кости, хрящи, сухожилия, вены… Лоб с желтыми лоснящимися взлизами, светлые волосы, жидкие, но аккуратно зачесанные справа налево, так что над левым ухом получалось даже что-то вроде буклей; усы обвисшие, притом лишенные малейшего оттенка добродушия; серые сухие глаза глядели как-то невнимательно, однако и явно недоброжелательно, как свойственно глядеть человеку, перед которым хорошо уже известный ему субъект предосудительного поведения.
— Перед приездом вашим сюда, в Москву, вы были в имении помещика Курской губернии Белгородского уезда Василия Матвеевича Хлапонина? — смотря в бумаги, спросил Раух скрипучим, надтреснутым, очень неприятным голосом.
— Так точно, был, господин полковник, — по форме ответил Хлапонин, стараясь в то же время припомнить точно, сколько именно дней провел он у дяди.
Раух сделал знак чиновнику, и тот пересел к его столу, и бойко забегало его гусиное перо по большому листу голубоватой, прочного вида бумаги.
— В каких отношениях вы были к владельцу имения?
Хлапонин заметил, что поручик Доможиров, тоже подсевший к столу, записал карандашом в своей записной книжке что-то и ответил:
— Покойный Василий Матвеевич был мой родной дядя, по отцу.
— Я это знаю, — сухо сказал Раух и посмотрел на него неодобрительно.
— Я вас спрашиваю об отношениях в смысле… житейском. О ваших личных отношениях к нему я хочу знать.
Хлапонин понял, что на этом строится какое-то обвинение против него самого, а уж не только против Терентия Чернобровкина и какого-то Гараськи, о котором не зря же упоминал поручик Доможиров.
— Отношения наши, когда я жил в Хлапонинке, натянутыми не были, — ответил он подумав.
— Не были? Как же так не были? — негодующе поглядел на него Раух. — Вы уехали от своего дяди, который вас сам пригласил к себе, на мужичьих лошадях! — При этом он сильно стукнул пальцами по бумагам в папке. — Уехали и даже не простясь с хозяином — вашим родным дядей, а говорите, что отношения не были натянуты!
Дмитрий Дмитриевич почувствовал, как испарина покрыла вдруг его шею, хотя в кабинете Рауха было скорее прохладно, чем тепло.
— Так точно, господин полковник, уехал я, не простившись с ним… после того, как он накричал на меня за обедом, — сказал он, уже начиная терять кое-что из заготовленного запаса хладнокровия.
— Накричал за обедом! Чем же было вызвано это?
Раух глядел на него уничтожающе, и он перевел глаза на поручика Доможирова, у него ища защиты от такого наскока его же начальника.
— Это было вызвано тем… Я не совсем ясно помню, чем именно…
Кажется тем, что я просил его вместо одного многосемейного… вместо него сдать в ополчение другого… — проговорил Хлапонин не совсем уже внятно.
— Вместо одного другого?.. Какое же вам было дело до этого?.. Ведь крестьяне были не ваши, а вашего дяди?
Хлапонин вполне ясно видел, что тот самый становой пристав Зарницын, который подписал присланную ему бумажку, гораздо раньше прислал сюда ли прямо, или в московское полицейское управление очень подтасованный им материал следствия, почему этот Раух взял тон, каким не принято говорить с простым свидетелем.
— Крестьяне были не мои, а моего дяди, господин полковник, это так… но тот, за кого я просил, ко мне обращался как многосемейный… не помогу ли я… то есть не упрошу ли своего дядю, чтобы заменил другим.
— Так-с, очень хорошо-с! — потер руки с довольным видом Раух и кивнул чиновнику, чтобы записал ответ Хлапонина. — Фамилия этого, за которого вы просили?
— Фамилия — Чернобровкин, имя — Терентий…
— Ну, вот видите как! — точно сам удивившись успеху своего допроса, обратился Раух к поручику Доможирову. — Итак, Терентий Чернобровкин!
Отчество его?
— По отчеству — не знаю как, господин полковник.
— По отчеству он — Лаврентьев… Скажите, он к вам приходил и вы с ним говорили?
— Приходил, точно, и я говорил с ним, — повторил Хлапонин.
— Это было в отсутствие вашего дяди?
— Да, насколько помню, дядя уезжал куда-то… кажется, в Курск, — припомнил Хлапонин.
— И этим отъездом своего дяди вы воспользовались, чтобы настроить против него этого самого вот негодяя Терентия Чернобровкина? — откинувшись на спинку кресла, почти выкрикнул Раух.
— Господин полковник! — изумленно проговорил Хлапонин и встал; он почувствовал, что испарина охватила его виски и лоб, а сердце начало беспорядочно биться.
— Сядьте! — приказал Раух трескуче.
— То, что я услышал от вас…
— Сядьте, я вам говорю! — и Раух показал пальцем на стул.
Хлапонин сел; стоять он все равно не мог бы больше, — он чувствовал сильную слабость не только в ногах, — во всем теле. Он даже оглянулся на дверь, за которой осталась Елизавета Михайловна, — не вошла ли она, услышав, что сказал этот голубой подполковник с немецкой фамилией.
— Восстановление же крестьян против их помещиков есть преступление политическое, — известно ли вам это? — тоном, не предполагающим даже и тени возражения, проскандировал Раух.
— Точно так, господин полковник, это мне известно, — пробормотал Хлапонин.
— Известно? Вот видите! А между тем вы… принимаете в отсутствие владельца имения у себя крестьян… (он посмотрел в бумаги) даже целыми семьями… и говорите с ними… О чем именно вы говорили с этим Терентием Чернобровкиным и его женой?
— Я не могу припомнить… этого разговора…
— Тогда я вам напомню-с! — Раух перевернул бумагу, посмотрел в нее и спросил:
— Вы говорили, что имение должно было принадлежать после смерти вашего отца вам лично, но незаконно будто бы захвачено вашим дядей-опекуном? Это вы говорили?
— Я вспоминаю, что мы… говорили, как охотились вместе… когда я был еще кадетом, а он, Терентий, казачком у нас в доме, — с усилием проговорил Дмитрий Дмитриевич.
— Ага! Так что вы с ним, значит, старые приятели? — иронически спросил Раух и кивнул чиновнику. — Хорошего приятеля вы себе нашли!
— Могу ли я узнать, в чем же собственно обвиняется Терентий Чернобровкин, господин полковник? — спросил Хлапонин, почему-то несколько окрепнув.
— Задавать вопросы имею право только я вам, а не вы мне, — сухо ответил Раух, — вам же я советую чистосердечно сознаться в том, что вы, пользуясь приятельскими отношениями вашими, с отроческих еще лет, с этим самым Терентием Чернобровкиным, подбивали его на убийство своего дяди, чтобы имение перешло в ваши руки!
— Господин полковник! — снова поднялся Хлапонин.
— Сядьте! Попрошу вас сесть и отвечать мне сидя! — приказал Раух.
Но Хлапонин не сел. Он весь дрожал крупной дрожью… Он повернулся к двери и крикнул вдруг:
— Лиза!.. Лиза!
— Что такое? — изумился Раух и привстал над столом, но тут отворилась дверь и вошла Елизавета Михайловна.
От этой неожиданности все сидевшие за столом встали, а Хлапонин, шатаясь, пошел навстречу жене, приник к ней и зарыдал, как ребенок.
— Штабс-капитан Хлапонин контужен в Севастополе, господин полковник, контужен в голову, — шепотом ответил Доможиров на вопросительный взгляд, обращенный к нему Раухом. — Он один никуда не ходит, а только в сопровождении своей жены… Мне пришлось взять и ее тоже…
Жандармский унтер, дежуривший у дверей кабинета, не ожидал, что на крик оттуда ринется мимо него в дверь эта красивая, прилично одетая дама, и хотя он тоже вошел в кабинет своего начальника вслед за нею, но совершенно не знал, что ему делать, и остановился в выжидающей позе, выпятив грудь.
Елизавета Михайловна в первые мгновения совершенно не могла понять, что такое случилось тут, и, обняв приникшего к ней мужа, к которому привыкла уж за время его болезни относиться, как к своему ребенку, переводила изумленные глаза с знакомого поручика на незнакомого костлявого полковника, стараясь найти ответ хотя бы в выражении их лиц.
Она знала своего мужа после раны его и контузии как человека, слишком спокойно, болезненно безучастно относившегося ко всему, что творилось около него, и считала спасительным для него это спокойствие; она видела пробуждение в его памяти сильнейших из всех впечатлений жизни, — именно детских, и была за него рада; она переживала вместе с ним не менее радостное для нее возмущение его во время последней их беседы с Василием Матвеевичем; но таким потрясенным до глубины души она видела его вообще впервые, и ей показалось, что вот рухнуло сразу все воздвигнутое в нем ею с таким огромным, самоотверженным трудом, что за этим неожиданным для нее припадком слабости придет, может быть, полная ночь его рассудка, поэтому она спросила тихо, но строго, обращаясь к полковнику:
— Что такое сделали вы с моим мужем?
Высокая, с бледным и строгим лицом женщина, так неожиданно для Рауха ворвавшаяся в его кабинет, как бы спугнула царившую в нем карающую Немезиду. Раух вышел из-за стола и сказал, поклонившись:
— Сударыня! Я не был осведомлен о том, что ваш муж настолько болен!..
Но в таком случае вы можете взять его домой, и мы допрос отложим до его выздоровления.
— Допрос, вы сказали? — изумилась Елизавета Михайловна. — Он разве обвиняется в чем-нибудь, мой муж?
— Если получены официальные касательно его бумаги, то, сударыня, мой долг выяснить все, чтобы не была допущена какая-нибудь грубая ошибка.
— Я прошу вас… господин полковник… прошу продолжать допрос! — вдруг выпрямился и, сдерживая дрожь, бившую все тело, проговорил Дмитрий Дмитриевич.
— Потом, потом, не волнуйтесь! — отозвался на это Раух, слегка даже дотронувшись до его локтя, — мы это сделаем потом. Поезжайте домой к себе, отдохните, успокойтесь… Ведь мы не думаем же, что вы от нас куда-нибудь уедете, так как вам нет никакого смысла это делать. Гораздо лучше подумать, как очиститься от возводимых подозрений…
При этом Раух даже как будто хотел улыбнуться, но едва ли умел, — улыбки и не вышло, — только слегка дернулись обвисшие усы.
В чем подозревается Дмитрий Дмитриевич, было уже ясно Елизавете Михайловне, но она так была поражена этим, что спросила, чтобы разубедиться:
— В чем же, наконец, его подозревают?
— Потом, потом!.. После. Кстати, должен сказать, сударыня, что мне придется говорить также и с вами-с.
Сказав это, Раух приветливо, насколько он мог, наклонил голову, точно сказал любезность.
Хлапонины вышли. Дмитрий Дмитриевич с трудом переставлял ноги.
Сопровождал их по коридору и лестнице дежурный унтер-офицер; он же помог им подозвать извозчика.
— Я совершенно не понимаю, как это произошло со мной, — виновато говорил в тот день Волжинскому Хлапонин, когда Елизавета Михайловна передала своему брату, зачем вызывался ее муж в жандармское управление и чем пока закончился допрос. — Меня будто перевернуло всего, до того больно стало здесь, — он показал на сердце.
Волжинский, обычно веселый, озабоченно ходил по комнате, повторяя:
— Скверная история!.. Какая гнусная штука!
— Гнусная, да… Ведь я же говорил тебе, говорил, что мой дядя… даже после смерти своей способен выкинуть любую гнусность!
Он лежал на тахте, на голове его был холодный компресс, на груди тоже. Елизавета Михайловна перебирала свою дорожную аптечку, отыскивая в ней валерьяновые капли.
— А ты еще рвался непременно ехать в Севастополь! — с ласковым упреком говорил Хлапонину Волжинский. — Простых житейских отношений в Москве не вынес, — куда же было бы тебе идти на бастионы?
— На бастионы, ты говоришь?.. На бастионах, конечно, меня могли бы убить при моих же орудиях, да, могли бы… Но так оскорбить… так безнаказанно оскорбить… гнуснейшим подозрением каким-то… этого не могло бы там быть никогда! — горячо отозвался Хлапонин.
А в жандармском управлении по уходе Хлапониных произошел такой разговор.
— Красивая, однако, женщина, жена этого штабс-капитана! — сказал Раух, обращаясь к Доможирову. — Может быть, в этом и объяснение всего дела… Всегда ведь бывает так, что красивые женщины требуют красивой около себя обстановки, красивой жизни, большого положения, богатства, — а он что же ей мог дать? Штабс-капитан — это весьма немного для такой женщины… Вернее всего, что она-то именно и толкнула мужа своего на преступление, чтобы овладеть имением, хотя, правда, и небольшим, но все-таки благоустроенным, должно быть… Вот видите, в нем даже и пиявочник какой-то там был! Это указывает, что уж остальные-то доходные статьи состояли в полном порядке!
Доможиров выслушал своего начальника с виду внимательно, но возразил:
— Преступницы бывают всегда как-то театральны, между тем как эта… я в ней положительно ничего театрального не заметил.
— Ну, это уж просто, мне кажется, потому, что она произвела на вас, молодого человека, очень выгодное впечатление своею внешностью, — сделал попытку улыбнуться Раух, — что же касается меня, то вся эта сцена, какую они оба здесь разыграли, мне и показалась именно очень, очень театральной!
Они, кажется мне, оба — опытные актеры, и он не столько болен, сколько понял безвыходность своего положения, вот что-с! Относительно же того, что он болен, — если только все еще болен, — это нам должны будут дать справку медики… Улики тяжкие — вот в чем вся его болезнь!
— Справку должно, конечно, потребовать у врачей, какие его лечили, — согласился поручик, — а вот что касается улик, то мне они как-то не кажутся совсем тяжкими.
— Как же так не кажутся тяжкими? — удивленно глянул Раух на своего помощника, но тот не смутился.
— Начать даже хотя бы с самого преступника — Терентия Чернобровкина, — объяснил он, — ведь нам в сущности что же известно о нем из дела? Только то достоверно известно, что он бежал, а бежал он только как сдаваемый в ополчение, может быть, а не как еще и убийца вдобавок… Ведь не доказано же с очевидностью, что именно он убийца? Есть одно только предположение местной полицейской власти. Ведь они пишут в деле не утвердительно: «Есть вероятие подозревать в злодеянии Терентия Чернобровкина…» Не подлежит сомнению только то, что он бежал, остальное же только допускается с известной натяжкой…
Высказав это, поручик Доможиров увидел, что он озадачил своего начальника. Раух даже недовольно передернул усами, воззрившись на него, и пробормотал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94