Из тьмы проступило закутанное в меха лицо, сверкнули глаза, и сдержанной улыбкой дрогнули яркие губы…
Федор улыбнулся и выпрямился в седле.
Он скакал рядом с возком до самой Рязани. И только на подъеме к городским воротам его отозвал в сторону Ополоница и строго наказ ехать за возком княжны «в отдалении, вослед, по чину».
С горы, навстречу поезду, спускалось множество народа, а в самых воротах стоял под золочеными хоругвями, окруженный священством и черноризцами, сам владыка муромский и рязанский Арсений.
Княжну-невесту поместили в новом тереме. Смотрины состоялись после того, как гостья отдохнула с дороги, помылась в жаркой бане.
На смотрины приехали ближние князья — из Ожеска, Ольгова и Белгорода — с женами и дружиной. Владыка благословил жениха и невесту. Венчанье было назначено на Красную Горку.
Недаром шла по всей Русской земле — от Днепра до Волги, от Киева до Новгорода — слава о красоте княжны Евпраксии Черниговской.
Рязанские княгини и родовитые боярыни, сами славившиеся добротной северной красотой и осанкой, увидев Евпраксию, потеряли покой. Было в прекрасной княжне что-то от быстролетной птицы. Высокая и белолицая, она гордо несла свою маленькую головку, отяжеленную русой до пят косою, и когда шла, казалось, вот-вот вскинет она легкими руками-крыльями и улетит вслед за ходячим облаком. Синие блестящие глаза Евпраксии смотрели вокруг ласково, лучились такой светлой радостью, что при взгляде на княжну улыбался всякий человек и забывал при этом про все свои горести-печали.
За весь обряд обручения Федор только один раз поднял глаза на свою невесту. Красота Евпраксии ошеломила его потрясла. Он вдруг почувствовал, что не стоит своей невесты и что, обручаясь с ним, Евпраксия губит свой девичий век…
За столом он все время сидел, опустив очи, и видел только тонкие, с перламутровыми ноготками пальцы Евпраксии, смущенно перебиравшие край шитого рушника, положенного на колени нареченным жениху и невесте.
После смотрин Евпраксию затворили в тереме до свадьбы. На крылечко ее терема часто выбегали девушки-швеи. Они пересмеивались с воинами, которые, невзначай будто, проходили мимо, заломив молодецки шапку и заложив руки за кушак.
Глядя на веселых девушек, Федору думалось, что в тереме княжны не погасают смех и шутки.
Он заходил в терем несколько раз. Его, неловкого от смущения, не пускали дальше теплых сеней. Здесь он передавал мамке узелок с подарками для Евпраксии: орехи, медовые пряники и сласти, которые привозили гости с моря Хвалынского. Тайно от матушки клал Федор в узелок то золотой перстенек с камнем чистой воды, то веницейское ожерелье дивной кружевной работы.
Пока девушка, вызванная мамкой, относила подарки Евпраксии, Федор сидел смирно на рундуке и слушал речи мамки, которая выходила Евпраксию с младенчества. Лицо у мамки отекшее, строгое, голос ворчливый: не по нраву старухе была Рязанская земля, и жених ей казался неподходящим.
— Приехал этот пестун твой, Ополоница… Чем он умаслил князя Михаила Всеволодовича, ума не приложу. Сватали нашу княжну в заморские страны именитые короли, от своих, черниговских, и от киевских женихов отбою не было, а вот поди ж ты, досталась тебе… Уж очень ты невесел, княжич, погляжу я. Заблекнет с тобой наша ясная касаточка…
Федор через силу улыбался и сжимал кулаки, охваченный желанием выбить из обидчицы дух… И был рад, когда девушка, возвратившись от княжны, била ему челом, благодарствовала от имени княжны за дары. Он поспешно уходил из сеней, не зная, что за каждым его шагом следят из-за оконного косяка два веселых синих глаза.
Иногда на крыльце терема Евпраксии Федор ближнего черниговского боярина, присланного князем-отцом на свадьбу дочери вместо себя, — высокого темнолицего красавца Истому Большого Тятева. Истома уступал княжичу дорогу, кланялся с достоинством, но в разговоры не вступал. Слышал Федор, что просится Истома у князя Юрия служить ему всей своей родней, с людьми и холопами, но придавал этому большого значения: мало ли людей уходило из киевской и черниговской Руси на вольную Оку!
О просьбе боярина Истомы князь Юрий поведал Ополонице и попросил совета:
Тот долго отмалчивался, потом, опасливо оглянувшись на дверь, ответил:
— Отговаривал я князя Михаила от посыла Истомы с княжной в Рязань, да не послушал меня тот. Греха нам много будет через этого Истому…
Князь заинтересованно придвинулся к Ополонице.
— Прознал я в Чернигове, — продолжал тот, — от человека одного — теперь его в живых нет, притиснул его легонько слуга мой недоросток Телемень, — прознал такое, что смутило мою душу. Бил будто Истома Большой Тятев челом князю Михаилу и просил у него княжну Евпраксию в жены. Отказал ему князь Михаил. Тогда неистовый Тятев пошел к волхву и пытался приворожить к себе сердце молодой княжны…
Юрий побледнел и беспокойными пальцами принялся крутить пряди своей светлой бороды.
— Сказывай, сказывай дальше!
— Ну, выследили мы с Телепенькой этого посыльного Истомы, прошли следом за ним до волхва. Нес тот человек кольцо волос княжны для волхвованья. Вот, зри!
Ополоница достал из-за пазухи кожаный кошель и нашел в нем маленький узелок. В узелке был локон тонких волос.
Юрий отвел глаза в сторону, словно нечаянно увидел красоту своей нареченной невестки. И круто повернул разговор:
— Просится этот Истома ко мне на службу…
— Знаю. Бери, Юрий Игоревич.
— Не лежит к нему моя душа…
— Тятев Умен. С ним придут нужные люди. Теперь он Федору не навредит и княжну оставит в покое. Служить же будет верно.
— Федор доверчив.
— Доверчив до поры до времени. Когда же заметит криводушие, он отрубит сплеча. Характер у него твой, князь.
А в это время в тереме Евпраксии сидел Истома и, поставив кулаки на раздвинутые колени, слушал мамку. От натопленной печки тянуло сухим теплом. Лампада из синего стекла перед иконой разливала по стенам тихий колыхающийся свет.
Мамка гладила лежавшего у нее на коленях жирного кота и говорила, зевая:
— Словно околдовал ее этот Ополоница… Уж как не хотелось ей покидать родной Чернигов, а вот поди ж ты! Ни с того ни с сего забредила вдруг этой дикой Рязанью. Теперь же все жениха в окно высматривает. Пришелся по душе, вишь… Тих очень и робок. До венца-то все они робки! То же и Федор. Ишь, в плечах косая сажень, а ребенком прикидывается… Шел бы ты к себе, боярин. Следят тут за тобой поди. Этот Ополоница…
Дверь в горницу вдруг распахнулась, и девушка сказала приглушенным шепотом:
— Зовут боярина ко князю Юрию.
Истома привстал и расправил плечи.
— Язык придержи! — сказал он мамке.
— На том век стою. Ты иди, знай!
Князь Юрий встретил Истому с веселой Улыбкой:
— Подумал я со своими боярами, свет Истома, и порешил просить тебя в наше княжество.
— Спасибо, княже, — сухо поклонился Истома.
— Вотчину мы тебе выделим на Осетре, под городцом, где сядет князь Федор. Не обидим, пожалуем и землей и живностью. По большой вешней воде пойдут к тебе в вотчину мастеровые люди, начнут рубить хоромы и службы по твоему указу. На обзаведение не пожалеем казны. Ты же служи моему сыну верно.
Истома опустился на одно колено и чуть обнажил меч.
Юрий перекрестил его, потом поднял за обе руки и поставил с собою рядом.
В горницу внесли уставленный блюдами и ковшами стол.
КРАСНАЯ ГОРКА
Начиналась весна.
По ночам лучисто горели звезды, мороз потрескивал в углах терема, и озябшие сторожа на городских стенах перекликались редко. А утром за рекой ослепительно сверкали на солнце снега, над рыжими дорогами тяжело летали грачи, крыши с грохотом и звоном роняли подтаявшие сосули; на резные подоконники часто садились вертлявые синички…
В тереме было не по-зимнему шумно и протяжно скрипели двери. Когда распахнулась дверь на крыльцо, со двора доносило пение петухов, звон бадейки водовоза, редкий лай разомлевших на припеке псов.
Евпраксия целыми днями сидела на изразцовой лежанке, тихая и грустная. Когда к ней обращались с вопросами, она отворачивала лицо в сторону, и на ресницах у нее вспыхивали мелкие слезинки.
В эти дни вспоминались Евпраксии Чернигов, отчий терем, широкие виды из окна на Десну. Она ясно слышала голоса младших братьев и сестер…
Евпраксия чувствовала себя здесь одинокой птицей в клетке.
Долго плакала она тогда, прося отца отказать рязанскому свату и не отсылать ее из Чернигова в глухую приокскую даль. Ей непонятны были речи князя-отца о том, что нужно ему крепить дружбу с Рязанью, что, выйдя за рязанского княжича, она послужит родному городу и всему княжеству. Евпраксии горько думалось тогда: отец за что-то прогневался на нее и безжалостно выталкивает из родного дома, обрекает на бесконечную печаль-тоску…
Легче ей стало после того, как сват рязанского князя поднес ей богатые дары. По окончании обряда Ополоница задержался в тереме и приблизился к Евпраксии. Седой воин глянул в прекрасное лицо княжны своими большими добрыми глазами и вдруг заговорил с ней просто и задушевно.
Он рассказал ей о Рязани, о храбром княжиче Федоре Юрьевиче, который скоро станет князем всей Рязанской земли.
— Не бойся, лебедь белая, светлая Евпраксеюшка. В холе и почете будешь жить у своего нареченного. Чист душою Федор и ласков. Я это знаю, потому что пестун я ему сызмальства.
И поверила Евпраксия Ополонице, поверила и расцвела вновь.
Знала княжна, что сватал ее Истома Тятев, и замирало у нее сердце от мысли встать рядом с ним перед алтарем. Смуглолицый и кудрявый, с горячими беглыми глазами, давно привлекал ее взор Истома. Она не раз ловила его взгляды на себе.
Истома слыл в Чернигове удальцом, плясал на гулянках, не хмелел от многочисленных ковшей, старые воины говорили о его боевой удали и сулили ему славу.
Если бы спросил ее князь-батюшка, она дала бы Истоме согласие…
Но седой, могучий Ополоница поколебал ее девичьи мечты. Раскрывая перед ней дары далекой Рязани — дивные меха, янтарные бусы и жемчужные кокошники, — Ополоница заставил ее затрепетать при мысли, что богатый немереный край Руси будет ей подвластен, что рядом с князем мужем она станет судить и рядить, печись о славе Рязани, что кони ее детей напьются из Волги-реки и из Белоозера…
Истома вдруг потускнел в ее глазах, стал маленьким, она словно парила над ним, еле замечая его…
Евпраксия глубоко вздохнула, прощаясь с привязанностями своего девичьего детства, плененная дивным сказанием Ополоницы о градах и селениях по реке-Оке, о дремучих темных лесах, о дубравах и голубых озерах, о стругах, что плывут под стены Рязани с Волхова, из-под Великого Новгорода.
Мыслями об этом она была полна все дни, пока собирали ее поезд к неведомому жениху.
Когда узнала Евпраксия, что идет с ней послом боярин Истома, она смутилась и первое мгновенье хотела просить отца отменить свой приговор: пусть ничто не манит ее назад, пусть с девичеством все будет покончено. Но вскоре изменила свое намерение княжна: пусть поедет с ней боярин — ей не так будет страшно в чужих краях!
Встреча с женихом пролила свет в сердце Евпраксии. В синих глазах Федора уловила она восхищение, растерянность и робость. Большой и сильный, он представлялся ей кем-то обиженным и одиноким. Ей хотелось погладить ладонью его прямые светлые волосы и близко заглянуть в глаза…
В первые дни своего пребывания в Рязани Евпраксия ничего не видела вокруг, жила, как во сне. Каждую минуту она ждала прихода Федора. Когда ей приносили его подарки, она с захолонувшем сердцем развертывала узелок и, находя в нем глубоко запрятанные перстенек ли, образок ли золотой на тонкой цепочке, радовалась безмерно, зная, что положили тот малый подарок большие и добрые руки Федора.
Чем ближе подходил срок венчания, чем настойчивей стучалась в стены терема сверкающая и нежная северная весна с серебристыми пушинками верб, со щебетом жаворонков и вечерними криками гусей над безбрежным разливом Оки, тем грустнее делалось Евпраксии. Только теперь она разглядела как следует суровую неприютность здешнего края. Темные леса с высокими верхами елей наводили на нее тоску. Как светлы и радостны дубравы на далекой Родине! Сколько там солнечных полян, золотых песчаных откосов, спадающих к голубым водам Десны, по которой вверх и вниз мчатся легкие будары с белыми полотнищами парусов!
Рязань подавляла Евпраксию угрюмой прочностью своих стен и тяжеловесной резьбой теремов. И люди здесь улыбались не часто, речь их была медленная, во взглядах стояла непреходящая дума. Рязанские мамки умели сказывать только о страшном: о кровавых побоищах, о лесных приведениях, о том, как заводит леший «немоляку»; в дебри, где лесные русалки щекочут его до смерти.
И никто не знал, сколько часом простояла Евпраксия у окна, глядя в синюю гряду леса, за которой лежала родная черниговская сторона, и сколько слез упало из ее глаз.
В неделю страстей господних княгиня Агриппина Ростиславовна позвала Евпраксию к ночному стоянию.
Каменный храм нового строения был величественен и пышен. Со стен и круглых столбов, державших высокий купол, смотрели строгие глаза угодников.
Княжеское место было на хорах, против алтаря.
Евпраксия видела сотни устремленных на нее глаз. Она стояла неподвижная и испуганная, словно страшные слова молитв были обращены именно к ней.
Федор встал справа от входа на хоры, за плечом отца-князя. Тонкая свеча озаряла лицо его с низу, отчего Федор выглядел еще более похудевшим.
В конце служения попы и дьячки запели славу князю. Все в храме и на хорах опустились на колени.
Евпраксия, не знаю здешних обычаев, немного опоздала и растерянно оглянулась. Федор встретил ее испуганный взгляд и вдруг ободряюще ласково улыбнулся…
С этого вечера вернулась к Евпраксии ее прежняя бодрость. Она вновь начала тормошить своих мамок, вместе с девушками принялась красить яйца, проращивать овес и, открывая окно, выпускала на волю пташек, что во множестве присылал ей жених.
Уж несколько дней шумели за окнами бурные ручьи, в лугах стояло необозримое море вешнего разлива, и по вечерним зорям высоко в небе звучали трубы летевших на север журавлей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18