Я воздержался от ответа.
Поздоровавшись с отцом, я взял лежавший на бюро технический паспорт и ушел, стараясь забыть Титаника и его подлый совет.
Образ Фанфан преследовал меня, как навязчивый мотив, и какое-то время я горел в лихорадке подобно тому, для кого первый поцелуй решает все. Все фибры моей души расслаблялись, чтобы впустить в нее чувство ожидания, которое я пестовал.
Я надеялся не на нежную любовь и скромные знаки взаимности, а на толчки крови, которые позволяют забыть о прозе будней, разгоняют скуку и заставляют жить полной жизнью; и впервые у меня возникло ощущение, что страсть никогда уже не покинет меня.
Мало-помалу мое разумное равновесие стало давать трещины.
Хоть Фанфан и оставалась в фокусе моих мыслей, я продолжал делить ложе с Лорой. И вскоре мне стало трудно сохранять свои позиции: все мое существо плохо переносило тайные волнения – то и дело меня пробирал озноб от уверенности, что я на ложном пути. Из-за странного поворота мыслей я стал воображать тысячу опасностей, поджидающих нас с Лорой, как будто подобные планы могли возместить неодолимую склонность к Фанфан. Я обставлял наше будущее, чтобы убедить себя, что так оно и будет, еще больше укреплял свои тайные устремления, которые считал ложными.
Стало быть, я воспламенил свои чувства и очень скоро уже не мог справиться с пожаром. Я был оглушен неодолимым дурманящим желанием и дни напролет смаковал воображаемые сладострастные сцены. Меня охватила постоянная истома, я рисовал себе, как ночами беседую с Фанфан и открываю ей Александра, о котором Лора понятия не имела. Мое страстное стремление к вечно откладываемому наслаждению уничтожало меня.
Постепенно я полностью растерял здравый смысл. Забывал о еде и сне, перестал даже притворяться, будто меня интересует повседневная реальность. Терял ключи, дважды вышел из кафе, не заплатив по счету. Если я не забывал начисто о какой-нибудь встрече, то опаздывал настолько, что сам этому удивлялся. Учеба мало-помалу отошла куда-то далеко-далеко. Я посещал кое-какие лекции в Политической школе только затем, чтобы уйти в себя и без помех наслаждаться мечтами, в которых я наконец жил с Фанфан бездумно, полностью освободившись от своего детства. Моя всепожирающая страсть разрушала мои слабые попытки прислушаться к тому, что говорил тот или иной профессор. От рассудительного, пунктуального и прилежного студента, каким я был раньше, осталось одно воспоминание. Иногда я спрашивал себя, как это я смог за такое короткое время стать совсем другим.
Лора обеспокоилась моим состоянием и послала меня к врачу, который осмотрел мое тело и из корысти нашел в нем какую-то болезнь. Лора успокоилась и ждала, когда назначенное мне лечение принесет свои плоды.
Я не мог ни любить Фанфан, ни говорить о ней. Открыться кому-нибудь из друзей было бы куда как тягостно. Кто-то узнал бы, что я неверен Лоре, пусть в мыслях, и у него сложился бы такой мой образ, от которого я изо всех сил старался избавиться.
И тут я начал уже сомневаться в обоснованности принятого мною решения. Почему бы мне не позволить себе заключить Фанфан в объятия? Невозможно все время гнуться под бременем навалившихся на меня чувств, испаряющихся в пустоту. Но какой бы острой ни была моя тоска по наслаждению, именно этой остротой я и упивался и потому не мог прервать затянувшуюся прелюдию.
Литература, театр и кино учили меня, что, если влюбленные и испытывают какое-то опьянение после первого поцелуя, оно – лишь бледная тень того восторга, какой они испытывали в предвкушении любви. Препятствия в жизни, которые придумывают драматурги и сценаристы, служат лишь для затемнения горькой истины: страсть испускает дух, когда умирает надежда. Значит, предстоящие мне мучения оправданы теми, которые я уже пережил. Пока что я был не согласен с тем, что страдал напрасно.
Лучше все-таки стараться сдерживать волнения и необузданные желания. Я хотел не то чтобы стать равнодушным к Фанфан, а просто отделаться от излишка душившего меня вожделения. С этой целью я надумал записывать в тетрадь свои сладострастные мечты, которые теснились в моем мозгу, а также воображаемые сцены из обыденной жизни, которую мы с Фанфан будем вести вместе. Потом решил испытать умиротворяющие свойства мастурбации, чтобы усыплять воспаленные от бесконечного откладывания чувства. Эти попытки потерпели провал. После кратковременного успокоения мое нутро требовало своего. Мне не хватало устремленного на меня взгляда Фанфан.
Другого способа умерить силу моих чувственных порывов я не видел, как вдруг однажды, когда я забрел на лекцию в Политической школе, мое внимание привлек лектор. И я стал с интересом слушать:
– …Павлов открыл условные рефлексы, которые полезны в рекламе, ставя опыты на собаках. Он заметил, что, если давать пищу собаке и в это время звонить в колокольчик и повторять это много раз, собака привыкает, и тогда достаточно позвонить, чтобы у нее началось выделение слюны. Для активизации слюнных желез пища уже не требуется.
Пораженный этим открытием, я решил выработать условный рефлекс у самого себя; однако в отличие от намерения Павлова мое заключалось в том, чтобы не пускать слюну, когда мне виделся очаровательный профиль Фанфан. Значит, мне надо было заменить звонок каким-нибудь неприятным ощущением.
Таковы были безумные идеи, порождаемые необходимостью избегать невыносимых приступов желания.
Вернувшись домой, я спустился в подвал и поставил на козлы велосипед моей матери. Отсоединил провода от динамо-машины и концы их засунул себе под ногти; затем вызвал лучезарный образ Фанфан и, нажав на педаль, встряхнул себя током. (Подвергать свои пальцы удару тока из сети показалось мне излишним.) Повторил этот опыт десяток раз, взвизгивая при ударе тока; и тут вдруг дверь подвала открылась. Явился привратник и остолбенел на пороге. Его встревожили мои взвизгивания.
– Что ты делаешь, мсье Крузо? – спросил он с акцентом, от которого веяло ароматами Алжира.
В смущении я вытащил провода из-под ногтей и пояснил, что очень трудно чинить велосипед. Но он все равно посмотрел на меня косо.
Так я и не узнал, может ли условный рефлекс служить эффективным средством от укусов страсти; но, во всяком случае, мои желания были такими сильными, что их не мог утихомирить даже сам Павлов.
Фанфан по-прежнему держала меня в плену.
Иногда я говорил себе: «Почему бы не пойти на короткую тайную любовную встречу с Фанфан?»
Разве не так большинство мужей удовлетворяют свои желания? Такие эпизоды не разрушают семью. Мужчины заключают сделку со своей страстью и вносят в свою жизнь немало удовольствия, пока их не застигла старость.
Хотел бы я обладать таким легкомыслием.
Но удел любовника напомнил бы мне о жизни в Вердело и пробудил бы прежние тревоги. Одна лишь мысль об отступлении от установленных мною самим правил вызывала у меня адские муки.
Никогда я не любил наполовину и завидую молодым людям, для которых любовь – приятное времяпрепровождение. Не раз я мечтал Стать пошлым. Моя серьезность давит на меня тяжкой глыбой. Пожалуй, это у меня от родителей. Их полигамия никогда не была легкой. И я всегда испытывал желание добавить вечности моим чувствам.
Я и помыслить не мог о том, чтобы однажды вечером опрокинуть Фанфан на спину, а назавтра или через несколько дней поблагодарить ее и на том покончить дело; я не мог так поступить, потому что Фанфан была Фанфан. Возможно, я мог бы провести ночь с какой-нибудь другой девушкой, но Фанфан не была случайной знакомой. Я был рожден для нее.
Я предполагал, что наша связь оборвала бы мой союз с Лорой и неизбежно привела бы нас к совместной жизни. Я же хотел для Фанфан и для себя наслаждения зарождающейся страстью. Семейная жизнь казалась мне слишком большой опасностью.
Разумеется, я мог бы покинуть Фанфан, как только нашу идиллию нарушили бы первые признаки увядания чувств. Но я слишком любил ее, чтобы вызвать у нее такое разочарование, и считал преступным вступать в союз, зная заранее, что рано или поздно придется его расторгнуть, чтобы избавить от разрушающего действия времени.
К тому же свободолюбивая Фанфан вызывала во мне беспокойство. Я знал, что рядом с ней я обязан буду писать…
Лора уехала на уик-энд к своим родителям.
Волей-неволей мне пришлось назначить Фанфан свидание в субботу, в восемнадцать часов, у меня дома. Я пригласил ее под тем предлогом, что нуждаюсь в ее помощи, чтобы порепетировать роль, которую буду играть в июне с любительской труппой Политической школы. Слишком заполонила меня Фанфан, чтобы я мог долго ее не видеть, и я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы подавлять пробуждаемые ею чувства; по крайней мере я так считал. Разве не сумел я несколько раз не позволить моей любви перейти из сердца в губы?
Я переоценивал свою волю, но тогда еще не знал об этом.
Главную роль играло мое желание жить. У меня его было достаточно, чтобы лишить себя чего угодно. И мое желание видеть Фанфан возобладало над чувством вины.
В субботу к восемнадцати часам я прибрал комнату, скрыл все следы Лоры. Когда Фанфан вошла, ее появление меня не смутило. Дыхание мое не участилось. Не пришлось насиловать себя, чтобы побороть свои чувства.
Я налил гостье чашку чая, а потом попросил стать на табурет и превратиться в Джульетту в той сцене, когда Ромео приходит под ее окно в сад Капулетти; протянул ей экземпляр пьесы.
Разумеется, я не собирался играть в «Ромео и Джульетте» с моими однокашниками. Но предлог не был пустым. Я хотел на этот вечер позаимствовать у Шекспира слова любви, которыми без его помощи мы с Фанфан не могли обменяться.
Фанфан сделала вид, будто этого не поняла.
Я объяснил ей, что в пьесе Джульетта ночью была застигнута врасплох, произнеся у окна слова любви к притаившемуся внизу Ромео, который после этого выдал свое присутствие. Я попросил Фанфан без всякого стеснения поправлять мою дикцию и интонации, причем не сказал, что в этой сцене Джульетта говорит больше, чем Ромео…
Я приблизился к Фанфан и стал смотреть на нее с волнением, которое изобразил без всякого труда. Стоя на табурете и держа текст в руке, она начала:
«– Кто указал тебе сюда дорогу?
– Любовь! Она к расспросам понудила,
Совет дала, а я ей дал глаза…»
И я продолжал свою реплику, жадно выискивая на лице Фанфан красноречивые признаки страсти. Слова Шекспира на нее действовали.
Она продолжала:
«– Мое Лицо под маской ночи скрыто,
Но все оно пылает от стыда
За то, что ты подслушал нынче ночью.
Хотела б я приличья соблюсти,
От слов своих хотела б отказаться,
Хотела бы… но нет, прочь лицемерье!
Меня ты любишь? Знаю, скажешь: «Да».
Тебе я верю. Но, хоть и поклявшись,
Ты можешь обмануть: ведь сам Юпитер
Над клятвами любовников смеется.
О милый мой Ромео, если любишь –
Скажи мне честно. Если ж ты находишь,
Что слишком быстро победил меня, –
Нахмурюсь я, скажу капризно: «Нет»,
Чтоб ты молил. Иначе – ни за что!
Да, мой Монтекки, да, я безрассудна,
И ветреной меня ты вправе счесть.
Но верь мне, друг, – и буду я верней
Всех, кто себя вести хитро умеет.
И я могла б казаться равнодушной,
Когда б ты не застал меня врасплох
И не подслушал бы моих признаний.
Прости ж меня, прошу, и не считай
За легкомыслие порыв мой страстный,
Который ночи мрак тебе открыл».
В эту минуту мы оба уже погрузились в Мальстрем, и этот поток не давал нам долго противиться нашим порывам. Но я все равно продолжал, так как надеялся, что, пока мои губы произносят слова, они не прижмутся к губам Фанфан; но чем дальше мы продвигались в сцене, тем горше становилась мука от желания поцеловаться.
«– …друг, доброй ночи!
В своей душе покой и мир найди,
Какой сейчас царит в моей груди.
– Ужель, не уплатив, меня покинешь?» – воскликнул я с неподдельной искренностью.
«– Какой же платы хочешь ты сегодня?
– Любовной клятвы за мою в обмен».
Фанфан сильно вздрогнула. Наши тела жаждали слиться в объятии; но Фанфан нашла в себе силы отложить это событие и ответила мне словами Шекспира:
«– Ее дала я раньше, чем просил ты,
Но хорошо б ее обратно взять.
– Обратно взять! Зачем, любовь моя?
– Чтоб искренне опять отдать тебе…»
Эта последняя реплика сломила мою решимость. Я не мог и дальше откладывать свое признание. Чувства мои перестали повиноваться мне.
– Фанфан… – сказал я со страстью такой силы, что она задрожала.
Продолжать я не смог. Дверь резко распахнулась. Появилась Лора с расстроенным лицом.
– Фанфан, – в панике заторопился я, – правильная у меня интонация? А, это ты!
– Добрый вечер, – обронила сразу остывшая Фанфан.
– Лора, моя невеста, мы с ней здесь живем. Фанфан – мой друг, режиссер, она была так любезна, что согласилась порепетировать со мной пьесу.
– Так ты подался в актеры? – ехидно спросила Лора.
– Да, я вступил в любительскую труппу Политической школы.
Я понимал, что оказался в щекотливом положении и выбраться из него трудно; и принял решение утверждать свою невиновность, не пускаясь в доказательства. У меня даже хватило наглости попросить Лору оставить нас, чтобы мы закончили репетицию.
– Нам понадобится каких-нибудь полчаса. Может, посидишь в нашем кафе?
Полчаса мне хватит, чтобы предложить Фанфан руку и сердце и объяснить, что Лора – дело прошлое, досадное недоразумение. Я устал удерживаться на скользком склоне, по которому скатывался в объятия Фанфан, вечно откладывать восторги плотской любви, гнать из головы дерзкие мысли, одолевавшие меня, как только я видел Фанфан, и общаться с ней лишь духовно. Стало быть, отказаться от своего решения, потому что невозможно противиться властным требованиям природы в таком возрасте, когда поступками руководят чувства. Я хотел жениться на Фанфан. Только она заставит меня полюбить реальность, стать самим собой. Я готов был разделять ее взгляды на жизнь и до изнеможения заниматься с ней любовью, пока нас не разлучит смерть, словом – я жаждал лечь с ней в постель;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18