных писаний мы знаем, что боги и богини, по своей воле и своему капризу, превращали людей в животных и птиц, и не только мужчин, но и женщин тоже. Не может быть, чтобы вы, монсеньер, превосходя ученостью всех клириков на свете, не слышали истории рыцаря Актеона.
— Нет, не слышал, дорогой мой метр, — отвечал Гастон Феб. — Расскажите мне ее, прошу вас.
— Охотно, — отвечал Фруассар, — и сделаю это, монсеньер, немедленно, раз вам так угодно.
Так вот, в старинных писаниях говорится, что жил в Греции сеньор Актеон, благородный, смелый и учтивый рыцарь и, подобно вам, монсеньер, он больше всего любил охотиться. Однажды, когда он охотился в лесу в Фессалии, его собаки подняли прекрасного огромного оленя и Актеон гнался за ним целый день. Оруженосцы, псари, доезжачие — все отстали, он один мчался по следу и доскакал, наконец, до поляны среди больших деревьев. Оттуда слышались женские голоса и вскрики. Актеон сошел с коня, осторожно раздвинул кусты и увидел большой источник, в котором совершала вечернее купание дама поразительной красоты, окруженная служанками. Это была Диана, богиня целомудрия, а плескавшиеся вокруг своей повелительницы женщины были нимфы и наяды, обитательницы леса, где охотился учтивый рыцарь. Вы догадываетесь, конечно, монсеньер, что Актеон не отвернулся от этого зрелища. Богиня Диана заметила его, и у нее вырвался крик. Услышав этот крик, все нимфы и наяды повернулись и, увидев смотревшего на них мужчину, смущаясь и краснея, собрались вокруг своей госпожи, чтобы своей общей прелестью укрыть красоты ее одной. Из глубины этой изящной группы богиня Диана возвысила голос и произнесла:
«Актеон! Тот, кто послал тебя сюда, нисколько тебя не любит; я не могу позволить, чтобы уста человека похвалялись, что он видел меня и моих женщин купающимися, а потому я хочу, чтобы ты сейчас же принял облик того оленя, за которым ты сегодня охотился».
И тут же Актеон обратился в животное, как велела богиня Диана, и пустился бежать по лесу, а собаки его, потерявшие след того оленя, за которым он гнался, теперь бросились на него и с тех самых пор гонят его днем и ночью неустанно, но догнать не могут, и ему не удается спастись от их преследования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12