— В прошлую весну, на Яриле, ты играючи одолел меня, Коловрат.
— То на игрище!
— Твоя силушка тоже не меряна.
— Что же удумал князь? — перевел разговор Евпатий — И что приговорила дружина?
Кудаш оглянулся через плечо на Евпатия и размял широкие плечи:
— Дружина и князь приговорили выйти в поле и дать битву пришельцам.
— Разумно!
Отирая рукавом пот с лица, Евпатий взглядывал на черные, тяжелые облака, на темные вскрылья теней, что бежали, обмахивая прохладой прибрежные кручи и редкие селения. Окские просторы полны были великой тишиной, и ветер доносил через реку запахи жилья.
На виду Исад, у низкой землянки рыбного ловца кривого Ортемища, заночевали.
Кудаш и старик-мещерин долго сидели у костра, который умело и быстро разложили молодые мещеряки. Костер по временам вспыхивал, разрывая тьму острыми красными языками, и тогда в круге света видно было большое, опущенное золотистой бородой лицо Кудаша и рядом с ним темное лицо мещерина с печальными глазами и скорбным ртом.
Старик долго рассказывал о глубоком в темном лесу озере, о белом олене — покровителе людей — и о злой рыси, погубившей доброго бога — оленя. Иногда, прерывая свой рассказ, старик смыкал ресницы и, раскачиваясь, затягивал грустную неразгаданную песню. Тогда молодые мещеряки, лежавшие на куче еловых ветвей, тоже начинали петь и стукали при этом ногами о гулкую и полную ночных тайн землю…
Потом все у костра заснули, и старый Ортемище, припадая к земле, протопал к жилью и там затих.
С лугом поднялись седые полотна тумана. В речной излучине косым глазом отразился неполный месяц.
Евпатий задремал сидя, но скоро очнулся. Вспомнились Коловрату молодая жена и пятилетний сын.
Тревожные думы гнали сон.
Старый Ортемище подтвердил вести, принесенные Кудашом, и еще сказал, что две ночи тому назад тайной тропой прошли на городец Мещерский и дальше, на Муром, два княжьих человека. Посланцы гнали коней и остановились у землянки на короткий привал. Сказывали те рязанские мужи, что приходили на Рязань посланцы той чужеземной рати — два старых мурзы и с ними чародейная жена. Была та жена вида предивного, в дорогих цветных платьях, в низких чоботах и голубых портах. Темные, как ночь, волосы жены были заплетены во многие косы и спадали на грудь, унизанную золотом и серебром. Имела чародейка глаз острый, уста улыбчаты. Лицом же красна подобно месяцу.
Удивленные рязанцы хотели побить пришельцев дрекольем. Но князь Юрий не приказал того, принял послов татарского хана Батыя с почестями и посадил за свой княжеский стол.
Когда послы Батыя насытились, то стали говорить князю такие речи:
— Требует князь от русских князей десятую часть всего, — и от князей, и от людей, и из оружия, и из коней: Десятую часть коней белых, десятую часть вороных, десятую бурых, рыжих и пегих. А не дадут хану такой дани, начнет воевать на всю русскую землю.
Выслушал князь Юрий речи татарских мурз. Не смутили его смелые речи спесивых посланцев хана. Князь держал совет с братьями и со старшей дружиной и дал послам Батыя такой совет:
— Коли нас всех — русских князей, людей наших и храбрых воинов — никого в живых не будет, тогда все наше богатство ваше будет. А пока вольны мы на своей Русской земле на отеческой!
И приказал князь отрокам своим проводить посланцев предерзкого татарского хана за городские ворота.
Седые татарские мурзы шли на своих кривых ногах неровно, путались в долгих полах своих цветных халатов и от ярости спотыкались. Чародейка-жена бесстыдно смотрела по сторонам, скалила белые зубы, и злато звенело на ее колдовских плечах.
А на следующий день побежали гонцы на Пронск и на Колыму, в Муром и на Осетр — ко князю Федору Юрьевичу созывать воинов и ратников Русской земли. Два гонца пошли во Владимир-на Клязьме, к великому князю Георгию Всеволодовичу, просить о помощи. Бирючи и глашатаи князя вышли в села и на торжища и начали скликать ратный люд.
…Так рассказывал Евпатию старик о недавних событиях в Рязани.
Недоброе слышалось в этом рассказе, и понял Евпатий, что недолго на этот раз пробудет он под теплым кровом родительского дома, что не миновать жене Татьянице вместе в матушкой плакать над его дорожной сумой и готовить ему ратные одежды.
Когда одна за другой начали меркнуть пушистые звезды и проснувшаяся рыба пошла кругами по водной глади и когда невиданное стадо лосей простучало копытами, стремясь к водопою, Евпатий поднялся на ноги.
В жидком рассвете проступали могучие красностволые в бору сосны. У подножия сосен, подобно пуховым подушкам, клубился и таял ночной туман. Стали видны лица спящих у костра людей. Кудаш лежал навзничь, разметав сильные руки. Спал он тихо, как ребенок. Зато старый мещерин так громко всхрапывал, что дремавшие неподалеку кони сторожко шевелили чуткими ушами.
— В путь, люди! — громко сказал Евпатий и пошел к реке освежить лицо.
Собрались скоро. Тихая вода дымилась и казалась теплой. В камышовых зарослях во множестве плавали и с шумом взлетали вверх стаи молодых уток. К высоким плотинам из поваленных деревьев плыли, качая толстыми хвостами, хозяйственные бобры.
Евпатий торопился.
— Веселей, веселей, Кудашик молодой! — покрикивал он, работая кормовым бревном.
И, будто отвечая ему, тонко голосил старик мещерин, понукая коней и согнувшихся над бечевой своих соплеменников:
— Ай-яй-яй!
С восходом солнца миновали княжое поместье Исады — с кудрявыми садами, среди которых выступали цветные кровли высоких хором, и с лодочными причалами на песчаном берегу.
За поворотом реки, у Куструса, взорам путников открылась Рязань.
За тридцать лет жизни много дорог исходил рязанский воин и княжеский гость Евпатий Коловрат, и не мало городов видел он — и светлый на горах Киев-град, и Чернигов, утонувший в зелени боров над Десной-рекой, и Путивль, и златоверхий Владимир-на-Клязьме, и Муром. Но ни один из этих городов не был для него краше шумной, домовитой Рязани, застывшей на грани лесов муромского края и вольных степей Придонья.
Вот она выглянула из-за крутобережья — чудная своими рублеными стенами, вознесенными на самую кручу горы, с затейными верхами хором, с белым собором. Далеко видно со стен города. Насколько хватает глаз, уходят в небо до края неба синие леса, ленты многоводных рек, поемные луга с пестрыми стадами и с шалашами табунщиков.
Тугой верховой ветер гнал навстречу ладьям белогривую волну. Над водным неспокойствием, предвещая непогоду, с тоскливыми криками взлетали серые рыболовы.
Против города, там где вливалась задумчивая Проня в широкую Оку, ладьи Коловрата пристали к берегу.
Старый мещерин спрыгнул с мокрого коня и вытер ладонями длинные усы:
— Вот и твой дом, Евпатя! Наша назад пошла.
Евпатий шагнул через корму ладьи на берег и взял старика за руку:
— Хорошо шли! Спасибо. Передай царю своему, что доволен Евпатий тобой и твоими подручными.
Старик улыбнулся. В темных грустных глазах вспыхнул ласковый огонек.
— Худо будет, Евпатя, — в лес кричи. Мы прибежим скоро-скоро.
Евпатия тронула сердечность старого лесного человека. Он понял, что мещерин слышал все, о чем они говорили с Кудашом, слышал и по-своему оценил тревожные вести.
Он еще раз дотронулся до руки мещерина и улыбнулся, как другу.
Скоро мещеряки исчезли в зарослях опушки, будто их и не было. Тем временем Кудаш ввел коней в ладьи и взялся за весло.
ДОМ «ОКОЛО ВРАТ»
Не успел Евпатий отдохнуть и поговорить с близкими, как на высокое крыльцо дома «около врат» легко сбежал княжий отрок и звякнул в дверное кольцо.
Войдя в горницу, отрок низко поклонился сотнику и в особицу отвесил поклон молодому Евпатию. Был отрок белокур, лицом ясен, и долгая, по колени, льняная рубаха плотно облегала его мужающие плечи и грудь.
— Наказал князь явиться на его крыльцо тотчас же.
Евпатий вопросительно взглянул на сотника и, уловив в глазах отца согласие, встал с прилавка.
— Иду!
Перед высоким крыльцом княжеского терема стояла толпа. Были тут воины, конюшие, кравчие гости и дворовые люди. Князь — светлобородый, невысокий, но статный в корпусе и с сильными ногами — стоял опершись на перильце. Он был чем-то недоволен, хмурил золотистые брови, отчего глаза его становились совсем темными. Люди вокруг молчали, потупившись: всем было ведомо, что во гневе князь Юрий пылок и неудержим.
За плечами Юрия стоял его брат Олег Красный с племянником Ингварем.
Олег не походил на своего старшего брата ни цветом, ни ростом. Голова его и борода были темны подобно меху летнего куня, и кольца волос, спадавшие на широкие плечи, отливали чернью. Лицо Олега было бело и сухо, нос тонок и крылат, глаза же серые и выпуклые, подобно очам сокола, молнией обдавали всякого, кто стоял против него. За этот соколиный взгляд, за белозубую улыбку и за богатырскую осанку и прозвали рязанцы молодого Олега Красным.
Ингварь тоже был высок ростом, но тонок в кости, гибок подобно вешней лозе и упруг, как половецкий лук. Его продолговатое темноглазое лицо только начало пушиться легкой порослью бороды и усов. Ингварь считался еще княжичем и ждал от дядьев своих, Юрия и Олега, удела.
Князь Юрий издали заметил фигуру известного на Рязани и по всей Оке воина Евпатия и чуть заметно кивнул ему головой, увенчанной легкой шапочкой, отороченной молодым соболем. Перед Евпатием почтительно расступались именитые люди, и он встал на нижнюю ступеньку крыльца.
— Прибыл? — спросил Юрий.
— Утром пришли водою, княже. Дары тебе мещерского царя сложил в твои кладовые.
— Знаю. Видел. Спасибо за верность, Евпатий. О напасти слышал?
— Осведомлен кратко.
— Черное облако нависло над Доном и Проней. Идут чужеземцы. Они хотят посечь Русь и покорить ее. Биться будем. Тебе же даю я высокое поручение.
Обернувшись назад, князь поманил взглядом молодого Ингваря. Тот выступил вперед и положил обе руки на рукоять меча.
— Пойдешь, Евпатий с княжичем на Чернигов просить рати у свойственника моего и свата — князя Михаила Всеволодовича. Всю Русь против врагов поднять надо. Гибель грозит нам, и остановить беду можно только сообща. Подойди ко мне! — обратился князь к Ингварю и положил ему на плечо маленькую, крепкую руку. — Великую заповедь даю тебе, отрок, и ты ее свято выполни. Не для себя прошу — за Русь умоляю и за Рязань, где погребены твои предки. Помни Чернигов и приведи к нам на подмогу полки князя Михаила. Скажи ему: сгинет от чужеземцев Рязань, не стоять и Чернигову! Пусть памятуют Калку и беду князя Игоря Новгород-Северского. Полки веди сам, опираясь на воина и воеводу нашего, молодого Коловрата. Он твой советчик и твоя правая рука. Ты же, Евпатий, не оставь княжича, помоги ему склонить на братскую помощь черниговцев и заедино собери княжеский побор в наших волостях отеческих — елецких и амченских. В эту грозную годину нужна Рязани каждая лепта.
Евпатий склонил перед князем голову. Рядом с ним встал Ингварь.
Юрий обнял племянника и поцеловал в лоб. Евпатия же перекрестил и, заглянув в глаза, слегка потряс за плечи:
— Ты надежда моя Евпатий. Иди и помни: за тобой Рязань и Русь. Отец твой, сотник, остается в городе, воеводой большой осады…
Юрий говорил торопливо и не давал Евпатию возможности сказать свое слово. Горько тому было уходить в черниговские края от бранной дружины князя, с которой ходил он на Цну и Мокшу покорять мордву, бился под Кадомом с мерей и достигал берегов Волги-реки.
— Знаю все, — словно прочитав мысли Евпатия, сказал князь Юрий. — Хочешь ты занять место в моем полку. Знаю, Евпатий, и сам скорблю, что не буду в час испытаний видеть тебя по правую свою руку. Ты нужен для другого дела. Иди!
И еще раз перекрестил его князь, и при этом скорбь искривила его золотистые брови, в уголках рта дрогнула искренняя печаль.
Евпатий низко поклонился князю, коснувшись пальцами пола, и сошел с крыльца. Плечом он почувствовал при этом сухое и крепкое плечо сошедшего вместе с ним Ингваря.
Выезд был назначен на следующее утро.
С вечера выбрал себе Евпатий коня из табуна, пригнанного из-за Оки. Это был серый, в яблоках, с аспидной гривой четырехлеток, которого он сам по весне объезжал на Княжом Лугу. Потом пригнал коня на спину легкое с алым потником седло.
Из конюшни, передав коня Нечаю, Евпатий прошел вслед за сотником в низкую дверь кладовой, где складывались конская упряжь, оружие.
Здесь Евпатий долго выбирал себе, взвешивая на руке, меч и секиру.
Старый сотник снял со стены круглый половецкий щит, кованный по кругу серебром и чернью, и оглянулся на сына. В его глазах, вдруг ставших большими и светлыми, возник тот облик снисходительной ласки, который был памятен Евпатию с детства: так смотрел на него отец, гордясь и опасаясь за его жизнь.
— Иди и блюди Русь, сын мой, — сказал он опуская глаза. — Пусть меч твой будет крепок и крепка душа. Жену твою и отрока-сына сохраню я.
Он передал Евпатию свой щит.
…В низкой подклети, куда в крохотное отверстие проникал голубой звездный свет, Евпатий долго сидел на краю своей постели. К его плечу льнул Михалко. Мальчик трогал быстрыми пальцами бороду отца, усы и дышал при этом в самое ухо Евпатия. Воин чувствовал нежное тепло сына, слышал, как билось у его груди маленькое сердце.
Белыми руками тянулась к мальчику мать. Евпатий не различал в сумерках лица жены, ему видны были только золотые искорки в ее широко раскрытых глазах.
— Уронишь мальчонку, Евпатий, — шептала Татьяница. — Дай его мне! Ну, отдай же!
Взявши мальчика на руки, она сказала:
— Не хочется мне отпускать тебя в дальнюю сторону, Евпатий. Сердце щемит и сулит долгую разлуку. Как мы без тебя тут будем в такую трудную годину?
— Ворочусь я скоро, лада. В доме родительском никто вас не тронет.
— А ворог придет к Рязани, кто защитит нас без тебя, Евпатий?
— Не пустит ворога к городу князь наш. Дружина его храбрая заступит чужеземцам дорогу.
— Примечали старые люди приметы и говорили на посаде: быть Рязани в разоренье. А что, если приметы те сбудутся?
— Лгут старые люди, голубка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18