https://wodolei.ru/catalog/rakoviny/cvetnie/chernye/
Мне самой пришлось о ней позаботиться, потому что ведь она ждала не чьего-нибудь ребенка, а конунга.
Сам Олав был занят другими делами в ту зиму.
Епископ Гримкель вернулся из Саксонии и привез с собой священников и послание от архиепископа Урвана. И Олав вместе с ним обсуждал новые законы.
Зимой конунг вместе с епископом Гримкелем отправился на тинг в Фросту.
Мы с епископом Сигурдом остались в Трондхейме. Олаву же больше подходило общество льстивого Гримкеля.
Весной Альвхильд разрешилась сыном. При родах присутствовали мои служанки и священник. Они и рассказали мне, что роженица очень мучилась, и сначала даже боялись, что ребенок родится мертвым. Но к счастью, все обошлось, и они тут же послали за Сигватом Скальдом. Все считали его самым близким конунгу человеком и хотели, чтобы Сигват сам разбудил Олава и спросил, какое имя дать его сыну при крещении. Мальчик был так слаб, что священник хотел крестить его, не откладывая. Но Сигват сказал, что уж лучше он сам даст имя ребенку, чем осмелиться разбудить конунга. Малыша окрестили Магнусом в честь короля Карла Магнуса. Сигват был уверен, что Олав останется доволен выбором имени.
Конунг действительно был рад услышать, что у него родился сын, но не знал, как поступить с Альвхильд. И он решил посоветоваться со мной.
Я ответила, что если наложница ему больше не нужна, то будет лучше всего отдать ее замуж за кого-нибудь из дружинников конунга. И я предложила заняться воспитанием Магнуса, как только он немножко подрастет и сможет обходиться без матери.
Вскоре конунг решил, что мать Магнусу больше не нужна. Он выбрал для ребенка кормилицу, а Альвхильд выдал замуж за одного из своих воинов. Она приходила ко мне перед своим отъездом, плакала и просила простить ее. Она сказала, что я была к ней очень добра.
Вскоре после ее отъезда ко мне пришел по поручению конунга епископ Сигурд. Он сказал, что Олав признает свою ошибку с наложницей и просит его простить.
Он прекрасно понял причину моего веселья, когда я вдруг начала смеяться после его речи. Епископ очень рассердился и сказал, что во всем виновата я сама. Что я оттолкнула Олава и что он взял себе наложницу, потому что я перестала делить с ним постель. Я ответила, что никто не запрещал Олаву вернуться туда. Сигурд ответил, что запрещать необязательно, можно оттолкнуть человека и по-другому.
Я ответила, что не понимаю, о чем он говорит.
И я никогда ни единым словом не попрекнула конунга и не обмолвилась, что он взял себе наложницу. К тому же, я приняла на себя заботу о его сыне. И я собиралась стать для мальчика хорошей матерью.
— Королева Астрид, — резко сказал епископ, — ты все сделала так, чтобы другая женщина родила тебе сына?
— Нет, это конунг сделал так, что другая женщина родила мне сына. Что я могла ему еще сказать, когда он пришел ко мне за советом? Или мне надо было посоветовать ему оставить у себя Альвхильд? Или отправить ребенка конунга на воспитание к какому-нибудь бонду?
— Нет-нет, — растерянно ответил епископ, — я понимаю, что все не так просто.
— А что касается прощения, — продолжала я, — то передай конунгу, чтобы он не испытывал мук совести. Он не сделал ничего, за что мне нужно было его прощать.
Астрид умолкла.
— И что тебе ответил епископ? — спросил я.
Она ответила безо всякого желания:
— Он ответил, что это были жестокие слова и что он будет молиться за меня.
В ту ночь после рассказа королевы Астрид я никак не мог заснуть. Я лежал и раздумывал над ее словами.
Никто не ожидал, что она когда-нибудь сможет полюбить конунга Олава. Епископ прямо сказал, что она жестоко обращается с ним. И тем не менее, за ее словами слышалась еще какая-то темная сила, которую я рассматривал как угрозу. Я чувствовал, что последние дни были слишком радостными и безоблачными. Я забыл о тех, о ком не должен был забывать — о Бригите и Уродце.
Вдруг я услышал, как в тишине скрипнула входная дверь. Я подумал, что кому-то понадобилось выйти по нужде.
И вдруг я понял, что к моей постели кто-то крадется.
— Кто тут?
— Бьёрн — раб, — услышал я в ответ неразборчивый шепот. — Ты не можешь сейчас к нам прийти? В конюшню?
— Могу. Вот только оденусь.
Его шаги проследовали к двери, раздался чуть слышный скрип петель, и все стихло. Я подумал, уж не привиделось ли мне все это.
На улице ярко светила луна.
Вдруг я услышал, как переговариваются воины, которые несли охрану усадьбы. Бьёрн многим рисковал, пробираясь в потемках ко мне в палаты. Если бы его поймали разгуливающим по двору так поздно, то непременно бы строго наказали. То, что я сам вышел ночью во двор, было совсем другое дело. Меня дружинники остановить не могли.
И тем не менее я был очень рад, когда мне удалось пробраться в конюшню незамеченным.
— Кефсе! — раздался в кромешной темноте голос Бьёрна.
Я чуть было не ответил, что меня зовут Ниал, но вовремя остановился.
— Да, — отозвался я.
— Забирайся к нам на сеновал.
— А может, кто-нибудь зажжет лампу?
— У нас нет жира, — последовал короткий ответ.
Поскольку по лестнице на сеновал я мог бы забраться и во сне, все прошло хорошо. И я слышал, что на сеновале собралось много народу.
Я чувствовал себя в полной безопасности здесь, в темноте, на сеновале, среди рабов. Хотя со мной не было ни меча, ни ножа. Ни один из людей Хьяртана никогда не решился бы на это. Но я чувствовал, как и в ночь после смерти Уродца, что мое место среди этих несчастных.
Я нашел свободное место и уселся на овечью шкуру.
Наконец заговорил Бьёрн:
— Сегодня сочельник. Сегодня ночью родился Иисус.
— Да, — ответил я, — в хлеву.
Я не мог придумать ничего умнее этих слов.
— А почему он родился в хлеву? — спросила одна из женщин.
И вновь я не нашелся, что ответить. И никогда бы не смог ответить, если бы думал головой, а не сердцем.
Но сегодняшней волшебной ночью, когда был рожден Иисус, произошло чудо, и я почувствовал, как рушатся преграды, существующие между людьми. Я почувствовал себя единым целым с окружающими меня рабами, почувствовал, как душа моя устремляется к Богу.
И не было преград между спрашивающим и отвечающим, ибо стали мы единым целым. И не раздумывал я над своими ответами, они сами рождались в моем сердце.
— Так почему он родился в хлеву?
— Потому что был послан Небесами.
— Но посланник Небес не рождается в хлеву!
— Посланник Небес — слуга всех нас.
— Посланник не может быть слугой.
— Может, поскольку он дарит всем вам любовь.
— А что такое любовь?
— Страдать с каждым, кто страдает.
— И посланник Небес страдает вместе с нами?
— Да, конечно.
— Тогда почему он не дарует нам свободу? Ведь он всемогущ.
— Он хочет дать всем свободу. И он защищает рабов и страдает вместе с ними.
— А почему он не освободит нас?!
— Любовь не может прибегать к насилию. Даже против злых и темных сил. Тогда она перестает быть любовью.
Вокруг все заволновались, обмениваясь замечаниями:
— Иисус должен быть справедлив.
— А кто из нас может вынести справедливый приговор? — спросил Бьёрн.
Они замолчали, а потом вдруг женский голос произнес:
— Все мы виноваты.
Мне показалось, что это сказала Тора.
— Если ты, Господи, не простишь нам вины нашей, то кто же тогда? — вспомнил я один из псалмов и добавил:— Господь наш никогда не делал различия между людьми.
— И потому он был рожден в хлеву?
— Думаю, что да, — ответил я. — И мудрецы пришли и возблагодарили Небеса и приветствовали Иисуса. Но те, кто боялся потерять свою власть, желали ему смерти.
— А кто желал ему смерти?
— Царь Ирод. Он был повелителем страны. Для того, чтобы убить Иисуса, он приказал лишить жизни всех младенцев мужского пола в Вифлееме и его окрестностях. И тем не менее он не смог убить Христа.
— Он убил младенцев? И как покарал его Господь?
— Не знаю, — ответил я, — если Ирод раскаялся и от всего сердца попросил прощения, то, может быть, он и получил его.
— Такое нельзя простить.
— Бог может простить все.
Эти слова в полной тишине произнесла Тора.
— Рудольф священник никогда с нами так не разговаривает. Он говорит, что мы должны бояться Бога.
— Бога должны бояться лишь те, у кого черна душа и кто не хочет раскаяться, — ответил я.
— А почему священник нам ничего этого не говорит?
— Может быть, он просто не находит нужных слов?
— Но если он это знает и не говорит о милосердии Господнем рабам, зато рассказывает о нем господам, то тогда он лжет.
— Вполне возможно, что он не рассказывает об этом не только рабам, — заметил я. — И обманывает не только вас.
— Кого же еще?
Я не мог уйти от ответа:
— Королеву Гуннхильд. Как вы думаете, почему она не выходит замуж?
— Так священник может обмануть королеву! — с удивлением произнес Бьёрн. — Тогда он может обмануть и самого короля?
— Это зависит от человека. Кто-то из священников обманывает, а кто-то говорит правду. И многие из священнослужителей думают о собственной власти. И поэтому они льстят тем, кто сильнее их самих.
— Ты говорил о любви, — раздалось из темноты. — А куда же она делась? Если ты говоришь, что даже священники заботятся лишь о самих себе.
— Не все священники честно выполняют свои обязанности перед Богом.
— А как же быть с Рудольфом?
— Он честный человек, но он не умен. Поэтому он и говорит о людских ошибках и о наказании, которое постигнет грешников. В этом он черпает силу. Но может быть, нам стоит помочь ему?
— Нам? Разве мы можем помочь священнику? Как?
— Я не знаю, — признался я.
— Может, нам стоит меньше его бояться? — задумчиво произнес Бьерн.
— А королева Гуннхильд боится его?
— Да, раньше она его боялась, но не знаю, боится ли сейчас, — честно ответил я.
Все помолчали.
Потом раздался голос, который не мог принадлежать никому другому, кроме Лохмача:
— Может, королева и боится священника почти так же, как и мы. Но это все равно несправедливо, что один рождается рабом, а другой — королем.
— Нет, — ответил я, — это несправедливо.
— Тогда почему ты говоришь, что Господь справедлив?
— А ты уверен, что Бог хотел, чтобы все было именно так, как есть?
— Если ему что-то не нравится, то почему же он ничего не изменит?
— Но Кефсе уже сказал, что любовь не может применять силу, — спокойно возразила Тора.
— И именно поэтому Господь родился в хлеву, — заметил кто-то еще.
— Но неужели мне надо благодарить Бога за то, что я родился рабом? — возмутился Лохмач.
— Нет, — ответил я. — Ты должен знать, что это несправедливо, и у тебя есть право возмущаться этим. Ты должен помнить, что перед Богом все люди едины. И Господь говорил, что люди должны стремиться к справедливости. Его слова очень не понравились сильным мира сего. И они распяли его на кресте. И тем не менее он был готов простить своих палачей, если бы они стали раскаиваться.
— Я не понимаю, — сказал Лохмач, — неужели ты, Кефсе, простил тех, кто превратил тебя в раба?
Я задумался.
— Не знаю, — наконец ответил я.
— Тогда ты наверняка не простил, — коротко сказал Лохмач.
Он помолчал, а потом добавил:
— А ты хочешь их простить?
Я еще раз задумался.
— Нет, — признался я, — я не уверен, что хочу простить их.
Он как будто задел струну в моей душе, и душа моя наполнилась фальшивой нотой, от звука которой на моих глазах выступили слезы. Я изо всех сил сдерживал рыдания.
Но напрасно.
— Почему ты плачешь, Кефсе? — спросила Тора.
— Я… Я думаю, что плачу из-за зла, которое люди причиняют друг другу. Из-за их жестокости. И еще из-за того, что я не могу простить.
— Да поможет нам Тот, кто был рожден в хлеву, — проговорил Бьёрн.
— Да, — с трудом ответил я.
Я почувствовал, как меня кто-то обнял и прошептал мне в ухо:
— Кефсе!
Это была Тора. И я плакал у нее на плече, как будто она была моей матерью.
На следующий день на рождественской заутрене я стоял не с королевами. Даже если бы я захотел, я никогда не смог бы пройти мимо рабов. Они стояли позади всех. Там же, рядом с ними, остановился и я.
И мне было все равно, что все с удивлением смотрели на меня.
III. КНИГА КОРОЛЕВЫ ГУННХИЛЬД
После рождественской службы Рудольф сказал королеве Астрид, что ей лучше воздержаться от рассказа в эти праздничные дни.
Королева резко спросила, неужели Рудольф считает такой тяжелой работой выслушивать ее повествование.
Он ответил, что это, во всяком случае, труд для меня, писца.
Я заметил, что могу и не делать никаких записей, а постараться все запомнить и записать потом.
Рудольф разозлился и заявил, что это право священника решать, что можно и что нельзя делать в церковные праздники.
Поскольку дело шло к ссоре, я промолчал, но решил, что обязательно поговорю с Астрид. И если она скажет, что у нее осталось мало времени, то я нарушу запрет Рудольфа.
Рабыни убрали со стола после ужина, но Астрид осталась сидеть в палатах. Не ушла и Гуннхильд.
Я обратился к королеве Астрид:
— Я думаю, тебе не терпится завершить свой рассказ. Если хочешь, я поговорю с Рудольфом.
— У меня действительно осталось мало времени, дни мои сочтены. Мне все труднее дышать, я задыхаюсь, и сердце чуть не выскакивает из груди при каждом шаге. И тем не менее я могу прожить еще несколько месяцев. Никто не знает, какой срок ему отпускает Бог. Так что вряд ли стоит злить Рудольфа. Я отдохну в эти праздники, а если почувствую себя хуже, то тут же скажу тебе, Ниал.
Она совершенно спокойно говорила о приближающейся смерти. А потом вдруг спросила:
— А что случилось во время службы? Почему вдруг ты стал вместе с рабами?
— Ты забываешь, что я и сам был рабом десять зим. Это мои друзья.
— Я никогда не замечала у тебя рабских мыслей.
— А что ты называешь рабскими мыслями?
— Раб всегда унижен, он лжет, ворует и отлынивает от работы. И может быть очень нахальным, если вдруг почувствует власть.
— Я совершенно не сомневаюсь, что рабство может искалечить человека, разрушить его, но оно может воспитать и святость. Именно в годы рабства в душе Патрика проснулась любовь к Богу и ближнему своему. И среди рабов Хюсабю есть достойные уважения.
— Кто же? — спросила Гуннхильд.
— Бьёрн, Тора, Лохмач и еще некоторые…
— Лохмач?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Сам Олав был занят другими делами в ту зиму.
Епископ Гримкель вернулся из Саксонии и привез с собой священников и послание от архиепископа Урвана. И Олав вместе с ним обсуждал новые законы.
Зимой конунг вместе с епископом Гримкелем отправился на тинг в Фросту.
Мы с епископом Сигурдом остались в Трондхейме. Олаву же больше подходило общество льстивого Гримкеля.
Весной Альвхильд разрешилась сыном. При родах присутствовали мои служанки и священник. Они и рассказали мне, что роженица очень мучилась, и сначала даже боялись, что ребенок родится мертвым. Но к счастью, все обошлось, и они тут же послали за Сигватом Скальдом. Все считали его самым близким конунгу человеком и хотели, чтобы Сигват сам разбудил Олава и спросил, какое имя дать его сыну при крещении. Мальчик был так слаб, что священник хотел крестить его, не откладывая. Но Сигват сказал, что уж лучше он сам даст имя ребенку, чем осмелиться разбудить конунга. Малыша окрестили Магнусом в честь короля Карла Магнуса. Сигват был уверен, что Олав останется доволен выбором имени.
Конунг действительно был рад услышать, что у него родился сын, но не знал, как поступить с Альвхильд. И он решил посоветоваться со мной.
Я ответила, что если наложница ему больше не нужна, то будет лучше всего отдать ее замуж за кого-нибудь из дружинников конунга. И я предложила заняться воспитанием Магнуса, как только он немножко подрастет и сможет обходиться без матери.
Вскоре конунг решил, что мать Магнусу больше не нужна. Он выбрал для ребенка кормилицу, а Альвхильд выдал замуж за одного из своих воинов. Она приходила ко мне перед своим отъездом, плакала и просила простить ее. Она сказала, что я была к ней очень добра.
Вскоре после ее отъезда ко мне пришел по поручению конунга епископ Сигурд. Он сказал, что Олав признает свою ошибку с наложницей и просит его простить.
Он прекрасно понял причину моего веселья, когда я вдруг начала смеяться после его речи. Епископ очень рассердился и сказал, что во всем виновата я сама. Что я оттолкнула Олава и что он взял себе наложницу, потому что я перестала делить с ним постель. Я ответила, что никто не запрещал Олаву вернуться туда. Сигурд ответил, что запрещать необязательно, можно оттолкнуть человека и по-другому.
Я ответила, что не понимаю, о чем он говорит.
И я никогда ни единым словом не попрекнула конунга и не обмолвилась, что он взял себе наложницу. К тому же, я приняла на себя заботу о его сыне. И я собиралась стать для мальчика хорошей матерью.
— Королева Астрид, — резко сказал епископ, — ты все сделала так, чтобы другая женщина родила тебе сына?
— Нет, это конунг сделал так, что другая женщина родила мне сына. Что я могла ему еще сказать, когда он пришел ко мне за советом? Или мне надо было посоветовать ему оставить у себя Альвхильд? Или отправить ребенка конунга на воспитание к какому-нибудь бонду?
— Нет-нет, — растерянно ответил епископ, — я понимаю, что все не так просто.
— А что касается прощения, — продолжала я, — то передай конунгу, чтобы он не испытывал мук совести. Он не сделал ничего, за что мне нужно было его прощать.
Астрид умолкла.
— И что тебе ответил епископ? — спросил я.
Она ответила безо всякого желания:
— Он ответил, что это были жестокие слова и что он будет молиться за меня.
В ту ночь после рассказа королевы Астрид я никак не мог заснуть. Я лежал и раздумывал над ее словами.
Никто не ожидал, что она когда-нибудь сможет полюбить конунга Олава. Епископ прямо сказал, что она жестоко обращается с ним. И тем не менее, за ее словами слышалась еще какая-то темная сила, которую я рассматривал как угрозу. Я чувствовал, что последние дни были слишком радостными и безоблачными. Я забыл о тех, о ком не должен был забывать — о Бригите и Уродце.
Вдруг я услышал, как в тишине скрипнула входная дверь. Я подумал, что кому-то понадобилось выйти по нужде.
И вдруг я понял, что к моей постели кто-то крадется.
— Кто тут?
— Бьёрн — раб, — услышал я в ответ неразборчивый шепот. — Ты не можешь сейчас к нам прийти? В конюшню?
— Могу. Вот только оденусь.
Его шаги проследовали к двери, раздался чуть слышный скрип петель, и все стихло. Я подумал, уж не привиделось ли мне все это.
На улице ярко светила луна.
Вдруг я услышал, как переговариваются воины, которые несли охрану усадьбы. Бьёрн многим рисковал, пробираясь в потемках ко мне в палаты. Если бы его поймали разгуливающим по двору так поздно, то непременно бы строго наказали. То, что я сам вышел ночью во двор, было совсем другое дело. Меня дружинники остановить не могли.
И тем не менее я был очень рад, когда мне удалось пробраться в конюшню незамеченным.
— Кефсе! — раздался в кромешной темноте голос Бьёрна.
Я чуть было не ответил, что меня зовут Ниал, но вовремя остановился.
— Да, — отозвался я.
— Забирайся к нам на сеновал.
— А может, кто-нибудь зажжет лампу?
— У нас нет жира, — последовал короткий ответ.
Поскольку по лестнице на сеновал я мог бы забраться и во сне, все прошло хорошо. И я слышал, что на сеновале собралось много народу.
Я чувствовал себя в полной безопасности здесь, в темноте, на сеновале, среди рабов. Хотя со мной не было ни меча, ни ножа. Ни один из людей Хьяртана никогда не решился бы на это. Но я чувствовал, как и в ночь после смерти Уродца, что мое место среди этих несчастных.
Я нашел свободное место и уселся на овечью шкуру.
Наконец заговорил Бьёрн:
— Сегодня сочельник. Сегодня ночью родился Иисус.
— Да, — ответил я, — в хлеву.
Я не мог придумать ничего умнее этих слов.
— А почему он родился в хлеву? — спросила одна из женщин.
И вновь я не нашелся, что ответить. И никогда бы не смог ответить, если бы думал головой, а не сердцем.
Но сегодняшней волшебной ночью, когда был рожден Иисус, произошло чудо, и я почувствовал, как рушатся преграды, существующие между людьми. Я почувствовал себя единым целым с окружающими меня рабами, почувствовал, как душа моя устремляется к Богу.
И не было преград между спрашивающим и отвечающим, ибо стали мы единым целым. И не раздумывал я над своими ответами, они сами рождались в моем сердце.
— Так почему он родился в хлеву?
— Потому что был послан Небесами.
— Но посланник Небес не рождается в хлеву!
— Посланник Небес — слуга всех нас.
— Посланник не может быть слугой.
— Может, поскольку он дарит всем вам любовь.
— А что такое любовь?
— Страдать с каждым, кто страдает.
— И посланник Небес страдает вместе с нами?
— Да, конечно.
— Тогда почему он не дарует нам свободу? Ведь он всемогущ.
— Он хочет дать всем свободу. И он защищает рабов и страдает вместе с ними.
— А почему он не освободит нас?!
— Любовь не может прибегать к насилию. Даже против злых и темных сил. Тогда она перестает быть любовью.
Вокруг все заволновались, обмениваясь замечаниями:
— Иисус должен быть справедлив.
— А кто из нас может вынести справедливый приговор? — спросил Бьёрн.
Они замолчали, а потом вдруг женский голос произнес:
— Все мы виноваты.
Мне показалось, что это сказала Тора.
— Если ты, Господи, не простишь нам вины нашей, то кто же тогда? — вспомнил я один из псалмов и добавил:— Господь наш никогда не делал различия между людьми.
— И потому он был рожден в хлеву?
— Думаю, что да, — ответил я. — И мудрецы пришли и возблагодарили Небеса и приветствовали Иисуса. Но те, кто боялся потерять свою власть, желали ему смерти.
— А кто желал ему смерти?
— Царь Ирод. Он был повелителем страны. Для того, чтобы убить Иисуса, он приказал лишить жизни всех младенцев мужского пола в Вифлееме и его окрестностях. И тем не менее он не смог убить Христа.
— Он убил младенцев? И как покарал его Господь?
— Не знаю, — ответил я, — если Ирод раскаялся и от всего сердца попросил прощения, то, может быть, он и получил его.
— Такое нельзя простить.
— Бог может простить все.
Эти слова в полной тишине произнесла Тора.
— Рудольф священник никогда с нами так не разговаривает. Он говорит, что мы должны бояться Бога.
— Бога должны бояться лишь те, у кого черна душа и кто не хочет раскаяться, — ответил я.
— А почему священник нам ничего этого не говорит?
— Может быть, он просто не находит нужных слов?
— Но если он это знает и не говорит о милосердии Господнем рабам, зато рассказывает о нем господам, то тогда он лжет.
— Вполне возможно, что он не рассказывает об этом не только рабам, — заметил я. — И обманывает не только вас.
— Кого же еще?
Я не мог уйти от ответа:
— Королеву Гуннхильд. Как вы думаете, почему она не выходит замуж?
— Так священник может обмануть королеву! — с удивлением произнес Бьёрн. — Тогда он может обмануть и самого короля?
— Это зависит от человека. Кто-то из священников обманывает, а кто-то говорит правду. И многие из священнослужителей думают о собственной власти. И поэтому они льстят тем, кто сильнее их самих.
— Ты говорил о любви, — раздалось из темноты. — А куда же она делась? Если ты говоришь, что даже священники заботятся лишь о самих себе.
— Не все священники честно выполняют свои обязанности перед Богом.
— А как же быть с Рудольфом?
— Он честный человек, но он не умен. Поэтому он и говорит о людских ошибках и о наказании, которое постигнет грешников. В этом он черпает силу. Но может быть, нам стоит помочь ему?
— Нам? Разве мы можем помочь священнику? Как?
— Я не знаю, — признался я.
— Может, нам стоит меньше его бояться? — задумчиво произнес Бьерн.
— А королева Гуннхильд боится его?
— Да, раньше она его боялась, но не знаю, боится ли сейчас, — честно ответил я.
Все помолчали.
Потом раздался голос, который не мог принадлежать никому другому, кроме Лохмача:
— Может, королева и боится священника почти так же, как и мы. Но это все равно несправедливо, что один рождается рабом, а другой — королем.
— Нет, — ответил я, — это несправедливо.
— Тогда почему ты говоришь, что Господь справедлив?
— А ты уверен, что Бог хотел, чтобы все было именно так, как есть?
— Если ему что-то не нравится, то почему же он ничего не изменит?
— Но Кефсе уже сказал, что любовь не может применять силу, — спокойно возразила Тора.
— И именно поэтому Господь родился в хлеву, — заметил кто-то еще.
— Но неужели мне надо благодарить Бога за то, что я родился рабом? — возмутился Лохмач.
— Нет, — ответил я. — Ты должен знать, что это несправедливо, и у тебя есть право возмущаться этим. Ты должен помнить, что перед Богом все люди едины. И Господь говорил, что люди должны стремиться к справедливости. Его слова очень не понравились сильным мира сего. И они распяли его на кресте. И тем не менее он был готов простить своих палачей, если бы они стали раскаиваться.
— Я не понимаю, — сказал Лохмач, — неужели ты, Кефсе, простил тех, кто превратил тебя в раба?
Я задумался.
— Не знаю, — наконец ответил я.
— Тогда ты наверняка не простил, — коротко сказал Лохмач.
Он помолчал, а потом добавил:
— А ты хочешь их простить?
Я еще раз задумался.
— Нет, — признался я, — я не уверен, что хочу простить их.
Он как будто задел струну в моей душе, и душа моя наполнилась фальшивой нотой, от звука которой на моих глазах выступили слезы. Я изо всех сил сдерживал рыдания.
Но напрасно.
— Почему ты плачешь, Кефсе? — спросила Тора.
— Я… Я думаю, что плачу из-за зла, которое люди причиняют друг другу. Из-за их жестокости. И еще из-за того, что я не могу простить.
— Да поможет нам Тот, кто был рожден в хлеву, — проговорил Бьёрн.
— Да, — с трудом ответил я.
Я почувствовал, как меня кто-то обнял и прошептал мне в ухо:
— Кефсе!
Это была Тора. И я плакал у нее на плече, как будто она была моей матерью.
На следующий день на рождественской заутрене я стоял не с королевами. Даже если бы я захотел, я никогда не смог бы пройти мимо рабов. Они стояли позади всех. Там же, рядом с ними, остановился и я.
И мне было все равно, что все с удивлением смотрели на меня.
III. КНИГА КОРОЛЕВЫ ГУННХИЛЬД
После рождественской службы Рудольф сказал королеве Астрид, что ей лучше воздержаться от рассказа в эти праздничные дни.
Королева резко спросила, неужели Рудольф считает такой тяжелой работой выслушивать ее повествование.
Он ответил, что это, во всяком случае, труд для меня, писца.
Я заметил, что могу и не делать никаких записей, а постараться все запомнить и записать потом.
Рудольф разозлился и заявил, что это право священника решать, что можно и что нельзя делать в церковные праздники.
Поскольку дело шло к ссоре, я промолчал, но решил, что обязательно поговорю с Астрид. И если она скажет, что у нее осталось мало времени, то я нарушу запрет Рудольфа.
Рабыни убрали со стола после ужина, но Астрид осталась сидеть в палатах. Не ушла и Гуннхильд.
Я обратился к королеве Астрид:
— Я думаю, тебе не терпится завершить свой рассказ. Если хочешь, я поговорю с Рудольфом.
— У меня действительно осталось мало времени, дни мои сочтены. Мне все труднее дышать, я задыхаюсь, и сердце чуть не выскакивает из груди при каждом шаге. И тем не менее я могу прожить еще несколько месяцев. Никто не знает, какой срок ему отпускает Бог. Так что вряд ли стоит злить Рудольфа. Я отдохну в эти праздники, а если почувствую себя хуже, то тут же скажу тебе, Ниал.
Она совершенно спокойно говорила о приближающейся смерти. А потом вдруг спросила:
— А что случилось во время службы? Почему вдруг ты стал вместе с рабами?
— Ты забываешь, что я и сам был рабом десять зим. Это мои друзья.
— Я никогда не замечала у тебя рабских мыслей.
— А что ты называешь рабскими мыслями?
— Раб всегда унижен, он лжет, ворует и отлынивает от работы. И может быть очень нахальным, если вдруг почувствует власть.
— Я совершенно не сомневаюсь, что рабство может искалечить человека, разрушить его, но оно может воспитать и святость. Именно в годы рабства в душе Патрика проснулась любовь к Богу и ближнему своему. И среди рабов Хюсабю есть достойные уважения.
— Кто же? — спросила Гуннхильд.
— Бьёрн, Тора, Лохмач и еще некоторые…
— Лохмач?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29