В настоящий период с королевой надо было обращаться осторожно, чтобы через нее влиять на короля, которому была уготована лишь видимость власти; эту власть еще предстояло вырвать из его немощной руки; дон Сульпиций слишком хорошо знал это, он не забыл о наставлениях своего начальства.
— Преподобный отец, выведите господина де Монтерея через ваш вход в молельню; пусть он ждет у себя наших, короля и моих, приказаний, и с этой минуты пусть не показывается мне на глаза.
— Повинуюсь, ваше величество, — ответил граф, низко поклонившись.
Монах вышел первым, сделав знак Монтерею следовать за ним; перед тем как удалиться, граф обернулся.
— Простите ли вы меня, ваше величество? — прошептал он. — Неужели я уйду, унося с собой бремя вашего гнева и презрения?
— Следуйте за отцом Сульпицием, сударь, — крайне высокомерно ответила королева, — и молитесь Богу не о том, чтобы я помнила, а о том, чтобы забыла.
И она ушла в свою спальню, чтобы не дать ему повода задерживаться дольше.
На следующий день возвратился король; Мария Луиза поговорила с ним в тот же вечер и, не рассказывая в подробностях о том, что произошло в ее покоях, заявила о своем недовольстве, вызванном некоторыми высказываниями г-на де Монтерея в беседе с герцогом де Верагасом; она потребовала, чтобы оба были удалены от двора и даже из Мадрида. Король потребовал разъяснений, но Мария Луиза с чисто женской изворотливостью сделала упор на наказании, которое следовало применить. Король стал задавать вопросы придворным, но никто не сообщил ничего больше, духовник тоже оставался нем, как предписывал ему его сан и собственная воля.
— Пусть ваше желание будет исполнено, моя королева, я не возражаю.
Приказания были отданы, и волшебные грезы герцога де Верагаса рассеялись как дым под порывами ветра. Его отослали в родовое имение, и там у него нашлось время поразмыслить о случившемся.
Господин де Монтерей не имел земельных владений, но его дядя был архиепископом в Гранаде. Графа отправили к нему. Монтерей в течение нескольких месяцев жил там довольно спокойно, каждое утро ожидая, что его призовут обратно, и теша себя иллюзиями в просторных залах Альгамбры, где он проводил и ночи и дни. Его воображение так разыгрывалось, что он в конце концов совсем потерял разум.
Его печальное и тихое безумие вызывало жалость; он говорил только о королеве, ждал, звал ее, разговаривал с ней, будто она находилась рядом, и, казалось, слушал ее ответы. Он произносил самые грустные и трогательные слова. Видеть все это без слез было невозможно. И когда королеве сообщили о болезни графа и она узнала, что его безумие неизлечимо и все произошло из-за нее, бедняжка заплакала от всего сердца, горько раскаиваясь, что подала графу повод для надежд, а он заплатил за них такой дорогой ценой. Вылечить Монтерея ничто не могло; он умер в глубокой старости, до конца дней лелея все те же надежды на любовь королевы и не понимая, какие события происходят вокруг; он умер на руках единственного слуги, оставшегося у него после разорения родового гнезда.

Часть вторая
I
Прошли годы, и внешне мало что изменилось при дворе Испании. Мы вновь увидим королеву в конце 1788 года: она все так же красива, возможно даже еще красивее, но печальна, несчастна и страдает от дворцовых интриг всякого рода. Детей у нее не появилось. Здоровье же короля ухудшалось с каждым днем. Его разум, подверженный временным помутнениям, позволял заподозрить какое-то врожденное заболевание у этого еще столь молодого, но уже столь одряхлевшего монарха. Все врачи Европы, осматривавшие короля, уверяли, что он может иметь детей, и бесплодие поставили в вину королеве. После этого всякая снисходительность, всякий интерес к ней пропали в душе королевы-матери и министров: Мария Луиза не оправдала их надежд. Даже в малой степени не использовав своего влияния на короля, чтобы направить его в ту сторону, куда они хотели подтолкнуть его, королева употребляла свою власть над супругом совсем по-иному: она постепенно отучала его от чрезмерно суровых суждений, пыталась внушить ему иные взгляды на религию и политику, — одним словом, стремилась повернуть его лицом к Франции. Такое вскоре не осталось незамеченным, и с этого времени — не будем утаивать от себя — она была обречена.
Если король умрет, не имея наследников, кому оставит он свою корону? Кому будет принадлежать это драгоценное украшение? Австрийский дом ни за что не хотел упустить его, да и Людовик XIV не отказывался от прав на испанскую корону, принадлежавших дофину по линии его матери, королевы Марии Терезы, и бабки, королевы Анны.
Взгляды всей Европы были устремлены на мадридский двор, где жила и страдала молодая королева. Ее сердце уже не сопротивлялось тяге, которую она испытывала к герцогу де Асторга; Мария Луиза любила его, но это чувство было таким же благородным и чистым, как и любовь герцога к ней. Сознавая свой долг королевы и супруги, она следила за каждым своим взглядом, за каждым словом. Герцог, возможно, догадывался, что любим, но, разумеется, королева ни словом, ни жестом не давала ему повода увериться в этом.
Он занимал все ту же должность, и положение его не изменилось. Чрезвычайно тщательно выполняя свои обязанности, видя королеву каждый день и в любую минуту, он удовлетворялся этим счастьем и не позволял себе мечтать о другом. Ни уговоры родных, ни даже приказы короля не заставили его жениться. Его роду не суждено было увянуть, поскольку двоюродные братья де Асторга носили ту же фамилию, и никакого другого долга по отношению к будущему он не признавал за собой. Однажды даже сама королева, наверное с болью в душе, сказала ему:
— Герцог де Асторга, король желает, чтобы вы женились, и я тоже прошу вас об этом.
— Моя жизнь принадлежит вам, ваше величество, и вашему супругу-королю; но мое сердце, мое счастье — мне одному, и я ими распоряжаюсь сам. Соизвольте простить меня.
С тех пор она больше не заговаривала с ним о женитьбе и, вероятно, не очень хотела затрагивать эту тему.
В Мадриде есть церковь, знаменитая тем, что туда стекаются паломники; король и королева иногда посещают ее с большой торжественностью, чтобы или исполнить долг милосердия, или обратиться к Всевышнему с какой-нибудь мольбой, принеся торжественные обеты. Это церковь Богоматери Аточской.
Сейчас, когда мы вновь встречаемся с Марией Луизой, она готовится к одному из таких благочестивых визитов в обществе короля: его убедили, что девятидневное моление о ниспослании ему наследника короны произведет хорошее впечатление в народе. Он и не подумал отказываться. Его непросвещенная набожность согласовывалась со всеми подобными обрядами.
Королева присоединилась к королю, ни на что не надеясь; она не могла поверить в чудо, а, по ее убеждению, только чудо способно было избавить их союз от бесплодия. Мария Луиза пребывала в глубокой печали; ничто не могло развеселить ее; она жила однообразно, уныло; единственными радостными часами в ее жизни было то время одиночества, когда она думала о Франции и о человеке, заполнившем ее сердце, вопреки всем ее усилиям изгнать его оттуда.
Она молилась всей душой, просила Бога спасти ее от самой себя, не лишать Небесного покровительства и придать силы, ибо испытания, выпавшие на ее долю, велики и тяжелы.
В тот день, когда она отправилась в церковь Богоматери Аточской, герцогиня де Альбукерке, по-прежнему служившая у нее главной камеристкой, сказала, войдя к ней в комнату:
— Ваше величество, вы будете очень довольны! К нам приехала знаменитая француженка, которую вы, без сомнения, встречали при дворе: графиня Суасонская.
— О! — воскликнула королева. — Конечно, я ее знаю, хотя и очень мало: она совсем не бывала в Пале-Рояле, поскольку Мадам не любила ее. Мне кажется, однако, что она была одной из подруг моей матери. Мадам обвиняла ее в великих грехах и даже преступлениях; надеюсь, она ошибалась. Что же графиня собирается делать здесь?
— Она хочет повидать свою сестру, супругу коннетабля, покинувшую монастырь после смерти мужа и быстро утратившую религиозное призвание.
— Будет ли она принята при дворе? Ее изгнали из Франции в тот самый год, когда я прибыла сюда, из-за истории с ядами и процесса по делу Лавуазен.
— Графиню признали невиновной, и если она не возвращается во Францию, то причина этого — в успехах ее досточтимого сына, принца Евгения, ставшего смертельным врагом короля, вашего дяди, как это хорошо известно вашему величеству.
— Значит, мы увидим графиню Суасонскую. Не знаю почему, но я не расположена к ней; может быть, это несправедливое предубеждение, но я все время вспоминаю советы Мадам, которая, услышав, как произносят имя графини, повторяла, что следует всеми способами избегать ее.
Обряд богослужения длился долго и был очень красив; король, сложив руки, стоял на коленях более часа, шептал «Pater noster» note 7 и повторял на латыни слова молитвы, не понимая их. Королева молилась по-французски, от всего сердца. В ту минуту, когда Мария Луиза с большой торжественностью и, по обычаю, в сопровождении священнослужителей выходила из церкви, она прошла мимо довольно высокой женщины величественного вида: у нее были чудесные глаза, надменное выражение лица, почти седые волосы и великолепные зубы; одета она была в платье черного цвета, с большой вдовьей вуалью.
Эта женщина, оказавшаяся на пути королевы и, видимо, желавшая привлечь к себе ее внимание, низко поклонилась ей, но совершено не так, как это делали те придворные, что окружали ее. Королева заметила женщину, вздрогнула и не смогла побороть неприятное чувство, возникшее у нее, когда ее юбки случайно задели незнакомку. Ей показалось, что она уже видела ее, хотя и очень давно.
Дама поклонилась и королю, но с таким видом, будто имела право на благосклонное отношение к себе. Когда все расселись по каретам, герцогиня де Альбукерке спросила Марию Луизу, узнала ли она графиню Суасонскую.
— Так значит это была она?
— Да, ваше величество.
— Она сильно изменилась, мне кажется.
— На ее долю выпало много страданий, сударыня, невозможно пережить такие унижения, не почувствовав себя смертельно задетой.
— Она мне не нравится, — сказал король.
— Ваши величества примут ее? Она добивалась этой чести, и господин граф фон Мансфельд, посол Австрии, очень настаивает, чтобы ей не было отказано.
— Конечно, мы примем ее, ведь она мать принца Евгения; графиня обычно живет в Брюсселе, и я не слышал, чтобы там она причиняла кому-либо беспокойство. К тому же она благородная и достойная дама, но это не мешает мне сказать еще раз: она мне очень не нравится.
— Потому что она наполовину француженка, — заметил Нада. — Мне кажется, графиня уже искупила эту вину и даже принц Евгений готов ее простить.
— Что ж, мы примем эту даму, и королева будет очень рада этой встрече. Они поговорят на своей проклятой тарабарщине и вместе вспомнят об общих друзьях и прежних праздниках.
Королева уже давно перестала возражать на подобные речи, ограничиваясь тем, что выслушивала их.
На следующий день графиня Суасонская прислала узнать, каковы будут приказания их величеств и когда они соизволят допустить ее к целованию рук. Она собирается прибыть во дворец в сопровождении графа фон Мансфельда, который непременно желал сам представить их милостивым величествам одну из ближайших подруг своего повелителя.
Король ответил, что примет ее утром, а королева — до или после него, затем они вместе встретятся с ней.
— Госпожа графиня будет принята в наших покоях тогда, когда сама пожелает туда прийти, — добавил Карл II, — мы не можем оказать менее достойный прием женщине, являющейся подругой прославленного главы нашего рода.
Мария Луиза была одновременно и довольна, и рассержена: слишком уж редко удавалось ей поговорить о Франции так, как она того хотела! Однако графиня Суасонская была не той особой, которую она выбрала бы в собеседницы, чтобы вместе с ней вспоминать родину и близких. Даже супруга коннетабля, обладавшая большими достоинствами, не пробудила в ее душе доброжелательных чувств: королева боялась этих Манчини.
За час до назначенной графине аудиенции король вошел к королеве; он был довольно бледен, за ним шел Нада с искаженным лицом. Карлики живут мало, их физическая природа отличается от нашей, и они рано стареют. Ромулу и Наде, по всей видимости, не суждено было прожить обычный человеческий век. Они уже покрывались морщинами и быстро сгорали, особенно Ромул, выглядевший более старым и безобразным.
Встревоженное и побледневшее личико Нады поразило королеву, и она тут же спросила, что с ним.
— Глупая выходка Ромула, как обычно, — ответил за него король. — Но речь не об этом, моя королева. Я пришел предупредить тебя, что мы не станем принимать графиню Суасонскую.
— Но почему?
— Совет противится этому: иностранные принцы не обладают никакими привилегиями в Испании, а графиня попытается выдвинуть притязания, недопустимые для нас, из-за чего могут возникнуть осложнения. Лучше уж не принимать ее вовсе.
Королева использовала все свое влияние на умонастроение мужа, чтобы заставить его порвать с лигой, сложившейся против Франции; время от времени ей удавалось обуздать этот дух вражды, и она надеялась, что победит в борьбе со злонамеренными советчиками, главным из которых был граф фон Мансфельд; вот почему она не смогла скрыть своей радости, убедившись, что его влияние на короля пошатнулось и подопечной графа фон Мансфельда придется жить вдали от двора.
Однако причина такого решения, названная Карлом II, не имела ничего общего с истиной, это был всего лишь предлог.
В течение нескольких месяцев король получал послания без подписи, в которых неизменно сообщалось о том, что королеву хотят отравить. Он не придавал им значения, полагая, что подобные лживые и клеветнические домыслы придумывают с целью посеять рознь во дворце и бросить тень на невиновных. В то утро Нада, как обычно, вышел из дворца, собираясь обойти бедняков, которых королева взяла под свое покровительство, оказывая им через него ту или иную помощь, и повстречался со старой француженкой, явно подстерегавшей его:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67