Святослав Рыбас: «Зеркало для героя»

Святослав Рыбас
Зеркало для героя


Zmiy (zmiy@inbox.ru)
«На колесах. Повести, рассказы, очерки.»: Современник; Москва; 1984
Аннотация Повесть «Зеркало для героя» — о шахтерах, с трудом которых автор знаком не понаслышке, — он работал на донецких шахтах. В повести использован оригинальный прием — перемещение героев во времени. Зеркало для героя Когда-то в сборной Англии играл злой, агрессивный защитник по фамилии, кажется, Стайлз. Он толкался, дрался, сбивал с ног. Кому только от него не доставалось! А в обыденной жизни он был школьным учителем и тихим человеком. Наверное, подобных людей знает каждый: «В тихом омуте черти водятся». Возможно, в устах социолога, а я социолог, такие утверждения звучат старомодно, но, во-первых, кто меня опровергнет? А во-вторых, я никому их не навязываю. Недавно передо мной был поставлен вопрос: как сделать одного человека счастливым? Вопрос, прямо скажем, замечательный. И кого?! Толю Ивановского, который, сколько я себя помню, служил нам примером трудолюбия, справедливости, успеха. Он многое делал лучше других: отлично учился, быстро бегал, твердо следовал своим принципам. Да, у мальчишки были принципы. Однажды у нас с Ивановским появилась возможность расквитаться с нашим дворовым хулиганом Сторожевым; нас было двое, а он один, когда в коридорах недостроенного здания, где мы играли после уроков, между нами загорелась ссора. Вдвоем мы могли отметелить Сторожева. Но Ивановский заявил, что надо драться один на один, и, по очереди получив по зубам, мы гордо удалились вместе с нашим благородством. И все же я его уважал. Он должен был определенно иметь большое будущее. Это чувствовалось.Сейчас ему тридцать шесть лет. Он живет в нашем старом доме, женат, двое детей. Жена хороша собой. Она-то и спросила меня, когда я приехал: «Почему мой муж рохля? Есть ли у него хоть какой-нибудь шанс?»Действительно, Ивановский мало преуспел. Работает рядовым инженером в отделе внедрения новой техники, охотно соглашается «на разные дежурства, овощные базы, колхозы», все ему «тыкают», для всех он Толик да Толянчик... И, что особенно не нравилось Наталье, в обеденный перерыв играет с двадцатилетними лаборантами в футбол. Он, лысеющий грузноватый мужчина, с визгом и ревом носится по площадке, и эти мальчишки называют его «Всадник без головы»! Было еще одно обстоятельство, о котором она не вспоминала: Толик отсидел два года в тюрьме за аварию на шахте: был взрыв метана, погибли люди.Я не сразу понял, чего хочет Наталья. Вспомнив Стайлза, сказал о неожиданных изгибах человеческой натуры, сказал, как бы предлагая перейти на более общую тему. Тем более я решил, что Ивановский теперь, по-видимому, компенсирует свою неудачливость другими занятиями, случай не такой уж редкий, чтобы удивляться.— Но он доволен жизнью! — почти с ужасом воскликнула Наталья.Я залюбовался ею. Она быстро встряхнула головой, отбрасывая золотисто блеснувшие волосы, и поглядела на меня непонимающе.Честно говоря, в ту минуту Ивановский меня мало занимал. Слушая, как она тянется изо всех сил, носится по частным урокам, хлопочет по дому, я видел, что она, однако, довольна собой. У меня вертелась мысль, что Наталья не отказывает себе в радостях жизни, и от этой мысли мне сделалось совестно, точно я вместе с Натальей предавал старого товарища.Наталья пообещала прислать ко мне Толика. Мы попрощались. Она чуть задержала мою руку, вторично пожала ее С выражением настойчивой просьбы.Я приехал домой ради отца.После маминой смерти он почти не изменился, резких признаков быстрого старения я в нем не заметил. Отец стал больше двигаться, встречался со знакомыми, ходил в гости. Однажды ему позвонила женщина, недавно похоронившая мужа. Должно быть, надеялась избежать одиночества, но он разговаривал с ней холодно и высокомерно: то ли постеснялся меня, то ли эта вдова его мало интересовала.Надо было увозить его к себе, с этим я и приехал. «Все мои ровесники уже там, — отвечал мне отец, показывая пальцем на потолок. — Я к тебе не поеду. В твоей Москве мне нечего делать». Я его понимал. Но надо было выполнять сыновний долг. С высоты своих семидесяти лет отец смотрел на жизнь как на прошлое. В самом деле, многие его ровесники, кто родился в десятые годы нынешнего завершающегося века, уже живут лишь в чьих-то воспоминаниях. Их детство — это время гражданской войны, которое я не могу даже представить; юность — первая пятилетка, рабфак, улыбка в голодных глазах... Здесь я легко могу сбиться на повтор общеизвестного, ведь эти этапы усвоила даже моя маленькая дочь. Но у меня щемит сердце, точно я виноват перед отцом за то, что его ровесники сжигали себя на этих этапах, которые я знаю лишь умозрительно. Я помню только послевоенный разрушенный город, я помню тридцатишестилетнего отца в темно-синем форменном кителе горного директора первого ранга, то есть полковника, помню, что днем редко видел его, он возвращался с шахты поздно и подходил к моей кровати, а я вдруг просыпался от тоски, что он снова исчезнет; помню очереди за хлебом и чернильный номер на моей ладони, пленных немцев, похороны соседа, еще молодого, как понимаю сейчас, умершего от разрыва сердца... Это мое. Родись я на десять лет позже, и годы послевоенного восстановления были бы для меня лишь страницей из учебника истории, и, значит, мое детство отразилось бы в ином зеркале.Итак, я приехал к отцу, чтобы увезти его в Москву. Это решение мы приняли вместе с женой, понимали, что оно принесет нам некоторые трудности (в основном, ей), но не видели другого выхода.Утром в субботу к нам пришел Ивановский. Мы уже напились чаю и собирались идти к тетке Анне, но его появление изменило наши планы. Я остался.Толик был мужчина в расцвете сил, широкоплечий блондин. Глаза голубые, лицо открытое, загорелое, заметные залысины. Он притащил в авоське шесть бутылок пива и вяленого рыбца. Мы с ним не обнимались, просто пожали руки, словно от последней встречи нас отделяло полсуток. Он спросил о Москве, мол, как там она, стоит на месте? И заулыбался радостной улыбкой. Сели к столу, тому самому, за которым не раз мама кормила и Толика, когда он заходил к нам. Видно, Ивановский тоже вспомнил об этом, начал оправдываться, что не был на ее похоронах из-за командировки. Я остановил его. Потом он сказал, что я молодец, не забываю родной город, что родной город — это родной город.Мы выпили по бутылке. Рыбец был жирный, розовый, пахучий.— Наталья покупала? — спросил я.Ивановский кивнул, настороженно посмотрел на меня, как будто определял, что она мне рассказала.— Что делать с Натальей? — вдруг решился он. — Объясни мне, пожалуйста, что ей надо?! Талдычу ей, талдычу: всех денег не заработаешь, всех подруг не перещеголяешь, — Тай нет, все рвется куда-то, рвется, будто шило у нее в одном месте! — Выразив свое отношение к предполагаемому разговору, Ивановский неторопливо откупорил пиво и добавил с гордостью: — Лично мне ничего не надо.Тут я ему не поверил. Обычно за такими фразами скрывают многие неосуществленные помыслы, и если проводится анкетирование, то в подобных случаях применяются контрольные вопросы, которыми проясняется суть дела, но ведь я не анкетировал, не искал конкретную истину, а просто беседовал со школьным товарищем, не собираясь ни направлять его, ни поучать (хотя Наталья надеялась на это). Мною руководило любопытство к тайне судьбы, начало которой стояло рядом с моей собственной судьбой.Многое человеку хочется, давно определена иерархия наших главных потребностей — признание общества, любовь, безопасность, деньги; но ведь речь не об этом... Я ни о чем не спрашивал, Ивановский сам рассказал о себе. В первый год работы инженером он подал две докладные записки, чтобы ускорить внедрение новой техники. Ему же посоветовали не спешить и осмотреться. Он сделал вид, что не обиделся. Сейчас он заместитель председателя месткома, фактически председатель, и в его руках распределение больших благ — квартир, путевок в дома отдыха, автомобилей. Он — величина. «Ты согласен, Миша? Пусть на час, но люди зависят от моего решения». Любопытство мое усилилось, я увидел, что он честолюбив. Впрочем, кто не честолюбив? Ивановский за многие годы ни разу не воспользовался своим положением. «Я как блаженный, верно? Живу на одну зарплату, стараюсь для других». Он считал это большой редкостью.Незаметно он стал нападать на меня, выпытывать: правильно ли я живу, не лгу ли, не унижаю ли подчиненных, не лицемерю ли с начальством... И вспомнил, что отца я до сих пор не забрал к себе, — чем это объясню? Правда, Ивановский добавил, что есть обстоятельства, с которыми надо считаться, а главное из них — мы становимся страшными эгоистами. В свое «мы» он, кажется, себя не включал.Со двора послышалась громкая музыка. Похоже, кто-то выставил на подоконник мощные колонки. Самовыражался, должно быть.Когда-то, в году пятидесятом, мать Ивановского ходила по квартирам, звала народ сажать во дворе деревья, а потом вынесла новенький патефон с пластинками. Вышли десятки людей. Мне врезалась в память стихийная радость наших родителей. Причина? Молоды, нет войны. Разве мало? Еще, конечно, недостаточно индивидуализирован был досуг, у горожан первого поколения были совсем иные потребности в общении; интеллектуалов среди них почти не встречалось. Это были люди действия, и коробка многоэтажного дома была им непривычной, тесной. Зато последний мой воскресник накануне отъезда на учебу запомнился иным. Отбывали повинность. Лишь неутомимая мать Ивановского да несколько ветеранов пытались раздуть искру энтузиазма. А вывод? Тридцать лет назад люди были лучше?Музыка за окном продолжала играть, мощная, одинокая, но, пожалуй, мало кем услышанная, как шум автомобилей. Мы пили пиво, продолжали свой разговор, пытаясь разгадать друг друга. «Ну почему же никого не допросишься проведать больного в больнице? — спрашивал Ивановский и отвечал: — Зажрался народ». Я объяснял ему, что-де изменились условия жизни, выросло благосостояние, усилилась защита обществом каждого, а отсюда — пропадает нужда в старых формах сплочения ради безопасности. Грустно? По-человечески ли это? А жизни-то наплевать, по-человечески или нет. Она стала в чем-то гуманнее, в чем-то жестче. Я вспомнил болезнь мамы, когда ей уже ампутировали ногу из-за гангрены (а у нее был рак, о чем узнали после), болезнь, приковавшую меня к родительскому дому, тогда как мне срочно требовалось быть в Москве, где решался вопрос Моей карьеры; мама выталкивала меня, грозила сорвать бинты, если я останусь, — я остался. Наверное, ей было легче при мне умирать. Но я проиграл место директора нашего Филиала-2. Нет, я не жалею о своем решении, хотя и не горжусь им.Ивановского покоробило. Я с ним согласился — я рационалист. Но он почему-то оскорбился тем, что я не спорю. Мы обнаруживали все большее непонимание друг друга.По-видимому, нам оставалось либо предаваться воспоминаниям детства, либо решать общемировые проблемы.Но в конце концов мне все равно, что думал обо мне школьный приятель, с которым меня уже почти ничто не связывало. Он смотрел на меня с улыбкой, словно хотел сказать: «Ну что? Поучил, как надо жить?» Я представил, с каким торжеством он будет говорить Наталье о моей мягкотелости и прагматизме, — и признался себе, что мне нечего сказать Ивановскому. Он без меня все знал.Правда, у меня был к нему один вопрос. Мы допили последнюю бутылку. Я убрал со стола и предложил спуститься в магазин, надеясь, что Ивановский откажется и тогда я смогу поехать к тетке.Но Толик согласился.Мы заглянули в комнату отца, обставленную крепкой скромной мебелью. Здесь ничего не изменилось со времен моего детства: двухтумбовый канцелярский стол с зеленым сукном на столешнице, железная кровать с панцирной сеткой, портрет молодых родителей на стене.Я взял в шкафу пиджак, оделся. Ивановский пролистал лежавшие на столе материалы для экспертизы, присланные отцу из областного суда. Я сказал, чтобы он их не трогал.— Секрет? — Ивановский продолжал разглядывать бумаги, пока я не забрал их у него.Пришлось объяснить, что иногда отца как специалиста по взрывобезопасному электрооборудованию просят дать заключение, но он всегда неохотно берется за это дело.— Не хочет отягощать душу, — определил Ивановский.По-видимому, угадал. Однако его интонация не понравилась мне: в ней звучало пренебрежение.— Толик, ты просто уникум, — заметил я. — Ты ведь знаешь, что такое шахтные аварии...— Я-то знаю! После войны восстанавливали наспех, чего тут не знать? Все аварии — оттуда. И, честно говоря, не твой отец должен обвинять, а, наоборот, тот парень, которого судят, должен судить твоего отца... А ему придется платить за чужие грехи.— Каждое поколение за что-то платит, — ответил я.Мы вышли на улицу. Солнечно, сияет голубым и белым небо. На деревьях много желтых листьев. И воздух пахнет сладковатым теплым сентябрем.Я подумал, почему мне мало умиротворенного ощущения родного дома и я пытаюсь влезть в чужую жизнь, чтобы открыть в ней какую-то тайну? Ведь, пожалуй, нет тайны. Живет мужчина, работает, содержит, как умеет, свою семью и укрепляет свое бытие определенной философией. Какое мне дело до того, почему он именно такой, а не другой? Что я могу ему предложить?А все-таки мы вместе росли.— Я рад, что мы встретились, — сказал я Ивановскому и обнял его за плечо.Он улыбнулся и тоже положил руку на мое плечо. Обнявшись, мы пошли в магазин.Пива не было. Мы постояли возле магазина и направились к центру мимо сквера травматологической больницы. Нам было все равно, куда идти, лишь бы не расставаться.— Миша, ты извини, если что не так сказал, — произнес Толик. — Порой зло находит: уж очень бывает обидно.Я промолчал, ему нужно было выговориться.Однажды, лежа в больнице, Ивановский наблюдал, как пьяные санитары везли по коридору тележку с умершим, — не везли, а лихо гнали, натыкались на стены, пересмеивались. Он остановил их, и еще с одним парнем они доставили тележку в морг, а там увидели лежавшего на столе мертвого старика, с которым вчера разговаривали за ужином, на его посиневшей ноге была чернилами написана фамилия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12