Два индийца, на которых возложено было музыкальное сопровождение зрелища, старались изо всех сил: один неистово бил в тамбурин, другой яростно дул в свою флейту.
Под звуки музыки тростниковая корзинка двигалась будто бы сама собой.
Харруш концом палочки приподнял крышку корзинки, и над краем показалась плоская треугольная голова очковой змеи.
При виде ее зрители закричали и инстинктивно отступили назад.
Змея обвела все вокруг взглядом маленьких зеленоватых глаз, сверкающих подобно изумрудам, издала свист, гармонирующий с дикой музыкой, которая управляла ее движениями, и, покачиваясь в такт, полностью выбралась из корзины.
Она была около трех с половиной футов длиной, с черной спинкой, прочерченной двумя желтыми линиями, и грязно-серым, усыпанным желтыми пятнами брюшком.
Едва выбравшись из корзины, она стала искать, куда ей броситься.
Но, пока она сворачивалась, чтобы найти точку опоры, Харруш тоже издал свист, приковавший все внимание рептилии.
Ее глаза сверкнули, потом начали переливаться радужными опаловыми оттенками; приподнявшись на хвосте, опираясь лишь на два последних позвонка, змея вытянулась на два фута в высоту.
Тогда свист Харруша превратился в своеобразную модуляцию, которой вторил генерал-бас флейты и тамбурина.
Едва заклинатель начал свистеть, как вторая голова, такая же бледная, как и первая, показалась над корзиной; затем кобра тем же способом, что и ее предшественница, и таким же движением выбралась наружу, вытянулась и принялась раскачиваться на хвосте.
Понемногу звуки, издаваемые Харрушем (несомненно, с помощью какого-то маленького инструмента, зажатого в зубах, сквозь который он втягивал и выдыхал воздух), стали следовать быстрее один за другим и тем самым ускорили движение рептилий. Оттенок опала, который приняли глаза змей, перешел в цвет топаза; из их пасти вырывалось негромкое шипение.
Харруш усилил свои модуляции. Можно было подумать, что каждый звук понятен змеям и означает приказ; выполняя его они сильнее раскачиваются и выбрасывают заостренное жало.
Зрители аплодисментами отозвались на эту Грозную игру.
Один Эусеб остался равнодушным или, вернее, недоверчивым.
– Да здесь нет никакой опасности, – заявил он.
– Как? – удивился нотариус.
– Нет, конечно; я думаю, ваш заклинатель змей позаботился о том, чтобы вырвать у них зубы.
Хотя этот короткий разговор происходил на голландском языке, индиец как будто понял, о чем шла речь, потому что схватил одну их своих кобр за раздувающуюся от яда шею, как взял бы за рукоятку пистолет, и протянул змею Эусебу, повернув в его сторону ее разинутую пасть.
Ван ден Беек потянулся к ней рукой.
Но метр Маес поспешно удержал его, воскликнув:
– Дьявольщина, что вы делаете? Вы с ума сошли или устали от своих миллионов? Не правда ли, друг Харруш, – продолжал он, – ваши змеи сохранили зубы? Не правда ли, они вовсе не утратили яда? Не правда ли, они наверняка убьют того, кто неосторожно попытается к ним прикоснуться?
Вместо ответа Харруш, который, казалось, понимал голландский язык, но, как все индийцы, отказывался говорить на нем, приподнял крышку второй корзины, достал из нее живую курицу и приблизил ее к змее.
Кобра подняла голову, зашипела, ее рубиновые глаза сверкнули кровавым блеском – она стрелой бросилась на несчастную курицу и ужалила ее над крылом.
Индиец тотчас же выпустил птицу, та попыталась убежать, но смогла сделать не более двух или трех шагов: она шаталась, лапки отказывались нести ее тело, голова поворачивалась вправо и влево в невыразимой тоске. Наконец курица слабо забила крыльями, вытянула их, потом упала на песок и осталась неподвижной: она была мертва.
– Вот видите! – торжествующе заметил нотариус. – Что, сохранили свои зубы змеи Харруша? Попробуйте теперь сказать, что в Меестер Корнелисе нельзя увидеть любопытных и поразительных вещей! – И с глубоким убеждением он добавил: – О, Харруш – это колдун, великий колдун!
Порывшись в кошельке, нотариус достал из него монетку и подал ее индийцу, очень заботясь о том, чтобы вложить ее в ту руку, на которой не было устрашающего браслета.

Эусеб последовал его примеру, и Харруш, принявший первое подношение без единого слова благодарности, ответил на подарок Эусеба гримасой, которая могла бы сойти за улыбку.
– О-о! – воскликнул нотариус. – Вы в привилегированном положении, господин Эусеб, ваше лицо, несомненно, понравилось Харрушу. Нет такой любезности, какую я бы ему не оказал, а он обращает на меня внимания не больше, чем обезьяна – на понюшку табаку.
– Что это за человек? – спросил Эусеб. – И отчего он возбуждает в вас такой сильный интерес?
– Это один из самых забавных плутов, каких я когда-либо встречал, – ответил метр Маес. – Он знает множество магических фокусов, за которые два столетия тому назад в Европе его непременно сожгли бы, но они чрезвычайно развлекают меня, за это я и люблю его, а вовсе не оттого, поверьте, что придаю хоть какое-то значение его фиглярским проделкам, Да, я верю в яд его змей, но не верю в его колдовство; впрочем, оно всегда помогает скоротать время.
– Но, в конце концов, откуда он, этот человек? – поинтересовался Эусеб, заметив, что заклинатель змей со странной пристальностью уставился на него. – Мне кажется, он не малаец?
– Нет, индиец с берегов Ганга; я сказал «индиец», хотя должен был бы сказать «парс», поскольку он считается потомком гебров – этих огнепоклонников, ускользнувших от мусульманских преследований во время завоевания их страны халифами, найдя убежище у древних братьев, с которыми разлучило их более сорока веков назад древнее соперничество асуров и дева.
– И этот человек сделал чародейство своим ремеслом? – притворяясь глубоко безразличным, спросил Эусеб.
– Да, и должен сказать, я видел, как он проделывал довольно забавные штуки; кроме того, ему приписывают дар предсказывать будущее. Вы прекрасно понимаете, мой юный друг, что я ни одному слову из его предсказаний не верю; но, в конце концов, это забавляет народ, и я уподобляюсь ему. Чего вы хотите! Я всегда говорил, что удовольствия черни – самые основательные.
– А что ему особенно удается? – продолжал спрашивать Эусеб, но старался не показывать своего любопытства.
– Он умеет все, но более всего славится тем, что обладает чудодейственными амулетами, отвращающими колдовство злых духов. Если кто-то наведет на вас порчу, – смеясь, прибавил нотариус, – обратитесь к Харрушу, дорогой Эусеб, и он снимет с вас ее.
Эусеб сделал вид, что ему смешно, но смеялись лишь его губы; сердце билось так, что готово было разорваться; неясные мысли теснились в мозгу с невнятным шумом, с каким море набегает на скалы.
В последнее время его жизнь обратилась в беспрестанную тревогу, и он подумал, что может обратиться к Харрушу, чтобы узнать у него, чего следует опасаться и чего следует ждать от доктора Базилиуса.
Тем временем индиец, не теряя из вида двоих европейцев, кончил собирать подаяние и убрал в корзину своих змей; он приблизился к Эусебу, и в ту минуту как метр Маес, используя пробудившееся любопытство своего молодого друга, подтолкнул его вперед, Харруш, проходя мимо, прошептал ему в ухо:
– Тот, кто закалился в источнике жизни, подобен коршуну, затерявшемуся в тучах; он следит взглядом за бедным бенгальцем, прячущимся среди листьев в джунглях.
Эусеб живо обернулся и хотел схватить индийца за руку.
Но тот уже исчез, будто обладал кольцом Гигеса и ему довольно было повернуть камень, чтобы сделаться невидимым.
– Где он? Где он? – спрашивал Эусеб.
– Кто? Харруш?
– Да, Харруш.
– Он прошел за ограду; но говорил ли он с вами?
– Да.
– Тихонько, на ухо?
– Да.
– И что он сказал вам такого страшного?
– Ничего… – попытался отрицать Эусеб.
– Да? Но вы бледны и бескровны, словно героиня соти!
– Я хочу видеть его, хочу говорить с ним! – воскликнул Эусеб, не отвечая прямо на вопрос метра Маеса, но дрожа, словно лист в бурю.
– Ах, негодник! Он вас околдовал, – сказал нотариус. – Черт возьми! Мой юный друг, вы превзойдете меня в увлечении Харрушем: бегаете за ним, как местные щеголи за нашими хорошенькими китаянками. Давайте войдем: он наверняка там.
– О, войти туда!.. – Эусебом вновь овладели сомнения.
– Ба! – возразил метр Маес. – Но я же туда вхожу, я, королевский нотариус, и лучшие люди Батавии вместе со мной! Впрочем, того, кто вам нужен, вы можете встретить только здесь; бедняга Харруш не появляется на бирже.
Эусеб не сразу решился, но потом, схватив за руку своего спутника, бросился в переулок, явно не желая отступить от принятого решения.
И тогда взгляду его предстало поразительное зрелище.

XIII. Меестер Корнелис

Труппа танцовщиц исполняла под навесом характерный танец, странность которого ни в чем не уступала причудливости костюмов этих женщин; их тела плотно облегали затканные золотом платья, а гибкую, словно тростник, талию обвивала серебряная лента.
Зрители всех сословий и разного возраста, в разнообразных нарядах, представляли для наблюдателя не менее любопытное зрелище, чем то, что являли его взору рангуны.
Здесь были представители всех народов, населяющих континент и острова Индийского архипелага: знатные яванцы в шелковых саронгах – у каждого за поясом крис со сверкающей алмазами рукояткой; крестьяне, завернувшиеся в кусок дешевого батиста, с островерхой шапкой на голове; китайский банкир, толкающий локтями кули и портовых носильщиков; множество европейских и малайских матросов; колонисты и иностранцы, привлеченные кто любопытством, кто привычкой.
Этот танец казался излюбленным зрелищем туземцев: именно они живее прочих интересовались поэмой, которую с помощью пантомимы изображали перед ними женщины.
Более расчетливые китайцы отдавались своей неистовой страсти к игре: они с жадным и лихорадочным беспокойством следили за движением игральных костей, и медяки так и сыпались, а банкомет безжалостно обирал нищих в лохмотьях.
Метр Маес, как и яванцы, восхищался танцами рангун, но Эусеба ничто не могло отвлечь от его мыслей, и он взглядом искал в толпе странного индийца, чьи слова так сильно возбудили его любопытство и заставили биться сердце.
– Не видите ли вы его? – спросил он у своего спутника.
– Какого черта! Поищите его, мой юный друг; Харруш, Харруш… это забавляло несколько минут назад, но, когда танцуют рангуны и мне скажут, что генерал-губернатор требует меня к себе, что мой дом горит, что яванцы разоряют город, – я даже с места не сдвинусь. Поищите его среди курильщиков опиума: ему, негоднику, знакомы эти наслаждения!
И метр Маес вновь погрузился в созерцание, не в такт качая своей большой головой и продолжая непрерывно следить за всеми движениями рангун, которые извивались, подчиняясь ритму музыки.
Потеряв надежду добиться от него большего, Эусеб направился в сторону курильни.
Она состояла из ряда темных конурок, прилепившихся к стене ограды; многие были закрыты, в других можно было видеть человека, присевшего на корточки на циновке, которая составляла всю обстановку курильни, и проходившего сквозь все стадии головокружения, опьянения, восторга и конвульсий, какие вызывает опиум – этот сильный наркотик.
Увидев своего индийца в одной из конурок, Эусеб вошел и присел к нему на циновку.
Харруш держал в руке маленькую трубку из посеребренной меди, головка которой имела форму и объем самого маленького наперстка; он набивал ее коричневатым веществом, несколько раз вдыхал дым и в исступлении откидывался на циновку.
В ту минуту как Эусеб собирался войти в каморку, кто-то удержал его за полу одежды; обернувшись, он увидел нищего яванца, одетого в рваный саронг.
– Белый туан («господин»), – произнес этот человек, протягивая руку к европейцу, – сжальтесь над несчастным: Будда поразил его безумием, и он оставил свою последнюю монету под лопаточкой китайца.
Столько же из жалости к несчастному, сколько желая избавиться от него, Эусеб дал нищему то, о чем тот просил; яванец набросил на голову уголок тряпки, служившей ему одеждой, и произнес вполголоса в знак благодарности:
– Пусть надежда на спасение сойдет с горы Сумбинг и сохранит туана от злого колдовства.
Харруш находился на половине пути к желанному опьянению и сохранил еще достаточную способность различать звуки, чтобы услышать слова, произнесенные яванцем.
– Убирайся отсюда, пес, сын собаки! – закричал он, обращаясь к нищему, который тотчас же скрылся в темноте. – А вам, сахиб, должно быть стыдно давать деньги этому презренному: он немедленно спустит их жадному китайцу.
Несмотря на то что его собственное положение было сложным, а мысли – очень серьезными, Эусеб не мог сдержать улыбки при виде того, с каким жаром индиец, сам в то же время предаваясь одному из постыднейших человеческих пороков, клеймит пристрастие яванца.
– Но, Харруш, – сказал он ему, – по-моему, ты и сам не лучшим способом тратишь деньги, только что полученные от меня.
Харруш презрительно пожал плечами.
– Я сделаюсь божеством и, подобно богам и вместе с ними, стану смотреть, как вечно танцующие перед ними бедайя, грациозно свиваясь, опускаются с небес на землю и вновь поднимаются в небеса.
С этими словами он вновь наполнил свою трубку табаком, перемешанным с опиумом, и протянул ее Эусебу.
– Делайте как я, и вы увидите то, что открыто лишь зрению духов.
Эусеб мягко оттолкнул трубку.
– Скажи мне, Харруш, – попросил он, дрожа от страха, что опьянение индийца достигнет такой стадии, когда он не сможет уже отвечать на вопросы, которые Эусеб, горевший нетерпением, хотел задать ему. – Ответь мне, и ты получишь награду, соответствующую услуге, какую окажешь мне. – Знал ли ты Базилиуса, белого врача?
– Знание охраняется безмолвием, мудрец – тот, кто умеет молчать, – отвечал Харруш, – а индус считается мудрым среди подобных себе.
– Скажи мне, что тебе известно о докторе, и ты не станешь жаловаться на мою щедрость. Говори, Харруш, умоляю тебя.
– Голландский сахиб сказал, что будет управлять своим сердцем, – нараспев забормотал индус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47