«Эксмо»
Аннотация
Математический закон утверждает: параллельные линии не пересекаются. А в обычной жизни он не действует. Иначе почему три судьбы, казалось бы никак между собой не связанные, – французской аристократки Шарлотты Лепелетье де Сен-Фаржо, милой барышни Татьяны Лазаревой, жившей в Петрограде, и скромной докторши из роддома в небольшом городке Валентины Макаровой – вдруг сходятся в одной точке? Сходятся, чтобы история, начавшаяся во времена Французской революции,…
Елена Арсеньева
Повелитель разбитых сердец
Вы предназначены не мне –
Зачем я видел вас во сне?
А. Блок
7 июля 200… года,
Франкфурт-на-Майне, аэропорт.
Валентина Макарова
Как подумаешь, что всего этого могло б и не случиться, кабы не ворона…
Нет, не так.
Как подумаешь, что всего этого могло б не случиться, не свались на меня лишние деньги…
Всю жизнь пребывала в уверенности, что чем больше денег, тем лучше. Но, помнится, наша старая соседка, которая давно уже отбыла в мир иной, говорила когда-то, во времена реликтовой коммуналки: «Лучше быть бедным и больным, чем богатым и здоровым». Я тогда хихикала: дескать, все перепуталось в ее утомленной жизненным солнцем головушке. Само собой разумеется, что лучше быть богатым и здоровым, но уж никак не наоборот! Однако теперь я понимаю, что бабуля, даже имени которой не сохранилось в моей девичьей памяти, была совершенно права. Именно поэтому, на одну только мизерную пенсию, обуреваемая бессчетными болезнями, список которых мог бы составить целый медицинский справочник, она и дожила до восьмидесяти пяти лет и умерла, совершенно довольная судьбой. А вот я, вполне здоровая (ноблесс оближ, ведь я все-таки врач, хоть и детский!) и некоторым образом богатая (в кармане почти тысяча, вперемешку в долларах и евро, это же целое состояние, особенно в переводе на рубли!), отнюдь не заживусь на этом свете. Строго говоря, у меня нет почти никаких шансов перешагнуть тридцатилетний рубеж.
И все потому, что накаркала мне благодарная за спасение ворона лишних денег, и довели они меня до беды.
А впрочем, нет. Те несчастные двести долларов, которые я внезапно, неожиданно для самой себя, заполучила как подарок от «птичьего бога» (бойся, бойся данайцев, дары приносящих!), только ускорили процесс. Так или иначе мы бы с ним столкнулись. Он все равно нашел бы меня. Отнюдь не обольщаюсь надеждой, что он смылся бы из России на веки вечные, спасая свою шкуру, которую я могла бы подпалить ему, причем весьма изрядно. То, что я этого еще не проделала, роли не играет и смягчающим обстоятельством не является. Понятно, что этот человек из тех, кто предпочитает не избегать опасности, а устранять их. Еще тогда, при первой встрече (ох, как я надеялась, что она окажется последней!), увидев опасный прищур его глаз и ощутив при этом нечто подобное тому, что, наверное, испытывает человек, которому бритвочкой чиркают по горлышку, я поняла – песенка моя спета. Что из того, что немедленно предприняла все возможные меры по спасению души и тела? Напрасно, напрасно! А ведь я, по свойственной всякому человеческому – и особенно женскому – существу глупой надежде на лучшее будущее, была уверена, что бегство, тем более за границу, – это лучший из всех вариантов. Отсижусь там, вернусь, а тут уже все забыто. И вот вам результат…
Ничего себе, забыто!
С другой стороны, что же еще я могла устроить для собственной безопасности? Потребовать телохранителей? Ну, это чушь. Кому я вообще нужна, да и нет у внутренних, извините за выражение, органов времени и сил охранять дамочек, которые в ненужное время оказываются в ненужном месте. Как просто погибнуть, оказывается! Открыть дверь, когда… А теперь извольте следовать принципу о том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих.
Какое счастье, что мои родители с Лелькой аж в Новороссийске и этот человек до них ни при каких обстоятельствах не доберется! Вернуться они собирались только к сентябрю. К тому времени он меня, конечно, пять раз прикончит – и, надо полагать, успокоится на достигнутом. Зачем ему моя семья, которой я наверняка ничего не сказала, если этой семьи в Дзержинске не было?
Самое смешное, что я вообще ничего никому не сказала. Только он и понятия об этом, конечно, не имеет.
А ведь я заподозрила неладное, еще когда цыганка заговорила… И потом, конечно, когда Москвитин чиркнул своим ножичком, все стало яснее ясного. Но я ведь как зомби: когда женщина на моих глазах рожает, я запрограммирована первым делом помогать ей и ребенку. И больше ничего для меня не существует. Работа такая. Если бы я спохватилась чуть раньше… Или я все же должна была сообщить в милицию, что видела его? Конечно, должна была, но… но ведь там остался Москвитин! Москвитин тоже его видел и наверняка разглядел лучше, чем я, все-таки тоже какой-никакой, а профессионал. Разница в том, что он не видел Москвитина! Он видел именно меня. Ну и Василия…
Василия больше нет. Господи, он убил Василия! До чего мне больно, кто бы только знал! Оттого ли, что раньше при мне никогда не убивали людей и я просто не знала, как это страшно? Или потому, что особенно страшно, когда при тебе убивают хороших людей? А Василий был хорошим человеком, это я сразу поняла, несмотря на то, что мы обменялись с ним всего несколькими словами. Странно: у меня с первого взгляда возникло ощущение, будто я знаю его давным-давно, ну вот просто-таки в один детский сад мы с ним вместе ходили! Обычно я не смотрю на мужчин как на друзей детства, скорее наоборот. Я, как и многие одинокие женщины, живу ожиданием счастливого случая , особенно с некоторых пор, а вот при взгляде на Василия я почему-то не представляла себе, каким он мог бы оказаться любовником или даже мужем, а – ну просто смех! – подумала: как жаль, что он не мой брат. Честное слово, мне почему-то всегда хотелось иметь старшего брата. Но… он умер еще до моего рождения. Вернее, родился мертвым. Я узнала об этом случайно: мама обмолвилась, а потом молчала каменно: слишком больно вспоминать, я понимаю. Еще девочкой, а особенно потом, насмотревшись всяких дурацких сериалов, я позволяла себе помечтать: вдруг мой брат остался жив, вдруг в роддоме произошло какое-то недоразумение, вдруг он когда-нибудь откуда ни возьмись появится и скажет:
– Привет, не вы ли Валентина Николаевна Макарова? Я ваш брат Сергей…
Увы, эти самые недоразумения в родильных домах происходят куда реже, чем хотелось бы создателям сериалов. Я знаю, что говорю, сама ведь работаю в роддоме.
Ну ладно, Василий никак не мог бы оказаться братом Сергеем, но другом-то мне он вполне мог бы стать.
Но теперь уже не станет. Никогда! Ведь мерзавец с бритвенными лезвиями вместо глаз убил его! И, судя по всему, та же участь ждет меня.
И спасения нет, спасения нет, только и остается мне дрожмя дрожать и вспоминать, с чего это началось, да терзаться размышлениями, что надо было предпринять, дабы все сложилось иначе…
А чтобы все сложилось иначе, чтобы у меня еще было время хоть недельку, а то и месяц пожить на этом свете, мне ни за что не надо было той безумной, сырой ночью спасать ворону!
5 января 1793 года,
замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция.
Из дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо
Какое чудовищное событие! Какие страшные новости! Только что прибыл нарочный из Парижа. Он мчался двое суток без отдыха, загнал коня и сам едва жив. Но что за вести он привез!
Их две. Две вести о смерти. Обе они касаются и Франции, и нашей семьи. Которая из них страшнее? Обе чудовищны. Но если одна наполнит сердца всех благородных людей ужасом, другая заставит их вздохнуть с мрачным облегчением и подумать о том, что справедливость еще есть на небесах, которые, чудится, в последние времена вовсе отворотили свои взоры от нашей несчастной страны.
Мой отец лишился сознания, когда обе эти вести дошли до него. Он человек благородный, но – глубокий старик, и к тому же он – отец …
Я понимаю его. Ведь и я не просто графиня Лепелетье де Фор, аристократка, но и сестра . У меня у самой разрывается сердце от того, что я не в силах примирить свое горе с благодарностью небесам. Я оплакиваю проклинаемого… Я ничего не могу с собой поделать.
Но – прочь слезы! Их давно не видел мой верный дневник. Не увидит и теперь.
Вот первая из новостей.
Конвент проголосовал за казнь короля! Наш народ, кинувшийся было от «Vive le Roi!» к «Vive la Republique!», выкрикнул теперь: «Vive la Mort!» Это был не единогласный, не дружный крик, однако мой брат был среди тех, кто подал свой голос за убийство государя!
Нет, я не могу поверить. Луи-Мишель! Мой брат!
О боже, но разве не шло все к этому с тех самых пор, как граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо объявил себя «другом народа», подобно Марату, Робеспьеру и другим кровавым чудовищам? Он – человек благороднейшего происхождения! – начал уверять, что правы те, кто сажает аристократов на тележки и отправляет на прокорм к «тетушке Луизе» . Он вместе со всеми распевал «a ira!» , и заигрывал с этой жуткой девкой, «амазонкой революции», как они ее называли, Теруань де Мерикур , и приветливо улыбался «вязальщицам», которые шли за приговоренными к эшафоту, выкрикивая злобные насмешки, и вязали, беспрестанно вязали при этом толстые полосатые носки на продажу, а потом пытались подкупить палача, чтобы тот продал им волосы, остриженные с голов «аристо» , перед тем, как эти головы скатятся в корзину. Ведь волосы казненного, по мнению этих гнусных простолюдинок, приносят счастье…
Чужая мучительная смерть приносит счастье? Чудовищное представление! Зрители его – чудовища! Мой брат уже давно стал таким же. Чего только стоят эти его безумные проекты национального воспитания детей: всех детей начиная с пяти лет отнимать у родителей и помещать в какие-то интернаты, созданные за счет налога на богатых и знатных! За отказ поместить ребенка в интернат родители лишались бы гражданских прав и подвергались штрафам. Дети должны были работать на полях и в ремесленных мастерских, обслуживать себя, ухаживать за стариками. Какая глупость! Зачем мучить несчастных детей и лишать их родительской ласки? Когда я осмелилась сказать брату, что сам-то он ни за что не отдал бы в такой интернат свою дочь, он страшно рассердился и увез свою семью из Сен-Фаржо. Боже мой, я так давно не видела ни милую Аделаиду, ни маленькую, очаровательную Луизу-Сюзанну! Я так соскучилась по ним…
Почему, ну почему я надеялась, что настанет время – и мой брат одумается, спохватится, устыдится себя и того, что он делает?
Теперь это время уже никогда не настанет.
Наш злосчастный король еще только выслушал смертный приговор. Но он жив еще, хотя и недалек тот день, когда он сложит свою невинную голову на гильотине. А приговор над моим братом уже приведен в исполнение!
Я почти не знаю подробностей. Надеюсь, что скоро мы получим более пространные вести о случившемся. Наверное, их привезут те, кто доставит из Парижа тело Луи-Мишеля. Курьер – он человек верный, но недалекий – мог только очень бегло рассказать о том, что творилось нынче в Париже: сначала в зале Манежа на Вандомской площади, где проходил суд, а потом и в том ресторанчике Феврье в галерее Валуа в Пале-Рояле. Он говорил, что одиннадцатого декабря под проливным дождем из ворот Тампля выехала карета мэра Шамбона, в которой сидел король, одетый, как буржуа, в орехового цвета сюртук и редингот. В карете с его величеством (эти низкие негодяи называли его «гражданин Луи Капет», но мне никто не запретит называть Людовика XVI по-прежнему его величеством!) были сам мэр и прокурор Шоммет. Их сопровождал комендант Сантер с пушками, кавалерией и двойным рядом пехоты. Все взводы с оружием были наготове, усиленные патрули рыскали по соседним улицам.
Сантер ввел Людовика в зал под руку. Из почтительности? Или он боялся, что король – король Франции! – вдруг кинется в бегство, словно какой-нибудь воришка-гамен? Почтительность, граничащая с оскорблением!
Это был тот самый зал, где ровно год назад наш король принял Конституцию. Тогда все танцевали и рукоплескали. Теперь королю сухо говорят: «Людовик, вы можете сесть». И ему приходится уговаривать Конвент, чтобы королю Франции позволили взять адвоката, хотя это право закреплено в той самой Конституции, которую он принял под давлением этих негодяев, этих мерзавцев… к которым принадлежал и мой брат.
Умолкаю! De mortuis aut bene aut nihil . Несчастный король! Несчастный Луи-Мишель!
Важный Тарже, стяжавший скандальную славу, защищая кардинала Рогана по знаменитому делу об ожерелье, отказался быть адвокатом короля: он-де старик, ему пятьдесят четыре года! А вот шестидесятичетырехлетний мэтр Троше не отказался. И семидесятилетний Мальзерб вызвался сам, сказав при этом: «Я дважды призывался в совет моего монарха, когда весь мир домогался этой чести, и я обязан ему этой услугой теперь, когда многие считают ее опасной». Для защитительной речи они выбрали более молодого адвоката де Сеза и принялись за изучение пятидесяти семи обвинительных пунктов и ста двух документов.
Настало 26 декабря, среда. Де Сез говорил почти три часа. Его речь, мужественная и обдуманная, могла бы произвести впечатление, когда бы не было все решено заранее. В кулуарах так и гудело: если англичане судили и казнили своего тирана, сделавшись первым из свободных народов – презираемые англичане! – то разве Франция, по милости судьбы, не может теперь соперничать с Англией в этом отношении? Может и должна!
Де Сез понимал, что обречены на поражение и он с его попытками защиты, и король. Единственное, о чем адвокат просил, это чтобы не сам Конвент выносил приговор, а чтобы спросили волю народа. Народа, именем которого революционеры учинили в стране кровавый дебош! Увы, в этом адвокату и его подзащитному было отказано. «Вот он, народ!» – прозвучало с высоких трибун обвинения, а затем последовал патетический жест в сторону переполненных рядов для публики.
Кто же занимал те ряды? Разношерстная толпа! По словам нашего информатора, в основном это были простолюдины, отбросы общества, обитатели рынков, мясники в фартуках и с ножами за поясом, черные от копоти угольщики, пьяные санкюлоты в красных колпаках.
1 2 3 4 5 6 7 8