Точинков тоже узнал; он оглянулся, чтобы разделить с соседями свое узнавание, чтобы они одобрили его догадливость. Пшеничный сказал: «Сейчас еще будет», а Янушевский, зная язву Мармеладыча, поморщился: «Не то!»И действительно, конферансье стал выдавать такие штучки, что работники комбината затаили дыхание. Похоже, заместителю министра можно было завершать командировку, все равно более яркой картины он уже не получит.Углекоп Мармеладыч балансировал на их вытянутых нервах, шутил, критиковал, выносил сор из избы. Он задавал детские вопросы: почему даже милиции ночью страшно ходить по улицам? Почему в горном техникуме изучают новую технику по старой американской врубовке «Джеффри», которой уже нет ни на одной шахте? Почему у кое-кого из руководства расписывают потолки квартир сценами охоты, а рабочих на шахте «Зиминковская» селят в недостроенное общежитие? Почему отключили электричество главному санитарному врачу?.. Эти «детские вопросы» были известны Пшеничному по газетам последних дней, конферансье лишь немного выпятил их парадоксальность. Но о санитарном враче он слышал впервые. Это надо было проверить.— Очернительство! — громким шепотом пояснил Янушевский, высунувшись из кресла. — Мы пришли культурно отдохнуть, а не выслушивать этот бред.— Еще поговорим, — возразил Пшеничный.Напоследок конферансье привел еще один парадокс. При театре есть маленькая кочегарка с одним маломощным котлом. Театр и актерское общежитие отапливаются по очереди: чем больше спектаклей, тем холоднее. Артисты отдают зрителям свое тепло. Но театру отказано в капитальном ремонте. «Ну что ж, — закончил конферансье. — Лишь бы вам было тепло у нас!»Он покинул сцену, ему невесело похлопали. Многим было неприятно. После концерта к Пшеничному подлетел маленький энергичный директор театра и стал извиняться, прижимая к груди пухлые ладошки:— Мармеладыч сам решил, для общей пользы. Зимой вправду невыносимо холодно. Ежедневно два-три товарища заболевают. А кем заменять? Но вы не подумайте, что мы не понимаем момента. Все понимаем. Ничего не поделаешь. Будем ждать. А Мармеладыча мы сами накажем. Ну и что, что холодно? Неженка какой! Вы извините, милый Владимир Григорьевич, он хотел как лучше...— Очернительство! — громко возмутился Янушевский, хотя директор обращался не к нему. — Кто вам дал право?— Извините, пожалуйста. Мы накажем... Но холод... Амундсен говорил, что нельзя привыкнуть к холоду.— Хотите сказать, что у нас как на полюсе? Вы отдаете себе отчет?— Больше не повторится, — директор театра беспомощно поглядел на Пшеничного. — Но мы не занимаемся очернительством! Это же юмор, вы же понимаете?— Понимаю, — сказал Пшеничный. — Товарищ Янушевский преувеличивает. Большевики критики не боятся, надо бороться не с критикой, а с недостатками. В выступлении вашего артиста нет очернительства. Оно — своевременно.Пшеничный пожал руку еще более оробевшему директору и отпустил его. Тот отошел, потом вернулся. Пшеничный и Точинков знакомились с четой Устиновых, которую подвела Катя. Директор кашлянул, тронул Пшеничного за рукав:— У нас есть средства на ремонт, а строители отмахиваются от нас.Точинков приветливо расспрашивал Кирилла Ивановича Устинова о его взрывобезопасных лампах дневного света.В зале перед сценой было тесно, Янушевский отстранил директора и буркнул:— Имейте совесть.Пшеничный, однако, попросил его решить вопрос, что, конечно, означало больше чем просьбу.Янушевский отвернулся и с ходу включился в разговор об освещенности горных выработок, показывая себя знатоком дела.— Кто богу не грешен, царю не винен, — сказал директор театра, уходя.— Может, нужна помощь? — предложил Янушевский Устинову. — Вы дали нам свет...Кирилл Иванович, поняв его буквально, заговорил о том, что на экспериментальном заводе, где делаются светильники, не хватает алюминия, и Янушевский поскучнел. От Кирилла Ивановича повеяло настырностью.После концерта у всех было приподнятое настроение, и работа казалась отдаленным делом. Что работа? Всю жизнь — работа. И вдруг — никакой работы, вечер, молодые нарядные женщины...— Давай света побольше! — шутливо пожелал Точинков. — Не одним углем живем. О будущем думай!Пшеничный смотрел на знакомое лицо Кирилла Ивановича и вспоминал нынешнего пришельца, столь похожего на своего отца. И никто не знает, думал он, что совсем неподалеку находится это неведомое будущее в человеческом образе. А что станет с нами через тридцать лет? Будем ли живы? О чем пожалеем? Как станем судить себя? Но не верилось, что он состарится. Пшеничный ощущал себя вечным. Катя? Она живет его жизнью, а он живет вместе с людьми. Кто она без мужа, без детей, без дома? И он отверг сомнения, посеянные социологом Устиновым. Единственное отрадно — Трумэну не дадут развязать войну. Значит, наша сила сдержала вражью силу... Однако какая-то тревога беспокоила секретаря горкома, когда он смотрел на лицо рослого очкарика.Тем временем ворчун Остапенко напомнил, что пора ехать в комбинат на совещание.Вышли на улицу. Пахло дымом, над рекой стелился плотный туман, сквозь который прокалывались огоньки Грушовки.Возле театра патрулировали два конных милиционера. Блестел стеклами автобус. На нем и поехали в центр, подвезли Устиновых и Катю и вскоре занялись своими суровыми делами.
Ночь. Маленький Миша Устинов спит, и ему снятся сны. Спится, что в комнату врываются фашисты, ищут его, а он прячется под кроватью. Фашисты черные, острые, очень страшные. Вдруг они исчезают, и Миша оказывается в детском саду среди незнакомых мальчиков. Мальчики молча окружают его, и Миша бросается на самого первого. Потом мама, бабушка и отец копают за городом картошку.Устинова с Ивановским поселили в разных общежитиях, одного — для простых шахтеров, второго — для инженерно-технического персонала.Простившись с товарищем, Устинов пошел за хромым усатым комендантом. Вокруг двухэтажного дома высились кучи строительного мусора, общежитие было новое, с неокрашенными дверями и окнами.— Осторожно, тут глина, — предупредил комендант, когда в темном коридоре Устинов споткнулся о какой-то бугор.Во втором коридоре уже было посветлее. Устинов увидел у стены высокий бак без крышки, оттуда пахнуло болотом.— То бывает, что воду не привозят, — равнодушно заметил комендант. — Конечно, нехорошо. Но река под боком... Зато еще клопов нет.Он отпер комнату, в которой стояли пять кроватей, застеленных солдатскими одеялами, и одна — с голым матрасом. Эта-то возле дверей кровать предназначалась Устинову.— Подушку, одеяло имеешь? — спросил комендант.Узнав, что у новенького ничего нет, он хмуро посоветовал купить что надо на барахолке и собрался уйти.— Как вас зовут? — задержал его Устинов.— Скрипка Николай Васильевич. Жаловаться хочешь?Устинов пожал плечами, подумал, как по-деловому понял комендант его привычку узнавать имя человека.Устинов не собирался жаловаться. Он давно уже не сталкивался с грубыми, похожими на кулаков, хозяйственниками. Последнее воспоминание о них относилось к коменданту студенческого общежития, который видел в студентах воров и пьяниц, что, впрочем, не помешало ему при скромной зарплате построить загородный дом. Никакие жалобы не прошибали его. Но он был неудовлетворен жизнью: ему не хватало капли чьего-нибудь уважения.— Вы похожи на Василия Ивановича Чапаева, — сказал Устинов. — У вас мужественное лицо.— Ну устраивайся, — ответил Скрипка и ушел.Устинов сел на кровать, потом встал. Он не собирался здесь долго задерживаться. Это приключение рано или поздно кончится, он вернется к себе, туда, где его жизнь.Он подмел пол, опорожнил полную окурков банку, открыл окно. За рекой поднимались по отлогому берегу одноэтажные домишки, не подозревающие о будущем сносе. Слышались пение петухов, собачий лай, блеяние коз.Через минуту Скрипка принес постель:— Не пропьешь?Устинов пообещал, что нет, не пропьет.— Главное, не показывай им, что боишься, — сказал комендант, кивая на кровати. — Поддашься — заклюют.— Цивилизованный человек всегда найдет выход, — улыбнулся Устинов.— Ты не хорохорься, — посоветовал Скрипка. — Кулаки у них что твой гарбуз. Все равно заклюют, но лучше без членовредительства. Желаю доброго здоровья.Комендант вздохнул, сунул руку для пожатия и отбыл, оставив Устинова размышлять над предостережениями. Хотя что размышлять, если Михаил среди чужих, если для толпы всегда служит образцом поведения отнюдь не возвышенный пример? Чем вооружен Устинов? Он кабинетный горожанин, драчуном был в далеком детстве, а потом настолько привык себя сдерживать, что давным-давно превратился в добропорядочного безоружного обывателя. Те несколько уроков кунг-фу, разновидности каратэ, которые ему дал родственник жены, никогда не использовались им.Он немного трусил, стыдясь признаться в слабодушии.
Для того чтобы взбодриться, Устинов зажмурился и помотал головой. Он плыл как во сне. Почему-то лежал на полу и видел перед собой улыбающееся прыщеватое лицо.Меня только что ударили, подумал Устинов, вставая.Он вспомнил, что, устроившись в этой комнате, сходил на склад за спецовкой и сапогами, встретился с Ивановским в шахтной столовой, потом вернулся обратно... И этот прыщеватый парень с челочкой велел Устинову отдать чистые простыни взамен на грязные.— Что, власовец, такой задумчивый? Не дошло? Добавить?— Добавь, — зло сказал Устинов и шагнул к нему.Парень снова ударил его. Устинов зашатался, но устоял на ногах и повис на нем, с отвращением ощущая прогорклый запах пота. Тот толкнул его в грудь и отбросил к кровати.На Устинова с любопытством глядели еще четверо, и один из них, сухощавый, с умным обнадеживающим взглядом, показался Устинову опорой; остальные были равнодушны.— Отдай, не связывайся, — посоветовал лысоватый мужчина. — Все равно отберут.— Не отдавай! — ободрил сухощавый.— Он тебя нарочно подзадоривает, — предостерег мужчина.— Долго ждать? — спросил парень с челочкой.— Хорошо, — сказал Устинов.Он стал стаскивать с подушки наволочку, повторяя:— Сейчас, сейчас.— Струсил, — разочарованно произнес сухощавый.Устинов подумал: «Что же делать?»— Я не мускулов твоих испугался, мне просто противно. Тебе, наверное, тоже доставалось?— Ты давай-давай, шевелись!— А ты по-немецки: шнель, шнель, хенде хох!Парень оглянулся на сухощавого.— А точно, Синегубов, ты на фашиста смахиваешь, — с сожалением сказал тот. — Вылитый власовец. Разделал он тебя как бог черепаху. Ты не герой...С усмешкой он провоцировал новое столкновение, но Устинов прервал его:— Ты сам попробуй, легко ли бить человека? — Он подошел к сухощавому. — Попробуй! Что может быть легче?— Нарываешься? Знаешь, ты кто? — Сухощавый резко замахнулся, пугая.Устинов невольно отшатнулся.— Остынь, Пивень, — негромко сказал тучный красноносый мужчина. — Хватит боговать.Пивень повернулся к Синегубову и стукнул себя в грудь:— Ты видишь, что они творят? Они уже грозят твоему лучшему другу. Где твоя железная кувалда, Синегубов? Врежь этим гадам!— Хватит боговать! — тучный встал с кровати.— Не надо, Вася, — остановил его лысоватый мужчина. — Они без нас поладят. Сядь, Вася, обратно.Устинов догадался, что здесь до него существовала иерархия, на вершине которой восседали Синегубов и Пивень, один могучий и туповатый, второй — злобный, а остальные жильцы — тучный Вася, лысоватый мужчина со скрюченными уродливыми пальцами и доселе молчавший маленький, лет семнадцати паренек с горящими ненавистью глазами, — были ими подмяты и теперь ждали, что принесет появление новичка.Вася нехотя сел на кровать. Лысоватый вздохнул и показал взглядом Устинову, что самое страшное позади. Молчаливый паренек подошел к Устинову, спросил:— Больно?Устинов улыбнулся разбитыми губами:— Ничего, пройдет.Он вспомнил, что на дворе 1949 год, и подумал, что нужно подняться выше личной боли, но в душе у него загорелось что-то черное и яркое. Он ненавидел Синегубова и Пивня точно так же, как их ненавидел маленький паренек.— Как тебя зовут? — спросил Устинов.— Федор.— Отныне, Федор, в этой комнате все равны. Все уважают друг друга, все друг другу помогают. Согласен? — Устинов почувствовал, что в нем пробудился новый яростный человек, чем-то похожий на драчуна Мишу Устинова. А то, что Устинов был избит Синегубовым, не относилось к этому новому человеку. Наоборот, было правильно, что из него выбили благодушие.Он подошел к Васе и лысоватому мужчине Алексею, пожал им руки.Синегубов и Пивень теперь стояли рядом и настороженно смотрели на него, ожидая, видно, что наступает расплата.Федор вытащил из-под матраса обрезок водопроводной трубы.В комнату постучали. Дверь открылась, и вошли Ивановский с главным инженером Тюкиным, двухметровым блондином в форменном кителе.— Это зачем? — спросил Тюкин, кивая на трубу. — Опять сцепились?— То наше дело, — буркнул Федор. — А терпеть этих бандюг надоело!— Как же, вас обидишь, — насмешливо произнес Тюкин. — А кто мне грозил шею свернуть, когда я уплатил строго по расценкам? — И, обращаясь к Ивановскому, он возмущенно добавил: — Двенадцать тысяч заломили за восстановление площадки на шестнадцатом штреке! В четыре раза больше положенного!— Обещал — плати! — заявил Алексей и протянул к нему свои уродливые руки. — Я вот этими мозолями зарабатываю дом построить. Пашу как негра! Ты обещал — плати рабочему!— Не надо! — сказал Тюкин. — Рваческие настроения я преследовал и буду преследовать. Вот настоящие рабочие, — он махнул на Синегубова и Пивня. — Советую не поднимать хвост. При немцах работали? Вот и помалкивайте.— А ты не понимаешь, почему работали? — зло спросил Алексей. — С голоду подыхали! А эти власовцами обзывают. Щенки.— Но-но! — оборвал Тюкин.— Да они первые на новенького накинулись, — пожаловался Федор. — Для них все — враги.— Мы его не за того приняли, — решил оправдаться Синегубов. — Видим — барин, простынки чистые...— И по зубам, да? — спросил Устинов.— Миша, ты их не понял, они хорошие ребята, — сказал Ивановский. — Пошли пройдемся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12