Я пожалел, что задал этот вопрос: лицо Майринка окаменело, выдав тем самым, как сильно задела его эта фраза.
– Можешь поверить мне на слово, – сказал он, – если не доверяешь портретисту.
– Я верю вам, герр Майринк.
– Если эта картина и искажает ее красоту, то виной тому только художник, не сумевший ее передать в полной мере.
Я снова глянул на портрет в медальоне. Элизабета Збинек, маленькая, как фея, смотрела на меня из хрустального дворца. Это была фигуристая девушка восемнадцати лет, с миндалевидными глазами, римским носом и рассыпанными по плечам золотыми локонами. Но какова она? – думал я. Скромна ли? Почтительна ли?
– Насколько я могу судить о таких вещах, – сказал Ярослав Майринк, – ее добрый супруг не будет разочарован.
Успокоившись по этому поводу, мы перешли к более существенной теме: приданому невесты. Оно как нельзя лучше соответствовало вкусам герцога.
– А ее семья получает имя и земли для ее детей. Сейчас у нас принято, – мрачно сказал Майринк, – отправлять своих отпрысков за пределы неспокойной Богемии.
Элизабета Збинек, младшая дочь Бедржиха Збинека, пражского придворного, выросла в обществе испанизировавшихся чехов, высшей знати. Лето она проводила с дочерьми Поликсены и Зденека Лобковичей (баварского канцлера) в их замке в Рауднице, так что помимо обычного в тех местах чешского и немецкого она владела еще и испанским.
– Она порядочна, благонравна и богобоязненна, – с угасающим пылом твердил Майринк. – В ней нет бунтарской гуситской крови. Ну, ты понимаешь, о чем я.
– Прекрасно понимаю, – подтвердил я, наполняя бокал старика.
Для проведения переговоров мы встретились в Дрездене, на нейтральной территории. Должно быть, Ярослав Майринк чувствовал, что это его последняя поездка: уже не имперского агента, но свата, уполномоченного торговать именем и приданым. Он сильно сгорбился, став почти одинакового со мной роста. Когда мы расставались у дома Георга Шпенглера, я ощутил, какой слабой стала его рука.
– Если жизнь в Праге станет совсем уже невыносимой, – сказал я, – вы всегда найдете теплый прием в Фельсенгрюнде.
– Спасибо тебе, Томмазо.
Дверь его экипажа распахнулась, и ливрейный лакей помог Майринку вскарабкаться в карету. Он наклонился, чтобы посмотреть на меня.
– Я не думаю, что когда-нибудь соберусь покинуть Прагу. Я останусь там до конца, что бы ни случилось.
– Да пребудет с вами Господь.
Возница гикнул, подхлестнул лошадей, и карета покатила в сторону Эльбы. Майринк передаст мои письма своему нанимателю. Вот так, легко и уверенно, мы сладили свадьбу.
Адольф Бреннер удивленно таращился на меня, открыв рот. Я даже видел розовый кончик его языка.
– Для чего?!
– Чтобы хранить там самое сокровенное.
– Но… он ведь… собрался жениться?
– Тем более. У супруга должно быть место, где можно уединиться.
Создатель автоматов изучал мой чертеж вращающейся платформы: святая святых, сердце вселенной нашего герцога. Идея была простой, но ее воплощение я решил предоставить более практичным умам. Рядом с герцогским кабинетом, в скрытых пространствах внутри библиотеки, располагалась пустая комната, дожидавшаяся своего таинственного предназначения. Мне представлялись тоннели, начинавшиеся под половицами, – от ловушки к ловушке, так чтобы остановить непрошеного гостя. Только герцог сможет использовать этот потайной ход. Выйдя из своего кабинета, он пройдет в маленькую клетушку наподобие ящика. Сгорбившись под деревянным куполом с одним-единственным низким проемом, герцог потянет за рычаг, после чего клеть, в которой он находится, совершит оборот при помощи хитрой системы блоков. В проеме одна за другой появятся три деревянные двери. Он выберет ту, в которую ему надо войти. Там будут храниться его самые дорогие сокровища: «Artficalia», «Naturalia», «Erotica». Аркана Мистерия.
– А что это такое?
– Аркана, любезный мой Бреннер, есть знак тайны, каковым украшены музейные шкафы в Померании и Фуггерхаузере. Она олицетворяет все богатство Творения.
– Как, совсем все?
– Multum in parvum. Многое в малом. Обладая собственным доступом к своей Аркане, герцог будет чувствовать себя божеством, парящим над ограниченными умами обычных смертных.
– Я не знаю, Томмазо. Как-то все это сложно.
– А как твои заводные дети? Продвигается работа? Бреннер фыркнул.
– Начнет продвигаться, если Каспар перестанет ронять их головой об пол…
– Надо подбодрить нашего патрона, Адольфо. Меланхолия постоянно грозит овладеть его духом. Если в ближайшее время ничего не изменится, мы лишимся работы. – Я пододвинул кошель с флоринами поближе к руке Бреннера. – На мой скромный взгляд, построить вращающуюся клеть будет проще простого – по сравнению с механическими херувимами.
Так началось последнее крупное строительное предприятие в Фельсенгрюндском замке. (Я боюсь даже думать, во что сейчас превратились его пыльные арки и холодные, посыпанные песком проходы – при пожилых герцоге и герцогине.) Адольф Бреннер отложил в сторону своих заводных детей, к явному удовольствию своего негритенка, и сосредоточенно морщил лоб над моими чертежами. Мы выписали из Аугсбурга небольшую плотницкую команду: несколько знакомых лиц и несколько новых – мастер Куссмауль прошлым летом умер от чумы. Все принесли клятву хранить тайну Арканы и приступили к работе под руководством Бреннера, пока я занимался иными делами, не требующими секретности.
Пришло время распечатать опочивальню герцогини. Местные рабочие разнесли в щепки тонкую перегородку; их толстые, раздавшиеся после родов жены вымыли полы и вычистили ковры. Покои быстро привели в порядок. Они начинались со столовой, потом шли две гостиные, каждая – с большим камином и креслами для отдыха. Как всегда, потакая своим господам, я приказал устроить во внешней стене спальни ватерклозет. Это нововведение вызывало недоуменные взгляды. Я подслушал, как Максимилиан фон Винкельбах говорил шерифу, что из своей башни он, вероятно, сумеет разглядеть раздвинутые ягодицы нашей будущей госпожи.
Для тех же целей я сконструировал дом отдохновения во дворе, за банкетным залом.
– Такие имеются во всех великих дворцах Европы, – протестовал я, когда ко мне в башню явились Винкельбахи. – Прогресс, господа. Это сделает воздух намного свежее.
– Именно это, герр Грилли, и есть инсинуация, против которой возражает Орден.
– Инсинуация?
– Объясняя, мы сделаем оскорбление слишком явным. Мои помощники налегли на работу, но при этом навострили уши.
– Рискну заметить, милорды, что я не совсем вас понимаю.
Максимилиан не мог больше сдерживаться.
– Дерьмовые годы. Ты, коротышка, выгреб нашу казну до дна, И отвратил от нас герцога.
– Твой дом отдохновения выдает недостаток такта, Томас Грилли. Как будто мы, высокородные господа, обязаны заточать свои отходы в твоей продырявленной темнице. Представь, как мы избавимся от тебя, когда ты превратишься в спелую падалицу.
Я принял к сведению эту угрозу, но продолжал строительство. (Но что будет, если герцог вдруг заболеет? Или умрет? Кто тогда защитит меня?) Предвкушая семейную жизнь, Альбрехт Рудольфус раздулся, как жаба. Он ходил по комнатам, развлекая придворных деланным благодушием, и даже начал интересоваться делами герцогства. Изредка он появлялся в казначействе или в конторе обергофмейстера, вынуждая слуг стоять по струнке и парируя их изумленные взгляды бестолковыми вопросами. Он ковырялся в стопках документов, словно давая понять, что, если бы время ему позволяло, он прочел бы их все, или выражал сочувствие писарям, что им приходится работать при таком тусклом свете. Со временем привядший было орден святого Варфоломея вновь распустился, как зачахший цветок, который снова начал поливать забывчивый хозяин. Долгие бездетные годы Фельсенгрюнде подходили к концу. Скоро все станет таким, как задумывал Альбрехт фон Фельдкирх, легендарный Первый Герцог. Винкельбахи и холостой Грюненфельдер смогут надеть свои выходные бархатные костюмы на свадьбу (в приготовлениях к которой я предусмотрительно старался не участвовать) и потом, через девять месяцев, прийти на первое из грядущего множества крещений, пиров по случаю крещения, празднований первого причастия…
Элизабета Збинек, согласившаяся на настойчивые уговоры родителей выйти замуж за герцога, собиралась прибыть поздней осенью. Эта новость так взбудоражила моего патрона, что я испугался, не потеряет ли он интерес к библиотеке. Потому я испытал несказанное облегчение при известии о завершении работы над поворотной комнатой.
Как вы сами понимаете, человеку в моем положении было бы неразумно доводить что-либо начатое до конца. Завершить проект означало пойти на риск стать ненужным. Поэтому, раз уж я постарался и нашел герцогу невесту, а также, к его удовольствию, продолжал покупать гравюры и писать подделки, спешить с обустройством уединенного гнездышка было не обязательно.
– Проявите терпение, – внушал я господину. – Император собирал свои сокровища долгие годы. У нас есть агенты в Италии и Германии, люди, знающие свое дело. Доверим же им закупать для нас редкости и диковины, хоть это и кажется делом небыстрым.
После завершения, года этак через три, «Artficalia» будет вмещать в себя в основном математический инструментарий: магнитный компас, бронзовый золоченый гномон в форме дракона на кубическом лимбе, ореховую астролябию с серебряной оснасткой, небесный глобус из Падуи, пассажные часы из Праги и Планетолябиум, демонстрировавший траекторию планеты Юпитер. (После изгнания, по требованию Винкельбахов, нашего еврейского астронома никто в Фельсенгрюнде не имел ни малейшего представления, как это все работает, а зачастую и знать не знал о назначении этих приборов; однако незнание лишь разжигало герцогское воображение.) Квадранты, компасы, транспортиры; шприцы из слоновой кости, какое-то непостижимое устройство под названием «теодолит» – я все это помню, поскольку зарисовывал и заносил их в опись. В числе всякой мелочи там была персидская ложка для шербета с резной ручкой – сама ложка была острой, как сухой лавровый лист; туфли из Монголии, расшитые тонкими кружевами и тесьмой; кубок из носорожьего рога в форме цветущего гибискуса; мавританские шпоры, заостренные на концах, как кинжалы; и счеты, или abacus indicus, из Московии, костяшки которых были сделаны из моржового клыка.
Упоминание о морже подводит нас с обустройству другой комнаты, «Naturalia»… Но ты уже ерзаешь на своем стуле, мой милый спутник. Прошу тебя, сделай милость, встань и как следует потянись. Протри свои усталые глаза, перекуси, освежись, а я пока разыщу список.
Вот. Видишь это? Помимо «Thesaurus Hierogliphicorum» (на страницах которого я пишу эти строки) от долгих лет моего собирательства сохранился один-единственный свиток пергамента. Он покрыт выцветшими буквами: этот почерк – бойкий и вертикальный предок моих старческих каракулей. Итак.

Опись:
обезьянья лапа из Африки, возможно, волшебная; два панциря бразильской черепахи, с непроклюнувшимися яйцами;
страусиное яйцо из плюмажной лавки Яна Фукса вПраге;
нильский крокодил, чучело;
два безоара, каковые, как говорят, находят в желудках горных козлов; имеют форму человеческих лиц;
акулий зуб, вынутый из руля рыбацкой лодки недалеко от Неаполя;
панцирь морской черепахи из Ост-Индии, с серебряными часами, изготовленными Этторе Марпурго, генуэзским ювелиром;
несколько инкрустированных камнями жуков; перья с крыльев дронта и его череп, очищенный и вываренный;
клык единорога с Ультима Туле;
кусок glossopetrae, или «языкового камня»; некоторые полагают, что оные камни падают с неба.
Тут документ обрывается. Я представляю себя, писавшего эти строки в своей комнате в восточном крыле: я наклоняюсь к чернильнице, чтобы напоить свое жадное перо, и прижимаюсь грудью к столешнице. Вокруг расставлено множество предметов, о которых идет речь, они стоят на столе или разложены на кровати, каждый – в своем ящичке, каждый – обложен соломой.
На листе еще есть наброски, разнесенные по углам неким художественным ветром. Я весело начал новую страницу, еще не ведая, что она будет потеряна навсегда…
Но я не хочу забегать вперед в своем рассказе, рискуя потерять тебя, терпеливый читатель. Не пришел еще час моего унижения. Забудьте это неосторожное упоминание о грядущих бедствиях. (Пусть для рассказчика они уже в прошлом.)
Идет 1618 год. Война в Богемии еще не началась, проклятый англичанин все еще сидит в Баварии, дурача доверчивых дворян. Элизабета Збинек скоро приедет в замок – а я наслаждаюсь поистине замечательным годом.
Мы встречали богемских гостей гирляндами цветов. Воздух Вайдманнер-платц загустел ароматом обреченных роз, а брусчатка сделалась скользкой от их раздавленной плоти. Когда дверца кареты распахнулась, колокола часовни пустились в перезвон. Небольшая партия встречающих, состоявшая из обергофмейстера и Мартина Грюненфельдера, пригласила приехавших женщин в Большой зал, а затем – в Риттерштубе, где их ждал герцог, переминавшийся с ноги на ногу, чтобы не выдать собственный ужас. Рядом с ним стоял его верный карла.
Первой вошла толстая компаньонка. Альбрехт Рудольфус чуть в обморок не упал при виде бульдожьей челюсти и седых усов этой ведьмы, но потом до него дошло, что это все-таки не его суженая. Женщины вытолкнули вперед Элизабету Збинек. Она была не совсем такой, как на портрете. Щеки, кровь с молоком на рисунке, на деле были более бледными и впалыми. Высветленные свинцовыми белилами губы оказались неровными, верхняя пухлая, нижняя – тонкая. А локоны были скорее соломенными, нежели золотыми, и своей пышностью были обязаны папильоткам, а не щедрому дару природы. Однако я не хочу вводить вас в заблуждение и рисовать в вашем воображении форменную свинью. Элизабета Збинек была достаточно миловидной: земная красавица, а не акварельная Венера Майринка.
– Это великая честь для нас, фройляйн, – сказал герцог, склонившись в глубоком поклоне, насколько сие позволяло его обширное пузо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60