он целовал руки у дам, и обменивался рукопожатиями с мужчинами, а потом представил их своей жене.
Тотчас начались танцы, и все очень оживились. Масалитинов не танцевал, а сел в глубокой амбразуре окна и наблюдал за Надей. Она казалась исключительно красивой и обаятельной.
Случайно взор его упал на Милу, сидевшую неподалеку от него, и он с удивлением заметил, что когда один из странных кавалеров подошел и пригласил ее танцевать, она вздрогнула, побледнела и инстинктивно подалась назад; но все-таки через минуту встала и, вальсируя, затем потерялась в толпе. Ни тени ревности не было в его сердце; ему не пришла мысль пойти за женой и освободить от видимо неприятного ей кавалера; все внимание его было обращено на Надю, окруженную толпой поклонников.
Он видел, как подошел к ней Фаркач и пригласил ее. Побуждаемый каким-то необъяснимым чувством, Масалитинов вышел из своей засады и следил за ней глазами. На минуту он потерял их из вида в толпе танцующих, а потом увидел, что Надя исчезла со своим кавалером в зимнем саду. Непонятно почему, но у него внезапно явилась мысль, что этот странный и ужасный человек представляет опасность для Нади, и его обязанность охранить ее. Поэтому он торопливо стал пробираться между гостями; но теперь в танцах было что-то безумное и в самом воздухе висело нечто тяжелое и действовавшее на нервы.
Стремясь пройти поскорее в зимний сад, Масалитинов увидел по дороге Бельского, соседней дверью проходившего с некоторыми господами в буфетную залу.
Зимний сад был огромный, и для устройства его соединили в одну несколько зал; тут находилась всевозможная тропическая зелень, а скрытые в ней электрические лампы распространяли таинственный полусвет; посредине в большом бассейне бил фонтан, а по обе стороны между кустов стояли беседки с бархатными скамьями. Сад заканчивался глубоким гротом, слабо освещенным фиолетовой лампой.
Масалитинов остановился в нерешительности. Нади он не видел; но вдруг заметил Милу, и та казалась озабоченной и погруженной в свои мысли. Она меня ищет, подумал Мишель и быстро скрылся за огромным папоротником. Но каково было его удивление, когда он увидел, что за женой бежит Бельский в расстегнутом мундире, с дико блуждавшими глазами, вытянутыми вперед руками и невыразимым, бешеным отчаянием на лице, а Мила словно не замечала его.
Но ему некогда было долго раздумывать над этим странным явлением, потому что в ту минуту он услышал отдаленный звук флейты, и на него произвела щемящее впечатление донесшаяся дикая, монотонная и неблагозвучная мелодия. Кто это мог играть? Осторожно шмыгнул он за кусты и увидел в глубине грота Фаркача. Он играл, а в нескольких шагах от входа стояла Надя, мертвенно бледная, с остановившимся, угасшим взором. Она казалось была в каталептическом состоянии и двигалась медленно, пока не вошла в грот, направляясь прямо к графу, который перестал играть, засунул флейту в карман и, охватив руками молодую женщину, прижал ее к себе. Масалитинов мгновенно сорвал с груди своей крест и поднял его, пристально смотря на Фаркача; а тот хрипло вскрикнул и руки его упали. С искривленным лицом и пеной у рта, он дико пробормотал:
– Что это? Что это? Несчастная, откуда у тебя этот проклятый символ? Брось его, или я тебя задушу…
Но в эту минуту он увидел Михаила Дмитриевича, который бросился к Наде с поднятым крестом. В страшном бешенстве Фаркач исчез, как тень, между растениями, а Надя продолжала стоять подобно статуе.
– Придите в себя, вы спасены, – прошептал Масалитинов, прикасаясь ко лбу Нади крестом, силу которого только что узнал.
Та вздрогнула, глаза взглянули теперь сознательно, и она дрожащей рукой отерла лицо.
– Я не спала, но была точно парализована, утратив всякую силу сопротивления. Но по какому случаю пришли вы спасать меня, Михаил Дмитриевич? Вы знали, верили, что этот страшный человек – колдун?
– Да, Надежда Филипповна, знал, потому что я – уже не прежний скептик; я увидел и понял многое, что совершенно разбило мое неверие. И позвольте мне еще одно сказать вам. Я сознаю, что вы – правы, презирая меня, но не осуждайте бесповоротно! Ужасная фатальность вмешалась в нашу судьбу и разлучила нас; нечто страшное, губительное, непонятное творится вокруг нас и, если можете, простите меня за грех мой перед вами. Я тяжко наказан! Я – несчастнейший из людей, и непоколебимое предчувствие подсказывает мне, что вскоре я погибну ужасной смертью. Тогда помолитесь за меня и не бывайте никогда даже близко к Горкам, этому «сатанинскому гнезду», откуда несчастие и стало преследовать нас.
Он схватил и нервно сжимал ее руку, а Надя подняла глаза. Увидав отчаяние на его лице и блиставшие на глазах слезы, она почувствовала глубокое сожаление к любимому ранее человеку, и ненависть ее растаяла.
– Я буду молить Бога вернуть вам спокойствие и спасти вас от всего дурного, – тихим голосом проговорила она.
Вдруг раздались раздирающие душу крики, и оба они, перепуганные, бросились из грота, но тотчас же остановились изумленные. Около бассейна стояла на коленях Мила, а Бельский, в военном мундире, старался ее задушить; молодая женщина отбивалась и кричала под руками разъяренного человека, который как железными клещами сжимал ее горло.
– Верни мне жизнь, дьявольская пиявка! – рычал он хриплым голосом.
Масалитинов быстро очутился подле Милы, чтобы оттащить нападавшего; но в ту же минуту раздался отдаленный удар грома, пол задрожал и все огни потухли: музыка замолкла, и танцы прекратились. В то же время послышался голос Фаркача:
– Минуту терпения, mesdames et messieurs! Электрический провод испортился, и мы осветим залу по старинному.
Через несколько минут со всех концов сбежались лакеи с подсвечниками и канделябрами. Мила лежала на полу и ее поддерживал муж, а Бельский исчез.
Взволнованная и любопытная толпа стремилась в зимний сад. Пока Масалитинов с помощью товарища уносил Милу в дальнюю комнату, со всех сторон сыпались любопытные расспросы о случившемся:
– Хотели убить madame Масалитинову. Нападавший удивительно похож на моего мужа, в бытность его офицером, – разъясняла бледная и расстроенная Надя. – Но граф, как видите, в штатском.
Граф Адам также подоспел, бледный и видимо расстроенный.
– Какая неприятная история, – воскликнул он. – Дворецкий сказал мне, что у выхода схватили офицера, которого ищут с самого утра сторожа дома умалишенных доктора Вурстензона. Несчастному изменила жена и бросила его, а он сошел с ума и всюду ищет изменницу, чтобы задушить. Его уже взяли. Успокойся же, милая, ты совсем расстроилась, – прибавил граф, нежно обращаясь к жене.
– Я хочу домой, – ответила Надя. – Я очень устала; а ты, Адам, оставайся, чтобы не обидеть хозяина.
В эту минуту вошел Фаркач и объявил, что сумасшедшего уже увели, а многие дамы, испуганные внезапной темнотой, уехали.
– Какая досада! Испортили весь праздник! Ах, проклятый сумасшедший! – негодовал Фаркач. – Как, графиня, вы также уезжаете? – с сожалением прибавил он.
– Да, я очень испугалась; но я оставляю вам мужа, – несколько холодно ответила Надя.
– Я тоже, граф, хочу проститься и прошу вас извинить жену, она хочет домой. Мила оправилась, но вы понимаете, – что после такой истории ей нужен отдых, – сказал вошедший Масалитинов и спешно простился.
Не обмолвясь ни словом, ехал Масалитинов с женой домой. Мила дрожала как в лихорадке, зубы ее стучали и она куталась в шубу. Михаил Дмитриевич все это видел, но не решался привлечь ее к себе, поцеловать и успокоить лаской. Его охватило с непобедимой силой чувство ужаса и отвращения, которое внушала ему жена. В полумраке кареты он чувствовал пристально и вопросительно смотревшие на него зеленоватые глаза, минутами сверкавшие враждебным огнем. Он отвернулся, и сердце его болезненно сжалось; им снова овладело странное предчувствие, что в женщине этой таится его погибель.
На следующий день Масалитинов отправился на службу, по обыкновению, но дорогой вспомнил, что забыл портфель и решил вернуться за ним. Подъехав к дому, он увидел экипаж графа Фаркача, а от лакея узнал, что Мила приняла гостя в будуаре и приказала подать чай. Масалитинов знал, что г-жа Морель гуляла с ребенком; значит, Мила одна с таинственным колдуном, который приехал, вероятно, справиться о ее здоровье. Побуждаемый не ревностью, а любопытством, он пожелал узнать, что они говорили без свидетелей. Дальним коридором прошел он в комнатку, отделявшуюся от будуара дощатой перегородкой; в этом уголке стояли картоны, а освещался он небольшим, задернутым кисеей слуховым окошком из будуара. К нему-то и подошел он, встал на сундук и заглянул. Он увидел Милу на маленьком диванчике, всю в слезах; против нее, прислонясь к камину стоял Фаркач, мрачный и озабоченный.
– Повторяю тебе, – говорила в эту минуту Мила, – я не могу больше переносить такого ужасного существования. Сделай что-нибудь, чтобы Мишель не боялся меня. Ты знаешь, как страстно я его люблю, и потому ужасно мучаюсь, видя в его глазах не любовь, а страх и отвращение. Почему дом наш кишит ларвами, инкубами и всеми этими чудовищами невидимого мира? Вы жестоки и несправедливы ко мне. Вы даже ребенка не оставили нам! Он не такой, как все обыкновенные дети. Даже муж – профан – заметил это и не хочет его знать!
Она схватилась руками за голову и горячо, с отчаянием крикнула:
– Отец! Отдай мне душу моего ребенка. Изгони из его тела дьявольский дух…
– Ну, успокойся же и потерпи. Я…
– Нет, – прервала Мила, – я потеряла всякое терпение; я измучена, как загнанный зверь. Страшный Азима преследует меня и высасывает мою жизнь; Бельский нападает и хочет убить; а между тем я вырвала у него душу по твоему же приказу, чтобы дать место Баалбериту. Я служила тебе так, как ты того требовал; я терпела все молча, не выдавая никогда ничего; но теперь, отец, спаси меня!.. Иначе, я обращусь к моей матери и пусть охранит меня Небо, если ад не может!
Масалитинов слушал ошеломленный. Кто же этот человек, которого Мила звала отцом, и умоляла помочь ей? В эту минуту граф вздрогнул, а его темные и глубокие, как бездна, глаза внезапно остановились на слуховом окошке.
– Тише, безумная! – проговорил он, поднимая руку. – За этой перегородкой шпионит твой милый супруг, и он слишком уже много слышал! Надо покончить с ним!
С хриплым криком вскочила Мила с дивана, бросилась к перегородке и, трепеща, прислонилась к ней.
– Не смей трогать его! Ты дойдешь до него только через мой труп! А если, с помощью твоей проклятой науки, ты и его отнимешь у меня, я ни за что не отвечаю. Ты пробудишь всю ненависть, на какую способна моя душа, и каким бы могущественным колдуном ты ни был, есть у тебя Ахиллесова пята, и к этому-то уязвимому месту подползу я пресмыкающимся гадом. Не вызывай меня, отец!
Фаркач торопливо подошел и заставил ее сесть.
– Ты совершенно обезумела. Но, по отцовской слабости, я не могу видеть тебя в таком состоянии и не трону неблагодарного, которого ты любишь. Я лишу его только памяти, чтобы обезвредить его.
Он поднял руку, и его изощренный взор уставился на слуховое окошко. В ту же минуту Масалитинов почувствовал сильное головокружение и едва не упал с сундука. С трудом сошел он и, шатаясь, направился в кабинет, почти упал на диван и уснул крепким, тяжелым сном. Когда он проснулся через час, все слышанное изгладилось из его памяти.
На следующий день в городе узнали, что граф Фаркач уехал за границу. Его вызвали телеграммой по такому неотложному делу, что он даже не простился ни с кем; но управитель говорил, что через несколько недель он возвратится и даст еще несколько великолепных балов.
Потом мало-помалу, сначала втихомолку, а потом уже открыто, стали ходить странные слухи относительно интересного иностранца. Так, говорили, что появлявшихся на балу «туристов» не видели ни в одном отеле, а в чашах, которые им подавали, вместо красного вина была кровь, что подтвердил и кое-кто из офицеров, взявший одну из этих чаш. Рассчитанный слуга рассказывал, что в тот вечер зарезали несколько коз, и кровь их выпустили в ведро, которое подали в комнату барина. Наконец, кто-то из любопытных навел справку у доктора Вурстензона, и тот уверял, что душевнобольного офицера будто бы доставили его родственники; но так как подробности оказались очень неполными и противоречивыми, то и эта история осталась невыясненной.
Около месяца прошло после знаменитого бала. Граф Фаркач все еще не возвращался из путешествия; а у Бельского было так много серьезных дел, что он тоже большей частью отсутствовал, и Надя была чрезвычайно довольна своим одиночеством. Она много размышляла и о своем прежнем женихе, и о графе.
Неудовольствие на Масалитинова и презрение исчезли после встречи на балу. Она прочла в его глазах, что он глубоко несчастлив и многие обстоятельства заставляли считать вполне правдоподобным вмешательство злой силы в их судьбу; поэтому ненависть сменилась глубокой жалостью, а образ Михаила Дмитриевича снова выдвинулся отчасти и занял место в сердце Нади. Что касается мужа, то он становился для нее все более загадочным. Надя не понимала их взаимных отношений, а то, что она случайно узнала о вкусах Адама, вызывало отвращение и удивление. Мать рассказала ей со слов мальчика, служившего на кухне Бельского и приходившегося племянником ее горничной, что у молодого графа очень странный аппетит: каждое утро для него убивали теленка и подавали в уборную большой кувшин горячей крови, а кроме того, бифштекс, фунта в три, который он съедал в сыром виде с солью. Сверх того, он на ночь выпивал бутылку мясного сока да полдюжины сырых яиц.
Надю очень удивило такое обжорство, которого она никак не могла подозревать, зная, что с ней Адам обедал и ужинал, хотя и с аппетитом, но как все. Полученное ею в то время письмо от старой ключницы в Горках, которая была очень привязана к семье, довершило ее тревогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59