Это новое изобретение какого-то американца было для него каплей, переполнившей чашу всяческих бед: он слег, укрылся лиловой ряской, и, когда к нему приходили старушки справиться, как же быть с деньгами, он тянул жалобно:
- Что же я-я?.. Отхожу уж я!.. Идите к председателю совета... Он это должен...
И отворачивался лицом к стенке.
Дрок взялся было за дело яростно, как за всякое дело. Так как шел уже октябрь, то земля отдыхала от него, он от земли, и в маленьком городке на узеньких улочках он метался в волнении чрезвычайном. Он обходил прихожан уже не вымаливая, как старушки, а требуя. Он кричал и ругался. Из двух квартир его выгнали. Одна скромная женщина на всю улицу кричала ему вслед:
- Вымогатель!.. В милицию сейчас пойду!.. Вымогатель!..
К концу третьего дня метанья по городу Дрок чувствовал себя куда более усталым, чем это было при его обычной работе: как будто бы церковь падала, а он вздумал ее поддерживать, упершись ногами и подставив плечи - ноги у него начали дрожать, спина ныла. Даже и Фрося решилась сказать ему:
- И будто бы церковь, что же она, - ребят, что ли, наших будет кормить?
Сказала между делом и пошла доить корову, но Дрок ничего не нашел, чтобы ей ответить: подходил уже срок взноса денег, и грозили описать его имущество.
- Как это вы говорите: описать? - яростно спрашивал Дрок.
Ему ответили:
- Очень просто: описать имущество и продать с торгов.
- То есть, это значит и мою хату тоже?
- Раз вы председатель, то значит с вас первого и начнем.
В страхкассе сидели серьезные люди, Дрок это видел. Ему начало казаться, что делатель детских мишек и птичьих чучел просто ограбил церковь, весь приход, ограбил и его, Дрока, тоже, потому и бежал.
Однажды он встал в три часа ночи, зажег лампочку и на клочке линованной бумаги дрожащими неуклюжими буквами написал объявление в газету:
"Я, Пантелеймон Дрок, совершенно от леригии отказуюсь!"
Ему казалось, что написать надо было гораздо больше и объяснить все, но сведущие люди, с которыми он толковал в этот день, сказали ему, что чем объявление длиннее, тем дороже.
Утром он послал это объявление, положив в конверт рублевую бумажку.
Объявление напечатано не было; рублевая бумажка пропала так же, как пропал без вести и дьякон, но Дрок больше уже не хлопотал о церкви.
Кстати, ветхий поп отошел, и церковь отдали под клуб пионеров.
VII
Давно мешал Дроку большой камень на его земле - кусок серого гранита, и когда вырыл он ниже камня копанку для дождевой воды, явилась дельная мысль спустить камень в копанку: пусть там и лежит.
Но, заложив лом под камень и понатужась поднять его, почувствовал Дрок, что хряснуло у него в пояснице, и руки сразу стали бессильны, и обмякли ноги. Лом он оставил под камнем, а сам, звериным инстинктом почуяв, что надо скорее домой, смурыгая ногами, согнувшись, опираясь на держак цапки, кое-как добрался к себе и лег на кровать в сапогах, как был, а когда хотел подняться и снять сапоги, не мог уже этого сделать.
Фрося, придя с базару, спросила крикливо:
- Ты что же это - с грязными чоботами на одеяло?
Дрок поглядел на нее кротко и ответил вполголоса:
- Вступило.
Он слышал, рассказывали старики, что иногда что-то такое "вступает" в поясницу, и уж не сомневался в том, что это оно самое и есть. В небольших лесовых глазках его была теперь не только кротость, еще и недоумение, и даже испуг, и тоска, пожалуй.
Когда Фрося принялась стаскивать с него сапоги, он вскрикивал и стонал от боли.
- Что же это такое обозначает? - робко спрашивал он жену.
- А по-чем же я зна-аю?.. - кричала Фрося, и зеленоватые ее глаза с золотыми искорками выражали не сожаление к нему, а в них была - он это видел - явная злость.
Только теперь, лежа бездельно на спине весь день, он замечал, как нет у нее ни минуты времени для жалости к нему. То она готовит у плиты, то рубит дрова, то идет кормить и доить корову, то бежит отбивать курицу у ястреба, и визжит при этом пронзительно, чтобы его напугать, то укачивает маленькую, то оттаскивает от дверей Алешку, обдуманно набивающего себе шишку на лоб, то утешает плакучего Кольку, то чинит рубаху Митьке, то разнимает Ваньку с Егоркой, которые вцепились друг другу в волосы, сосредоточенно колотят друг друга ногами и сопят... А вечером, при лампе, он знал, ей надо еще сидеть допоздна, за папушами.
- Может, ты бы в больницу меня? - робко сказал ей Дрок на другой день утром, увидя, что ему не лучше.
Но она ответила сурово:
- Куда это в больницу?.. Лежи уж! - и растерла ему поясницу скипидаром. Она помнила, что во время голода, когда у соседей валялась и била ногами лошадь, растерли ей крестец скипидаром, и она вскочила как встрепанная. Она думала, что так же вскочит и Пантелеймон, но он не поднялся.
На ночь она растирала его камфарным маслом, утром - горчичным спиртом; однако и это не помогло.
Как-то летом, когда здесь были приезжие, привлекаемые широким пляжем, и поселялись они не в одних только домах отдыха, Фрося носила молоко на одну небольшую дачку, и ребята из того времени запомнили такую сцену:
- Кому молоко раздала? - спросил отец.
- Денег не получала, бо такие, шо постоянно брать будут, - ответила мать.
- Значит, их записывать же надо или как?
- Вот и записуй: тому, что бородка рыжая, - этому две кружки, - бойко стала перечислять мать.
- Как это бородка?.. Какая бородка рыжая?.. Фамилие его как? - крикнул отец.
- Даже фамилии я не спросила!.. А тому еще, дверь у него тугая, он сам из себя бритый, худой, - так тот полторы кружки взял...
- Как же это я его должен записывать?.. Дверь тугая?.. - кричал отец.
- Ну, а что такого?.. Ну и "дверь тугая"!.. - кричала и мать. - Он рукастый такой, я его помню... А женщина еще одна взяла, - она стриженая под бобрик и так что юбка до колен... Этой кружку одну...
- Черт тебе пусть записывает!.. "Юбка до колен"!.. У всех теперь юбки до колен! - и отец разорвал бумажку и бросил на пол, туда же и карандаш швырнул, дверью хлопнул и на дворе потом долго еще ругался.
На другой день мать пришла уже довольная и сказала отцу:
- Ну вот, узнала, как ихние фамилии, а ты уже думал: они с нашим молоком куды-сь забежать должны!.. Этот, шо бородка рыжая, - он опять две кружки взял, и молоко ему понравилось, - так этого звать Зайчик...
- Зайчик? - переспросил отец.
- Зайчик... А тот, бритый, рукастый, так тот Мейчик...
- Как это Мейчик?
- Ну, а черт его знает!.. Мейчик... Так мне сказал и даже на записочку записал, - там, в бетоне, записка... Он по одной кружке брать будет, больше ему не нужно... А женщина, юбка короткая, та - фамилие Тонконог.
- Тонконогова?
- Сказала так, явственно: Тонко-ног!
- Почему же они такие подобрались?
- А я знаю? - ответила мать и пошла мыть бидон.
Они же, ребята, старшие трое, переглянулись, и Ванька густо сказал Егорке:
- Зайчик!
- Мейчик! - тут же отозвался Егорка.
- Тонконог! - подхватил бойкий Митька.
И через минуту они уже кружились по комнате, приплясывая, притопывая, подпевая:
- Зайчик, Мейчик, Тонконог!.. Зайчик, Мейчик, Тонконог!.. Зайчик, Мейчик, Тонконог!..
- За-мол-чать, гадюки! - крикнул на них отец. - Песня вам это, что ли?.. За-мол-чать, босявки!..
Но так просто взять и замолчать, когда такое подвернулось, не могли, конечно, ребята, и стоило только одному сказать: "Зайчик!" - как другой подхватывал: "Мейчик!" - и ими овладевал бес крайней веселости, и не добавить еще и "Тонконог!" было совершенно невозможно.
Тогда отец избил их.
Но вот теперь он лежал днем на кровати - широкой, желтой, деревянной, кровати - непривычно неподвижный, и глаза у него ввалились. И именно теперь, когда матери не было дома, маленькая спала в люльке, а Колька с Алешкой возились где-то на дворе, около коровьего сарая, когда только они, трое старших, расположась около плиты, азартно играли в перышки, Митька сказал вдруг радостно и звонко, точно его осенило что-то необычайное:
- Зайчик!
- Мейчик! - глухо подхватил Егорка.
- Тонконог! - припомнил Ванька.
Они перебросились этими подмывающими словами, как боевыми сигналами, несколько раз и вдруг закружились по комнате неудержимо.
- Зай-чи-и-ик, Мейчик, Зайчик-Мейчик-Тонконог!.. Зай-чи-ик, Зайчик, Зайчик-Мейчик-Тонконог! - в упоении визжали они по-поросячьи.
- За-мол-чать, вы! - крикнул было Дрок, подняв голову, всклокоченную и в пуху.
Они видели, что теперь отец не погонится за ними, не вскочит даже, что он будто связан веревками, а они - вот они, возьми их теперь за уши! - им хочется визжать, и они визжат, и топают, и пляшут, и кувыркаются... "Зай-чи-ик-Мейчик, Зайчик-Мейчик-Тонконог!"
Разбуженная, залилась звончайшим плачем маленькая в люльке. На пение и крик пришли Колька с Алешкой и, сразу поняв, что надо делать, тоже начали подвизгивать и подтопывать, и вот уж пятеро закружились около неподвижного Дрока, голося разноголосо:
- Зай-чи-ик-Мейчик, Зайчик-Мейчик-Тонконог!
Дроку стало, наконец, страшно.
- Я же вас породил, босявки, и вы же меня так, гадюки! - пытался он кричать, протягивая к ним руки с разжатыми пальцами.
Но они пятеро заглушали его, а маленькая шестая будто вторила им пронзительным плачем.
- Фро-ося!.. Да куды же тебя черти унесли! - старался перекричать их Дрок.
А старшие трое, точно входя в больший и больший задор, стали подскакивать к нему. Он размахивал руками, стараясь напугать их. Но они увертывались от рук, ноги же его были беззащитны, ногами он не мог двигать от боли.
Дрок начал шарить кругом себя глазами, чем бы в них бросить, но, кроме подушки, нечего было захватить руками. Бросил подушкой, стараясь попасть в наиболее верткого и горластого Митьку, но попал в Алешку и сбил его с ног. Алешка стал очень часто и деловито стукаться об пол затылком, чтобы зареветь в голос.
К маленькой, все продолжавшей брать самые высокие ноты в своей люльке, пристал Алешка, набивший, наконец, порядочную шишку на затылок.
Проходивший мимо старый печник Заворотько услышал визг и плач и завыванье и зашел в раскрытую дверь. Он думал, что в домишке Дрока покойник. Стаскивая картуз левой рукой, он уже приготовился креститься правой, и когда ребята замолчали и отодвинулись, увидел, подслеповатый, что лежит на кровати длинное тело.
- Вот тебе на! - сказал он оторопело и горестно и закрестился частыми крестиками.
- Держи их! - закричал вдруг ему вне себя Дрок.
Заворотько, как ни был слеп, разглядел перекосившееся яростное лицо Дрока, перестал креститься и спросил недоумело:
- А чего ж ты их сам не фатаешь?
Между тем ребята брызнули на двор, только Алешка остался сидеть на полу, но уже отхныкивал и глядел на высокого старика с любопытством.
- Я их воспитую, я их кормлю-пою, а они - вон как они! - жаловался Дрок Заворотько.
Заворотько пощупал плиту, нет ли где трещин, нашел табуретку, сел в головах у Дрока и слушал его долго и участливо. Даже встал и покачал люльку, чтобы заснула маленькая. Он любил заходить туда, где клал печи, потому что часто угощали его вином. Для поясницы посоветовал свиного сала пополам с керосином. О ребятах сказал:
- А какие теперь ребята?.. Так, абы что... Они теперь, чуть отец их за вухи, в милицию заявляют, - вот как!..
И, слушая жалобы Дрока и думая о вине, часто вставлял:
- Вот же пропала твоя хозяйка, ну и пропала ж!.. Чи не забегла до какого-сь суседа дальнего?.. Вот так про-па-ла!
А когда пришла, наконец, Фрося, запыхавшись и кинувшись от дверей к люльке, Дрок только приподнял голову ей навстречу, покачал головой и отвернулся к стене.
VIII
Ветеринар Обернихин, тощий, задумчивый человек в бурке, на которую садились ленивые пухлые снежинки, и в рыжей кубанке с белым верхом, стоял в дверях коровьего сарая Дрока и говорил медленно и важно:
- Да-а... Случай из рук вон замечательный...
Он появился в городе не так давно, - раньше был другой, очень речистый, толстый, хороший охотник на зайцев, но его перевели в Вятку, а об этом говорили, что он не то из Томска, не то из Омска, вставая по утрам, поет тягучие сибирские песни и едва ли даже ветеринар.
Пахом Безклубов, извозчик, - Дрок знал это, - привел к нему недавно свою серую кобылу, которая перестала есть, и обстоятельно объяснял:
- Зуб у нее, понимаете, сломался кутний, и тычет он ей, понимаете, в самую мякоть востряком... Разумеется, по причине такого востряка кушать она отказывается совсем... Желаете посмотреть? Сейчас я ей рот раззявлю...
- Нет, зачем это? - сказал ветеринар. - Не видал я зубов кобыльих?.. Зуб, он и есть зуб... Чем я могу ей помочь, ежели он сломался?
- А как же, товарищ? - удивлялся Пахом. - Тут дело сущий пустяк... Машинка такая есть зубная... Ее, машинку, к зубу приставить, посля того толконуть, - он и долой...
- Машинка такая есть... Угу... А хотя бы ж машинка была, - как же ей зубы разжать, твоей кобыле?.. Ты ей разожмешь, а она тебе палец оттяпает...
- Зачем же, товарищ, своими пальцами действовать? - удивлялся Пахом. Для этого ж растопырка такая есть, она и действует...
- Ага, растопырка... Растопырка - это другое дело... Это, конечно, можно представить...
- Так, стало быть, выбьете, товарищ?
- Что выбью?
- Да зуб этот...
- Ни-ка-кой рас-то-пыр-ки у нас тут не-ет!.. Ни-ка-кой ма-шин-ки не-ет!.. Понял?
- А как же быть теперь?
- А так же... Написать можно в центр, может, там имеются... растопырки эти всякие... Бумагу написать об этом...
- Так это же сколько времени ей, бедной, ждать придется? - испугался Пахом.
- Сколько?.. Может, неделю, а может, весь месяц...
- Так она же околеть через это должна, кобыла моя! - ударил горестно ее по крупу Пахом.
- Небось!.. Захочет жить - не околеет...
- Пойдем, Дунька, к кузнецу, когда такое дело!
И повел Пахом свою серую Дуньку в кузню, и кузнец Гаврила, запойный пьяница, с раздутым синим лицом, выбил ей зуб без растопырки и без машинки, действуя только молотком и пробоем.
Рыжую телочку выгнали из сарая, чтобы не мешала, и она жевала в стороне сухое, колючее перекати-поле, всячески изловчаясь забрать его в рот целиком, а Манька лежала, не подымая головы на Обернихина, как будто думая про себя, что он ей все равно не поможет. Дрок же так не думал, он боялся так думать, он надеялся тем более, что и сам он лежал пластом четыре дня, а вот встал же, встал, как только услышал от Фроси, что Манька отелила бычка такого же черного, как сама, только лоб белый.
1 2 3 4 5 6 7 8