Как она ни старалась скрыть досаду под маской равнодушия, лицо выдавало ее.
– Ну разве не чудесно, если между нами установится духовная близость без всякой пошлости? – сказал я в заключение.
Затем я ввел ее в курс моих былых любовных исканий, продолжая убеждать, что питаю к ней дружбу без всяких задних мыслей, и тем самым еще больше смущать ее. Фанфан была существом, остро воспринимающим как наслаждение, так и боль. Она тяжело дышала. Я тоже страдал от едва сдерживаемой в ее присутствии страсти; но в то же время тщеславно гордился своей силой воли.
Мне хотелось пробудить в девушке желание утешить меня, и я рассказал, как жестоко ранили меня женщины раньше и что я ждал такую, которая соответствовала бы моим мечтам о совместной жизни. Поведал о своем разочаровании девицами, которые безоглядно транжирят свою любовь; потом описал, какую жизнь собирался вести с той, которая сумеет полонить мое сердце. Мои слова, видимо, пробудили в ее душе горькие сожаления, а я вознесся до ангельских высот.
Выслушав меня, истерзанная Фанфан сказала:
– Да, я тебя понимаю… я тоже еще не повстречала человека, для которого любовь была бы всем.
– Может, у тебя есть чудесная подруга, пережившая такое же разочарование, как и ты? Ты могла бы меня с ней познакомить. Но, говоря по чести, я не могу представить себе женщину, которая поднялась бы до твоего уровня.
– И я таких не знаю, – сказала Фанфан, стараясь скрыть свое уныние.
Этим я нанес ей последний удар, чтобы избавить от дальнейших мучений. Мне и самому было больно, но я не знал, как иначе сохранить Фанфан. Если я не собирался прикасаться к ней, то и не хотел, чтобы она позволила это сделать кому-нибудь другому. Значит, мне надо было вести себя именно так.
Несмотря на роскошное платье, Фанфан выглядела расстроенной. Полный сострадания, я взял ее за руку и повлек за собой:
– Идем…
Мы прошли между рядами деревьев из синтетического каучука, изображавшими лес, и вошли в другой фильм, в комнату венецианского дворца, окна которой выходили на Большой канал.
– Вот наша спальня, – сказал я. – Здесь мы проведем ночь. А в Париж вернемся только завтра утром.
Пораженная Фанфан на несколько мгновений замерла; потом улыбнулась мне, будто все, что она слышала перед этим, она не так поняла; однако я поспешил пояснить, что буду спать рядом с ней самым невинным образом, честь по чести.
– Это старый французский обычай, который называется «умеренность». Ты не знала? В деревне это делают с незапамятных времен. Мне этот обычай всегда нравился. Не беспокойся, – со смехом добавил я, – я сумею держать себя в руках!
Фанфан не оставалось ничего другого, как тихонько засмеяться. Я улегся на кровать в форме австрийского офицера.
– Почему ты не ложишься? – спросил я, изображая простодушие, которое она приняла за чистую монету.
Фанфан легла рядом со мной. Несомненно, она рассчитывала, что ее близость пробудит во мне животные инстинкты; но я вел себя так непринужденно, что во мне нельзя было заподозрить трепещущего влюбленного. Я строго-настрого приказал себе сдерживаться.
Мы снова заговорили о необычных отношениях, которые сложились между нами после нашей встречи. Я намекал на свою любовь иносказательно, с помощью всякого рода аналогий, но прямо так ничего и не сказал, и взгляд мой остался неопределенным; наконец я разрушил ее надежды, повторив слово «дружба». Этот прием показался мне как нельзя более подходящим для того, чтобы у нее возникла страсть достаточно сильная, чтобы продолжаться до бесконечности. Лежа рядом с ней, я испытывал много чувств, но еще больше размышлял, как побороть любовный дурман, который уже начал окутывать мое сознание.
Я очень невнятно пояснил ей свое желание оказывать ей знаки истинной дружбы и дал понять, что, обуздывая собственные плотские желания, мы установим между нами неразрывную связь. И никогда не покинем друг друга, потому что не будем вместе.
Разглагольствуя об этом, я краешком глаза видел складки на ее лбу, свидетельствовавшие о том, что она отвергает подобные отношения. Меня пугала каждая перемена выражения ее лица. Ей страстно хотелось того, в чем я ей отказывал.
Читатель, возможно, усомнится в том, как это моя воля не была сломлена, когда Фанфан легла со мной рядом, раз уж один вид ее обещал неслыханное наслаждение, а ее пристальный взгляд выдавал ожидание, да к тому же я знал, что она – женщина моей жизни, без которой мне никогда не стать самим собой. С одной стороны, я с восторгом вовлек бы ее в самое пекло сладострастия, но с другой – вы не можете себе представить, сколько мужества мне требовалось, чтобы изменить Лоре. Дух Вердело все еще представлялся мне грозной опасностью.
Кто не знал любовного хаоса, царившего в доме моей матери за пустыми словами и видимой веселостью, тот не в состоянии понять меня.
К тому же и чувства мои были смутными. Я все еще любил Лору, и Фанфан тревожила меня тем, что так привлекала к себе. Я сердился на нее за то, что она грозила разрушить мудрую и спокойную жизнь, которую я вел с Лорой.
Однако очень скоро меня разволновала сногсшибательная красота Фанфан. И я принял меры, чтобы предотвратить восстание моих мужских инстинктов: запретил себе думать о чем бы то ни было, кроме мчащегося через поля поезда. Представлял себе локомотив в мельчайших деталях.
Вот каким способом удалось мне задушить свое желание.
Ожидание ласк Фанфан я предпочитал самим ласкам.
Жил надеждой, что мы станем первой парой, любовь которой будет продолжаться полвека, не подвергаясь тлетворному воздействию повседневности.
Мои методы могут показаться суровыми, если не жестокими; но я так вел себя не только в собственных интересах, но и в интересах Фанфан. Она также вкушала – и с каким пылом! – сладость напряженного ожидания, которое нас объединяло.
Когда Фанфан проснулась в дворцовых покоях, меня там уже не было. Я улизнул, чтобы этот венский вечер показался ей сном, в котором Очаровательного Принца поглотила ночь.
Я снял мундир и, чтобы пробудиться окончательно, выпил две чашечки кофе в табачном баре. На улице весна делала неуверенные первые шаги. День занимался для всех, но для меня больше других. Я радовался победе над собственными чувствами.
Я все еще слышал свисток локомотива, который старался удержать в воображении, пока меня не сморил сон. Эта ночь умеренности возбудила мои плотские вожделения сверх того, что может выдержать человеческий организм; но я удержался. И к моему ликованию примешивалось чувство собственного героизма.
День для меня представлял собой двенадцать часов необыкновенного счастья. Я улыбался, и все вокруг улыбалось мне. В метро я спешил уступить место, меня благодарили. Я был охвачен непрекращающимся приступом веселья. Я был влюблен и ощущал в себе силу, способную защитить мою любовь от коварного времени. Я сумел сдерживать свое желание всю ночь и полагал, что смогу выдержать целую жизнь.
Вечером я встретился с Лорой. Она обняла меня, потом напомнила, что воскресенье – день «приборки». Пока я орудовал пылесосом, она рассказала о событиях и делах в семье Шантебиз за этот день. Повторила то, что рассказывала десятки раз. Ее родители никогда не меняли воскресную программу: нудный ранний завтрак, отупение в церкви на мессе, второй завтрак у «мадам бабушки», изливавшей свой яд, салонные игры в пятнадцать часов и, наконец, обязательная совместная прогулка. Моя веселость окончательно испарилась.
Мы пообедали перед телевизором. Лора захотела посмотреть фильм. Меня охватила тоска. Появилось такое чувство, словно я загодя, на двадцать лет раньше срока, напялил на себя обветшавшие одежды ее отца.
– Ты нашел себе место для стажировки? – спросила она, когда фильм прервали рекламой.
– Нет.
– Ты же знаешь, как это важно для твоего аттестата. Если хочешь, мои родители похлопочут, чтобы тебя пригласили в фирму «Дюблан», которая торгует водоподогревателями. Неплохо, если бы после окончания Школы они взяли тебя к себе, верно? – ласково добавила она.
Мой curriculum vitae, фирма, торгующая водоподогревателями, Политическая школа – все это было так далеко от меня, так далеко от феерической, полной страстей жизни Фанфан. Неужели я появился на свет божий, чтобы торговать водоподогревателями? Восхитительная Лора вызывала у меня тошноту.
Потом мы поговорили о нашей свадьбе. Лора не уступала ни в одной мелочи. Я стал повышать голос – получилась размолвка.
Лора желала, чтобы уведомления о бракосочетании содержали все освященные традицией глупости. Собиралась пригласить целую ораву своих родичей и вдобавок решила, что мы сделаем заказ на свадебные покупки, куда войдет всякая посуда, некоему торговцу, слывущему престижным и дорогим, потому что он снабжал семь поколений ее рода. Моя печаль перешла в раздражение. А еще она хотела, чтобы я был одет во фрак, точно факельщик похоронного бюро; мое раздражение сменилось злостью.
Я понимал важность нашего спора. Уступить означало бы навеки отказаться от права самому распоряжаться своей жизнью. Моя сговорчивость побуждала бы Лору укрепить свое главенство в нашей совместной жизни. И тогда мне пришлось бы принять пошлые покрывала, которые ее мать обязательно нам всучит, и многие вещи похуже, и я уперся на своем.
Перед тем как лечь в постель, Лора шумно помочилась, не прикрывая дверь уборной, смежной с нашей комнатой, а потом без всякого стеснения громко пукнула. С тех пор как мы назначили срок свадьбы, она все меньше следила за собой. Случалось ей и рыгать при мне под тем предлогом, что, дескать, «вредно сдерживать желудочные газы».
В постели мне не понадобилось думать о поезде, чтобы не прикасаться к Лоре. Все, что связано со словом «супружество», вдруг стало вызывать у меня отвращение. От мысли о том, что мне придется делить ложе с Лорой по крайней мере полвека, меня мороз продирал по коже.
Мое невинное приключение с Фанфан сделало для меня невыносимой распущенность, которую я до той поры терпел. Мне показалось нелепым хранить верность Лоре и сдерживать порывы, пробуждаемые Фанфан, только для того, чтобы порвать с нравами Вердело. Разве вчера ночью я не одержал победу над своими плотскими аппетитами с помощью одной только воли? Не понадобился мне ни образ Лоры, ни воспоминание о связи с ней.
Но хватит ли у меня смелости отделаться от Лоры? Этот вопрос не давал мне покоя. Мучила мысль о том, что я пойду по стопам родителей, а ведь я стремился уйти от злого рока, похоже тяготеющего над нынешними влюбленными.
Лора прильнула ко мне. Каким жалким показалось мне ее прикосновение по сравнению с тем, что я мог бы испытать вчера ночью, если бы ощутил всем телом нежную бархатистую кожу Фанфан!
Так что же мне делать: сразу бросить Лору или сделать передышку в развитии наших отношений?
Терзаясь этим вопросом, я предательским образом заснул.
Назавтра утром на лестничной площадке я столкнулся носом к носу со светловолосым мужчиной, который вышел из квартиры моей матери.
Я не раз встречал его у нее на обедах. Мать представила мне его как «друга». Я заметил, как настойчиво он смотрел на нее. В какой-то мере его оправдывало положение репортера, обязанного интересоваться всем на свете; «Мне платят за то, чтобы я во все совал свой нос», – сказал он однажды. Ему было сорок с небольшим, лицо его было отмечено критической сдержанностью, исчезавшей при порывах необыкновенного воодушевления.
Увидев меня, он немало смутился, словно застыл. Я ответил на его приветствие, как будто я ему чем-то обязан. Мы вместе вошли в лифт.
Промолчали до первого этажа.
Пока спускались, мои намерения относительно Лоры сменились на противоположные. Острое напоминание о Вердело пробрало меня до мозга костей. Мир для меня еще раз содрогнулся, и я снова стал мечтать о незыблемом супружеском союзе. Простил Лоре ее принадлежность клану Шантебиз, простил фирму, выпускающую водоподогреватели, домашнюю тиранию и скопление газов в кишечнике.
Когда лифт остановился, я в душе согласился с тем, чтобы Лора составляла смехотворные уведомления и пригласила на свадьбу все ветви и листья своего родословного древа.
В конце концов, Лора была очаровательна, и не она одна была виновна в вырождении нашей любви. Иными вечерами и мне случалось вести себя, как если бы я был уже ее мужем. Я не давал себе труда понять, что она говорит, забывал вносить чувства в нашу повседневность.
Меж тем я всеми силами души хотел создать возвышенную и вечную идиллию. Желал остаться Очаровательным Принцем для своей избранницы до того часа, когда меня унесет смерть.
Мне оставалось лишь держаться на безопасном расстоянии от Фанфан, чтобы у нее сохранился образ идеального возлюбленного, каким я хотел стать. Мне необходимо было, чтобы девушка считала меня всегда способным соблазнить ее.
Кроме того, по правде говоря, мне не хватало смелости войти в жизнь Фанфан. Лора не требовала от меня ничего, лишь бы я продолжал учебу в Политической школе, согласился продавать водоподогреватели до пенсионного возраста и ублаготворять ее в постели. А Фанфан поставила бы меня на перепутье. О, она была слишком тонкой натурой, чтобы повелевать… Но она сумела бы напомнить мне, что я в силу своего рождения должен стать Александром Крузо, и никем другим. Она сама стремилась окунуться в мечту. И не поняла бы меня, если бы я не нырнул вслед за ней.
Однако меня беспокоили мои тайные помыслы. Я жаждал исправить действительность, всегда казавшуюся мне невыносимой, сочиняя пьесы для театра. Однажды я даже попытался написать пьесу тайком от всех. Если бы меня в этом уличили, я был бы смущен не меньше девственника, которого застали в момент мастурбации. От страха я сжег первый вариант, как только дописал последнюю сцену. Все было бы по-другому, если бы рак унес моего отца; но он остался жив, и его писательская жизнь ужасала меня. Отпугивали его поиски абсолюта в беспорядочном существовании. Ни за что на свете не хотел я идти по его стопам и боялся возрождения моих мальчишеских страхов, как только возьмусь за ручку и положу перед собой чистый лист бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18