Ульвхильд шел третий годик, и она была прелестным ребенком. У нее появилось много новых друзей.
Кроме того, я обрела наконец отца, о котором всегда мечтала. Епископ Сигурд часто бранил меня за проступки, но дарил при этом такую заботу и любовь, что я впервые в жизни почувствовала себя счастливой.
Именно он помирил нас с Олавом после ссоры, произошедшей из-за Оттара.
Что епископ сказал конунгу, я не знаю. Но мне он заявил, что у Олава есть все основания сердиться. Потому что я выставила его на посмешище перед дружиной. Я заявила, что имею право отблагодарить скальда за стихи, посвященные женщине! Я посмела сравнить любовную песнь с хвалебной драпой в честь конунга! Я ответила, что лесть приятна каждому и не считаю викингские походы Олава приличествующими христианскому королю. И я рассказала то, что слышала от самого Олава: как он издевался над умирающим архиепископом в крепости Кантара.
Это был тот редкий случай, когда Сигурду нечего было мне ответить. Он долго думал, а потом сказал:
— Человеку, ставшему викингом в двенадцать лет, трудно принять сразу все законы христианского мира. Мы, служители церкви, должны запастись терпением. И ты, королева Астрид, должна понять, что такой человек не привык обращаться с женщинами достойно. И ты должна постараться простить его.
И в ту весну и последовавшее за ней лето мне было очень легко прощать Олава. Никогда не чувствовала я себя столь счастливой. Я как будто пробудилась от зимней спячки и искренне радовалась жизни…
— В ту весну и лето ты была очень красива, — неожиданно перебил королеву Эгиль.
Астрид с удивлением посмотрела на Эгиля, а потом улыбнулась.
— Может быть. Кроме того, именно в то время я начала задавать вопросы. Конунг готовился к тингу и разрабатывал новые законы. Он хотел установить одинаковые для всех хуторов и поселений законы. Я расспрашивала его об этом, и Олав с радостью мне отвечал. Как и епископ Сигурд.
Я многому научилась у твоего отца, Эгиль, моим знаниям удивлялся даже сам Олав.
В ту весну я почувствовала силу. Раньше я была птенцом, полностью зависящим от взрослых птиц. Именно они приносили мне еду и оберегали от невзгод. Теперь же я поняла, что и сама могу постоять за себя. Что мне хватит быть несчастным беззащитным птенчиком, который способен только жалобно пищать и лить слезы.
Я стала самостоятельной.
Изменилось и мое отношение к Олаву. Если раньше я смотрела на него, как на неизбежное зло, то теперь я поняла, как тяжело приходилось этому человеку, вынужденному постоянно вести борьбу за существование — и который боялся даже меня, женщины.
После тинга мы отправились в поездку по стране.
Мы попали в самый разгар сезона торговли. У причала в гаванях всегда стояло несколько кораблей, многие из чужих стран.
Не успели мы приехать в Тунсберг, как нам сообщили, что в городе находится Эрлинг Скьяльгссон из Сэлы.
Я много слышала об Эрлинге. Его женой была сестра Рёгнвальда ярла, мужа Ингебьёрг.
Эрлинг был известен своим отказом подчиниться конунгу Олаву.
Конунг послал за ним дружинника, и вскоре я увидела Эрлинга. Нельзя сказать, чтобы он был в особенно хорошем настроении.
Это был высокий, сильный человек, который привык поступать в соответствии с законами чести и совести. Я сразу поняла, что он лучше умрет, чем нарушит эти законы, и была страшно удивлена, что Олав надеется подчинить его себе.
Не знаю, почему конунг разрешил мне присутствовать при их беседе с Эрлингом. Может быть, для того, чтобы продемонстрировать свою силу. Но все оказалось не так, как задумал Олав. И я впервые испытала к нему сочувствие, чуть ли не материнскую жалость. Конунг ругался и угрожал, но ничто не могло помочь. Ему надо было либо убить Эрлинга, либо оставить его в покое.
Эрлинг стоял на своем. Он был подобен могучей ели, которую ураган не может согнуть, а может только сломать, вырвать с корнем из земли. Он был готов подчиниться конунгу только при условии, что Олав дарует ему те же привилегии, что и Олав Трюгвассон. Тогда он преклонит перед ним колена, но никогда — перед его дружинниками. Но конунг тоже не собирался уступать. Он хотел сам решать, кому и что будет принадлежать в его владениях.
В дело вмешались другие — в частности, епископ Сигурд, который был знаком с Эрлингом еще со времен Олава Трюгвассона.
И тут Олав неожиданно обратился ко мне и спросил мое мнение. Мне кажется, он сделал это специально для того, чтобы показать, насколько мало ценит советы своих друзей. От меня он, судя по всему, вообще не ждал никакого ответа. Я же решила, что лучше как-нибудь ответить, чем просто сидеть, словно истукан. И я сказала:
— Господин, благодарю тебя за оказанную честь. Я бы сочла величайшим стыдом не ответить тебе. Но сейчас я исхожу из того, что мне известно. И я знаю, что Рёгнгвальд ярл готов отказаться от великой чести называться ярлом, лишь бы доказать тебе свою преданность. Он родственник Эрлинга. И если ты помиришься с Эрлингом, то сделаешь приятное и Рёгнвальду ярлу.
Не знаю, имели ли какое-нибудь значение для конунга мои слова. Но дело было решено в пользу Эрлинга. Хотя Олав и выразил сомнение в его преданности и потребовал в залог прислать в дружину сына Эрлинга — Скьяльга.
Вскоре после этого случая Эрлинг пришел ко мне вместе с епископом Сигурдом. Он поблагодарил меня за привет, который я передала ему от Рёнгвальда ярла и фру Ингебьёрг. Когда же он спросил меня об отношении к этим двум могущественным людям, я постаралась быть как можно более краткой и ответила, только чтобы не показаться невежливой. Эрлинг выразил мне свое уважение, которое тронуло меня до глубины души, поскольку исходило от честного и мужественного человека.
Я нисколько не сомневалась, что ему известно, кем была моя мать. Но он никогда не относился ко мне, как к дочери наложницы. Он разговаривал со мной как с женщиной из рода вендийских ярлов.
Королевой Норвегии меня называли с тех пор, как я стала женой конунга Олава, но только в тот день, когда ко мне пришел Эрлинг, я почувствовала себя настоящей королевой.
Епископ Сигурд остался у меня после того, как Эрлинг отправился домой.
— Королева Астрид, — сказал он, — ты добилась расположения Эрлинга и при этом не поссорилась с Олавом.
Он помолчал, а потом продолжал:
— У тебя есть способности, которые могут помочь тебе стать могущественной королевой. И нажить врагов. Ты должна научиться сдерживать себя и быть очень осторожной. Ради Господа нашего.
Для конунга Олава это был год примирений.
Он пришел к согласию с еще одним хёвдингом — Эйнаром Бесстрашным. Это случилось осенью. Эйнар был верным подданным моего отца со времен битвы у Несьяра. После смерти отца он потерял все привилегии и хотел вернуться домой в Трондхейм.
А Сигват все время был занят переговорами с конунгом о правах исландцев, которые оказались на королевской службе в Норвегии. Исландцы поддерживали короля во всех вопросах, связанных с введением христианства, и Олав был очень щедр с ними.
Искал дружбы конунг и с церковью. Почти все норвежские епископы и архиепископы приезжали в страну из Англии и подчинялись английскому епископству. Но епископ Сигурд привез с собой в последний раз плохие новости. Король Кнут открыто заявил, что потребует от Олава Харальдссона подчиниться Англии. Епископ позаботился взять с собой на корабль как можно больше священников. И заказал множество списков с книг. И если только король Кнут не изменит своего решения, то Олаву Харальдссону вряд ли стоит рассчитывать впредь на помощь английских епископов, сказал Сигурд.
Поэтому в Саксонию снарядили для переговоров с тамошним архиепископом епископа Гримкеля…
— Это надо было сделать раньше! — не выдержал Рудольф, — Северные страны с древних времен подчинялись епископству в Гамбурге и Бремене. Не хватало только, чтобы об этом не вспомнил Олав Святой!
— Думаю, что он больше думал о том, чтобы позлить короля Кнута, чем о подчинении архиепископу Гамбургскому, — резко возразила Астрид.
Она помолчала, а потом вдруг спросила:
— Неужели для твоего архиепископа, Рудольф, так важно знать, что он получит ту власть, которую считает принадлежащей себе по праву?
Рудольф помедлил с ответом.
— Архиепископ несет ответственность перед Господом и папой римским.
— Если говорить об обязанностях перед Богом, мне кажется, Господь больше теряет, чем приобретает, когда епископы начинают враждовать между собой, — спокойно заметила королева Астрид.
Я подумал о Бьёрне и его удивлении, когда в нашем разговоре я упомянул вражду между епископами.
— Да вот только ссорятся за власть епископы не только ради Бога, — сказал Эгиль, — Ты сказал сегодня, Ниал, что все папы — люди и что далеко не каждый из них свят. Мне кажется, твое замечание касается и архиепископов.
— Это несправедливо, — серьезно сказал Рудольф. — Адальберт, наш высокочтимый архиепископ, мудр и справедлив. И Урван, что был архиепископом во времена, описываемые королевой Астрид, тоже был уважаемым человеком.
— Да, об архиепископе Урване я действительно никогда не слышала дурного слова, — сказала Астрид. — Но вот о твоем любимом Адальберте я этого сказать не могу. Я слышала, что это очень жадный человек— и до денег, и до власти.
Она хотела поддразнить Рудольфа, и этой ей удалось в полной мере — лицо священника побагровело.
— Эти слова мог произнести язычник Харальд Норвежский! — закричал он. — Конунг Харальд, который сжигает церкви, занимается колдовством и отнимает дары, по праву принадлежащие святой церкви!
— У кого отнимает? — невинно спросила королева Астрид.
— У архиепископа Бременского и Гамбургского, — выпалил Рудольф.
— Но кто говорит, что они по праву принадлежат Адальберту? — задал вопрос Эгиль.
— Это говорит … говорит архиепископ.
— Так значит, это архиепископ утверждает, что конунг Харальд разрушает церкви и занимается колдовством? — поинтересовалась Гуннхильд.
— Да, — кивнул Рудольф, — и конунг не захотел даже выслушать посланца архиепископа. Это говорит о том, как горд и высокомерен он стал.
— А вы хотите, чтобы он заново выстроил церкви и прекратил заниматься колдовством? — спросил я.
— Нет, — тут же ответил Рудольф, — об этом заговорили после того, как архиепископ потребовал, чтобы конунг подчинился ему и отдал часть даров, которые приносят к раке Олава Святого.
— Архиепископ, наверное, забыл, что конунг Харальд долгое время пробыл в Миклагарде, в Константинополе, — усмехнулась Астрид.
— Ну, — сказал я, — ведь сказано же — «будьте мудрыми, как змеи, и невинными, как голуби». Мне кажется, архиепископ толкует заповеди Божьи, как ему самому того хочется.
Рудольф в растерянности посмотрел на меня. Он не понимал, говорю ли я серьезно или шучу. Внезапно мне стало его жалко. Он выглядел беспомощным, как несчастный тюлень, выброшенный на берег прибоем и окруженный сворой разъяренных псов.
И я понял этого человека. Он был честным и прямолинейным, но никогда не отличался умом, а потому, как многие глупые люди, был упрям.
Он был настолько растерян и несчастен, что я решил помочь ему выбраться из этого неприятного положения с честью.
Но к счастью, королева Астрид продолжила свой рассказ.
— Ту зиму мы провели в Борге. Я не бывала там со времени своего приезда в Норвегию. Я вспоминаю это место без особой радости. Королевская усадьба расположена по соседству с водопадом, и шум воды сопровождал меня повсюду. Даже зимой водопад что-то сердито бормотал, а уж весной громкоголосо радовался наступившей свободе.
Нет, все-таки место само по себе было не так уж и плохо. Даже водопад привлекал взгляд дикой красотой.
Но мне не нравилось, что у меня нет дома, который я могла бы называть своим. Даже путешествия по стране доставляли мне больше удовольствия. Когда мы останавливались на каком-нибудь хуторе, для женщин всегда выделяли палаты, где мы могли собираться по вечерам, никому не мешая. И Ульвхильд всегда была рядом со мной.
Сразу же по приезде в Борг я сказала конунгу Олаву, что мне нужен отдельный дом. Для меня самой, Ульвхильд и моих девушек.
— Так ты не хочешь больше делить со мной постель? — спросил он.
— Хочу, если на то будет твоя воля, — спокойно ответила я.
Он посмотрел на меня долгим взглядом, в котором я увидела боль и страдание. Мне вдруг захотелось обнять его, я начинала понимать, как он несчастен и одинок. Но я не сделала этого. Нам может быть жалко раненного медведя, но тем не менее это еще не повод трепать его по загривку,
Конунг выделил мне палаты. И постепенно моя жизнь стала налаживаться.
С конунгом мы встречались по вечерам, в трапезной. Олав внимательно следил за соблюдением всех церемоний, в моих же палатах все было проще. Мне хотелось, чтобы Ульвхильд чувствовала себя в домашней обстановке, чтобы у нее остались такие же приятные воспоминания о детстве, как у меня о доме твоих родителей, Эгиль… ты меня понимаешь?
Эгиль рассмеялся:
— Да, понимаю. У тебя в палатах вместо щитов и мечей были прялки, на полу со щенками играли дети, стены украшали красивые ковры и вышивки, а на скамьях лежали мягкие подушки. И я хорошо помню, как многие из дружинников конунга спешили из большого торжественного зала к тебе, пробираясь в темноте по двору.
— Особенно часто наведывались исландцы, — продолжила Астрид, — они много рассказывали о семьях, которые оставили в Исландии, о матерях и сестрах. Очень часто в палатах оказывались сразу несколько скальдов. У меня они складывали свои висы и драпы не ради золотых обручий, а ради игры. Они развлекались. Особенно часто строфы слагал Сигват, даже по самому пустяковому поводу.
Заходили ко мне и священники. И вскоре они стали приносить с собой книги. Они раскладывали их на широком столе и переписывали…
— В церкви и палатах епископа холодно, — ответил один из священников на вопрос Сигвата, почему они так часто приходят ко мне.
— Да и пиво там не так хорошо, — с улыбкой заметил Сигват и тут же сложил такую вису:

Мудрые мужи крадутся
Молча в темноте,
Путь находят верный
В палаты королевы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29