Разве ты колдун? – пробормотала я. – Зачем ты делаешь это?
Креон быстро подошел ко мне.
– Потому что я хочу хоть на минуту устранить этого надоедливого свидетеля и сказать тебе, Лициния, что не могу жить без тебя и что жажду хоть раз поцеловать твои губки.
Глаза его горели страстью. Прежде, чем я успела что-нибудь сказать, он обнял меня и горячо поцеловал.
Затем, сделав вид, что работает, он сказал, что боготворит меня и что, если я отвечаю его чувствам, он вырвет меня из ужасной жизни в храме при помощи одного своего друга, индийского мудреца, который уже научил его, как усыпить Кварту, и даст нам возможность бежать. Я согласилась на все. В эту минуту жизнь весталки внушала мне настоящий ужас. Условившись, что через несколько дней он снова усыпит старую весталку, Креон разбудил Кварту, и та, к моему величайшему удивлению, не помнила, казалось, и даже не замечала, что спала.
С этого дня мы имели еще несколько таких же разговоров и Креон сообщил мне, что индус обещал ему свою помощь и что мы бежим на его корабле, как только тот прибудет в Остию, но что нам придется запастись терпением на несколько месяцев.
Когда статуя была окончена, она возбудила всеобщее восхищение, отец же пришел в такой восторг, что заказал Креону второй экземпляр для дома весталок. Что же касается оконченной статуи, то она была немедленно же перенесена в его атриум.
Теперь же, Супрамати, если ты желаешь, я покажу тебе эту статую.
– Как? Она у тебя? – вскричал пораженный молодой человек.
– Да, у меня! Из дальнейшего моего рассказа ты узнаешь, как она попала ко мне. Пойдем.
Нара встала, прошла в свою комнату и, подойдя к большому зеркалу, нажала пружину. В стене распахнулась скрытая дверь. Оба вошли в какое-то темное помещение и дверь за ними тотчас же закрылась.
Затем на потолке вспыхнула электрическая лампа, и Супрамати увидел, что находится в большой, круглой комнате без окон. Посредине на высоком цоколе стояла статуя из белого мрамора, залитая электрическим светом.
Крик восхищения невольно сорвался с губ Супрамати. Только рука великого художника, руководимая и вдохновляемая любовью, могла создать такое совершенство. Жизнь трепетала в этом мраморе; полуоткрытые губы улыбались, а глубоко высеченные глаза давали полную иллюзию больших, темных глаз, смотревших на зрителя. Под чудными, необыкновенно тонкими и мягкими складками туники чувствовались классические формы молодого тела. Артистически драпированное покрывало казалось таким тонким и прозрачным, точно это была настоящая ткань.
Охваченный волнением, с трепещущим сердцем, смотрел Супрамати на статую. Она казалась ему удивительно знакомой. С ним повторился тот же феномен, как и тогда, когда он впервые увидел Эбрамара. В эту минуту в его мозгу еще с большей силой, в каком-то непонятном хаосе, восстали виды незнакомых городов, комнат и личностей.
Стараясь подавить это невыразимо тягостное чувство, Супрамати погрузился в созерцание лица статуи. Да, это было лицо Нары, черта в черту, а между тем существовала какая-то разница, которую он не мог определить. Стала ли она худощавее или изменилось выражение, но ей не хватало того очарования, каким дышало это мраморное лицо.
– Нара! Это ты и не ты, – пробормотал он.
Задумчиво прислонившаяся к стене Нара вздрогнула и выпрямилась.
– Это правда! Я – Нара, но уже больше не Лициния. Мои черты не отражают уже беззаботности истинной молодости и мне недостает той свежести цельной души, которая забыла прошлое, не знает будущего и даже под покрывалом весталки невинно наслаждается настоящим. Теперь, несмотря на мою красоту, в моих глазах отражается горечь опыта прожитых веков. Я потеряла драгоценнейшие дары жизни: наслаждение настоящим и надежду на будущее. Я не забываю прошлого, а его раны и горе всегда остаются живыми; я знаю будущее и утратила способность наслаждаться настоящим – беглым лучом между про-
шедшим и будущим. А теперь пойдем! Я буду продолжать свой рассказ, так как хочу закончить его сегодня.
– Не лучше ли продолжать его здесь. Я вижу там кресло и скамеечку и буду счастлив устроиться у твоих ножек. Мне будет вдвойне приятно слышать твой рассказ, смотря на это чудное произведение, которое мне как-то странно знакомо и просто чарует меня.
Задумчивая улыбка скользнула по губам Нары.
– Останемся! – просто сказала она. – Будем вызывать прошлое в присутствии немого свидетеля тех далеких событий!
Когда оба заняли свои места, она продолжала:
– Я уже сказала, что отец заказал Креону копию с моей статуи, и тот принялся за дело; но так как он работал в мастерской, которую отец устроил в своем собственном доме, то нам трудно было видеться. Но любовь смела и предприимчива. Иногда скульптор приходил принести жертву Весте, когда я была на службе, и мы назначали друг другу свидания в саду, так как Креон довел уже свою смелость до того, что перебирался ночью за запретную ограду, а я была настолько ослеплена, что нарушила свой обет чистоты.
Опьяненная своей любовью, я не подозревала, что гибель уже висит над моей головой…
Одна соперница проникла в мою тайну. Эта соперница была Огульния, такая же молодая весталка, как и я, но менее красивая и нелюбимая за свой тяжелый характер. Она уже давно завидовала мне и, к довершению несчастья, влюбилась в Креона, хотя, понятно, тщательно скрывала это чувство.
Ревность, несомненно, сделала ее дальновидной. Подметила ли она один из страстных взглядов скульптора или перехватила один из маленьких свитков, которые Креон два или три раза нашел возможность передать мне, уж я не помню; но во всяком случае она открыла истину и, чтобы верней погубить меня, выбрала себе союзника, вдвойне опасного для меня.
Этим союзником был один жрец, славившийся своей суровостью и строгостью; тем не менее этот сорокалетний человек чувствовал в глубине души пылкую страсть ко мне. В его темных и суровых глазах я уловила пламя, не оставлявшее для меня в этом отношении ни малейшего сомнения; но он скрывал это чувство под личиной двойной суровости.
Однажды ночью, когда все спали, как я думала, и я одна сторожила священный огонь, ко мне пришел Креон. Он объявил мне, что наше бегство близко и что друг-индус известил его, что через двенадцать дней мы можем оставить Рим и начать новую жизнь в Греции.
Счастливая, я бросилась в объятия Креона. Затем мы сели на ступеньку и стали говорить о будущем; как вдруг раздались крики, свет факелов озарил святилище – и я увидела приближавшихся к нам старшую весталку, Манлия – жреца, Огульнию и других весталок.
Я стояла, как парализованная. Креон же выпрыгнул наружу и скрылся во мраке сада.
Меня тотчас же арестовали и заключили в подземелье, как уличенную в преступлении, за которое весталка должна платить жизнью.
Обыкновенно судили немедленно, но меня продержали в заключении больше недели, прежде чем я появилась перед моими судьями. Позже я узнала, что причиной такой отсрочки было исчезновение Креона, который точно сквозь землю провалился и которого Манлий яростно искал, чтобы, согласно обычаю, казнить в тот же самый день, когда сообщница его преступления будет погребена заживо.
Наконец, я появилась перед трибуналом жрецов, собравшихся в Регия. Я не могла отрицать своего проступка, а несколько несчастных случаев, происшедших за последнее время в городе, как-то пожар от молнии, смерть эдила и нескольких граждан, утонувших при переезде в лодке через Тибр и т.д., – были поставлены мне в вину, так как, по словам Великого жреца, их вызвала я, принося жертвы богине нечистыми руками.
Я была единогласно осуждена на погребение заживо. Жрецы сняли с меня священные повязки, покрывало и полотняную тунику весталки. Затем меня отвели в мрачную темницу, где я должна была провести последний день и последнюю ночь моей земной жизни.
Нара на минуту умолкла. Глаза ее затуманились, а губы нервно дрожали. Ее, видимо, подавляло воспоминание об этих часах муки.
Супрамати не осмеливался нарушить молчание. Он понимал, что должна была она перестрадать в то время, если даже по прошествии стольких веков не могла без содрогания говорить об этом прошлом. Он только молча наклонился к ней и поцеловал ее похолодевшую руку.
Молодая женщина вздрогнула и выпрямилась.
– Эта слабость всегда овладевает мной, когда я думаю о том, что вынесла тогда, – сказала она, стараясь улыбнуться.
– Тогда не говори ничего: пропусти этот эпизод, – нежно сказал Супрамати.
Нара улыбнулась и покачала головой.
– Нет, это просто глупая слабость. К тому же эта гражданская смерть была основанием всего моего дальнейшего существования. Итак, я продолжаю:
После обеда ко мне в темницу пришел Великий жрец и, согласно закону, жестоко бил меня розгами. Он мог бы быть милосерднее, но на мне отомщалось исчезновение Креона.
Зато мне была оказана другая, совершенно неожиданная милость. Ночью ко мне впустили отца, чтобы проститься. Он поседел и постарел на двадцать лет. Отец не сделал мне ни одного упрека, но я первый раз в жизни видела, что он плакал.
Я была страшно взволнована, и, бросившись в его объятия, горько зарыдала.
Присутствие старшей весталки при свидании помешало нам говорить откровенно. Только прощаясь со мной, отец несколько раз прижал меня к своей груди и неожиданно прошептал мне на ухо:
– Разломи хлеб, который оставят тебе в твоей могиле – и надейся.
Мое сердце замерло. Итак, меня хотели попытаться спасти! Как ни безумна была подобная надежда, но она поддержала меня в моем несчастье и благотворно успокоила мои душевные муки и телесные страдания. В течение всей ночи я не сомкнула глаз; но поддержала меня гордость, когда на заре пришли одеть меня в траурные одежды, а затем вывели на двор, чтобы посадить в погребальные носилки.
При виде ужасных черных носилок, палача, ликторов и вообще всей обстановки я ослабела и с криком отчаяния откинулась назад. Тогда меня схватили, отнесли в носилки, и я должна была ждать, пока их снаружи обложат подушками, для того, вероятно, чтобы мои крики не доносились наружу и не волновали бы народ.
Но я больше не кричала. Я не могу передать тебе, что происходило тогда со мной. Душа вырвалась, казалось, из тела; в ушах шумело и ледяной холод охватил мои члены. Но страннее всего было то, что мне казалось, будто мрак вокруг меня рассеялся, стенки носилок исчезли – и я увидела Форум, переполненный молчаливой и сосредоточенной толпой. Одну минуту я видела даже погребальную процессию и черные носилки, в которых была заключена. Затем видение исчезло, а я – слабая и разбитая – снова очутилась внутри носилок и чувствовала их мерное покачивание на плечах носильщиков.
Наконец, процессия остановилась, и я почувствовала, как носилки опустились на землю. Когда я вышла из носилок, то увидела, что мы находимся на месте, предназначенном для казней. С небольшого возвышения, на котором стояла, я видела, как далеко кругом колебались тысячи голов, но толпу, казалось, объял какой-то молчаливый ужас. Я сама видела все точно сквозь туман, тем более, что была закутана в большое покрывало, закрывавшее мне лицо.
Ко мне подошел Великий жрец и, воздев к небу руки, произнес тайные молитвы, специально приуроченные к такой погребальной церемонии. Затем, взяв меня за руку, он подвел к приготовленному склепу и поставил на первую ступеньку лестницы, которая вела вниз, а сам удалился. Почти инстинктивно откинула я закрывавшее меня покрывало. Я хотела в последний раз поглядеть на небо и подышать чистым воздухом. Последний взгляд мой упал на Великого жреца, удалявшегося в сопровождении жреческого кортежа. Затем, видя, что палач хочет взять меня за руку и заставить спуститься, я с ужасом отступила назад и сошла одна. На последних ступенях я увидела, что в моей могиле горела лампада, стоявшая рядом с ложем, покрытым черным.
Охваченная невыразимой тоской и ужасом, я остановилась. Голова у меня кружилась, в глазах темнело. По всей вероятности, я лишилась чувств и скатилась вниз, так как не помню, что было потом: как вытащили лестницу и заделали склеп.
Сколько времени я пролежала без чувств, я тоже не знаю. Когда же я открыла глаза и ко мне вернулась способность думать, я увидала себя в четырехугольном склепе пяти или шести шагов вдоль и поперек. Около ложа, на каменном столе, горела лампада, тут же лежал большой хлеб и стояли амфора с водой, горшок молока и небольшой запас масла. Густой и удушливый воздух этого ужасного места стеснял мне дыхание. Голова моя горела; в висках стучало. Я сорвала с себя покрывало и тяжелую траурную тунику.
Затем дрожащей рукой я разломала хлеб. В нем была какая-то твердая вещь, которая оказалась хрустальным флаконом, наполненным, как мне показалось, бесцветной жидкостью. Флакон был завернут в небольшой кусок папируса, на котором я не без труда разобрала следующие слова:
«Ищи на стене, против ложа, кирпич со знаком треугольника и вынь его. Надейся, если бы тебе пришлось даже и долго ждать! Если же ты почувствуешь себя очень слабой, то выпей содержимое флакона».
Лихорадочно взволнованная, но исполненная новой надеждой, стала я ощупывать стену и скоро нашла указанный кирпич. Вынуть его было гораздо тяжелее, но мне удалось наконец сделать и это. Убедившись, что в стене находится пустота, я вынула еще несколько кирпичей и открыла глубокую нишу, в которой стояла большая корзина.
Трепеща всем телом, я вытащила ее и открыла. В корзине находились две амфоры с вином, одна с маслом, сушеные фрукты, хлеб, мед и большой кусок жареной говядины.
С этой провизией я, конечно, могла прожить с неделю; самым же главным я считала возможность поддерживать огонь в лампаде. Но не задохнусь ли я в этой могиле, где и теперь дышала с трудом?
Я не в состоянии описать тебе, что я перестрадала и как пережила дальнейшее время. Воздух становился все тяжелей, провизия уменьшалась, масло подходило к концу, а обещанное освобождение не являлось. Мой слух болезненно обострился, и мне казалось, что я слышу отдаленный шум, удары кирки и глухие голоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42