Перед дверью две служанки (Лиззи среди них нет) на коленях скребут пол тряпками, смоченными в щелоке. Неужели вот эти грязные следы — его? Не меняя своей унизительной позы, служанки склоняют перед Дигби головы, глядя на него из-под ресниц.
— Передайте господину Деллеру, — говорит он, — что я… что Томас Дигби был вынужден спешно возвратиться в город.
— Да, сэр.
— И мою благодарность господину Деллеру за гостеприимство.
Служанки улыбаются, склонив головы набок, чтобы разглядеть его получше. Та, что слева, очень хорошенькая.
— Вы передадите ему мои слова?
— Да, сэр.
Длинные ресницы. На лицах — покорность. Они отодвигаются, освобождая ему дорогу, и он видит сверху, как подрагивают при этом движении их груди. Он начинает дергать засов, чувствуя спиной их взгляды. Наконец засов поддается, дверь распахивается, и он оказывается на свободе, щурясь от дневного света.
Солнце поднялось и набирает силу. Но вдоль мощеной дороги все еще стелется туман. Он слышит всплески и, заинтересовавшись, сворачивает к нему. Сад у Деллера аккуратный и очень ухоженный; кустарники и деревья напоминают изысканную мебель; и работа кипит: звучно и резко щелкают ножницы, шелестят грабли по земле. Сколько же тщетной суеты надо, думает Дигби, чтобы приукрашать бренное, вместо того, чтобы думать о вечном. Яркая пичужка проносится над прудом, но он не смотрит на деревья, в которых она скрывается. Он не замечает ни серебристую филигрань, оставленную в мокрой траве ночными улитками, ни черного дрозда, купающегося в луже, ни радуги в каплях воды, что он стряхивает с крыльев.
— Болван. Дурень. Свалишься туда, так я тебя спасать не полезу.
Дигби узнает вчерашнего мальчишку, что принял у него лошадь по приезде. Сейчас тот лежит на животе возле пруда-садка, лицо его раскраснелось, он пытается выпутать рыболовную сеть из цепкой хватки водорослей.
— Вот ведь бестолочь безрукая. Так и порвать недолго. Давай делай как следует.
Парень постарше, весь в прыщах, с ломающимся голосом, стоит над мальчишкой, ругая его, но не пытаясь помочь.
Дигби решает не вмешиваться. Опустив голову пониже, чтобы мальчишка не узнал его, он возвращается во внутренний двор. Белые голуби россыпью вспархивают и кружат над домом. Не обращая на них внимания, он идет по грязи и прелой соломе в конюшню.
Кроме его лошади, других здесь нет. Животное жует сено, не обращая на него никакого внимания. Дигби снимает с крюка свое седло, пробует ладонью кожу — она еще влажная после вчерашнего ночного ливня. Положив седло на спину лошади, он начинает затягивать подпруги.
— Решил не прощаться?
Дигби еще некоторое время возится с пряжкой и лишь затем поднимает глаза. Перед ним Натаниэль Деллер — без парика, в коричневом халате, отделанном мехом, голые ноги торчат из сапог для верховой езды. От его манерности не осталось и следа, нет даже намека на таковую. По его помятому лицу, равно как и по пышности его наряда, Дигби заключает, что он только что поднялся.
— Я надеялся, ты позавтракаешь с нами, Томас.
— А я надеялся, что ты еще в постели.
Натаниэль изображает покорство, но Дигби не собирается поддаваться на его уловки. Лошадь оседлана, и он тянется за уздечкой.
— Мы так и расстанемся, не примирившись? — не слишком искушен в прощаниях, — отвечает Дигби.
Для подобной сцены здесь не лучшее место: слишком низменное и дурно пахнущее. Конь равнодушно мотает головой. Дигби торопливо застегивает уздечку, затем подпирает палкой нижнюю дверцу денника , чтоб не закрывалась, и ведет лошадь к выходу из конюшни.
Натаниэль отступает в сторону, пропуская его.
— Моя жена очень ждала возможности поближе познакомиться с тобой.
— Передай ей, пожалуйста, мои извинения. Я и вправду не могу медлить.
— Как далеко продвинулись твои приготовления?
Чертов собрат, пристал как банный лист. Дигби садится в седло.
— Со мной собираются отплыть трое товарищей. Двоих ты знаешь. Тоби Корбет и Роберт Клэр. Ты считал их скверными людьми.
— Я никогда так о них не думал.
— Значит, будешь — потому что после Кобхэма они подались в пираты и попробовали на вкус свободу и морскую соль. — Дигби наблюдает за действием его слов на благородного хозяина дома с удовольствием, которого сам же стыдится. — В пиратской республике англичанин всегда свободен.
— И как много глоток они уже успели перерезать? — Натаниэль тут же морщится, по-видимому, сожалея о собственных словах, и похлопывает лошадь по шее. — Извини. Я не хотел бы расстаться с тобой, как вчера ночью.
— К нам готовы присоединиться многие другие. Люди, которых согнали с земли. Из вырубленных лесов, с осушенных болот. Нас много, сам увидишь.
— И какова же твоя главная цель?
Дигби, кривясь, смотрит на него:
— Цитируешь армейский устав? Должен бы и так знать.
— Боюсь, я позабыл.
— Не жди, что я открою тебе ее, — ты все равно только будешь смеяться.
— За кого ты меня принимаешь? Я спросил о твоей цели не со зла, а лишь затем, чтобы пожелать тебе самого хорошего.
Дигби склоняется в седле и широким жестом обводит и высокие ясени, и мокрый дом, и вздувшийся ручей в нависающих над ним зарослях щавеля.
— Во всем этом так много грязи, которую нам предстоит вычистить. Властители, ни один из которых ничего не сделал для нас, простых людей, — все они лишь прах под ногами Царя Небесного. И он грядет. Ты знаешь, что час уже близок. Община была нашей первой попыткой приготовить мир к славе Его. Она не удалась, ибо Враг наш силен. Но он недостаточно силен. Значит, нам нужно расчистить для Него новое место. Мы найдем такое место в Америке.
Художник отступает на шаг и попадает ногой в лужу. Он глядит на испачканную полу халата и пытается стряхнуть грязь. А потом снова поднимает глаза на возвышающегося в седле Дигби — но это уже не облагороженный процветанием Натаниэль, а стареющий несчастный человек.
— Я желаю тебе успеха в твоем начинании. И молись за меня, ибо много бедствий обрушилось на меня.
Дигби смущенно теребит перчатки.
— Непременно, — отвечает он.
— Но делай это с радостью, как тебе и должно.
— Для радостей еще настанет время…
— Пусть оно настанет сейчас, Томас. С тобой всегда пребывал свет. Когда-то ты много смеялся сам и умел радовать других.
— А сейчас?
— Ты стал тяжким, как ком глины.
Дигби срывает с губы полоску отмершей кожи. Выступившая капелька крови пачкает ему пальцы, но он не замечает этого.
— Тогда я был молод…
— Я видел, как тебя ударили. В тот день, когда пришли солдаты. Видел, как тебя сбили с ног. Но ничего не сделал. Прости.
— А что ты мог сделать? — Дигби похлопывает лошадь по шее. Неожиданно перед ним встает образ Белинды Деллер: она перед ним в свете свечей, бледная рука ее лежит на перилах, из-под свободного одеяния выпирает живот. Свечи бросают тени на ее лицо, она улыбается ему из-за этих теней.
— Томас… — Натаниэль берется за повод. Если сейчас послать лошадь вскачь, он будет сбит наземь и, может быть, растоптан. — То, что сейчас стоит между нами, — это не естественное наше свойство. Мы не были рождены для вражды. И что за людьми мы будем, если предадимся взаимной ненависти, стремясь каждый к своей цели?
— Во мне нет ненависти к тебе.
— Тогда раздели со мной сейчас трапезу.
— Я предпочитаю ездить верхом на пустой желудок. Во мне есть и иные очаги, от которых я получаю иную пишу.
— Не дай им угаснуть. И, Томас, не дай твоему гневу пожрать тебя, ради твоего же счастья.
— Мое счастье не имеет значения для мира. Я не был рожден для счастья.
Они молча смотрят на горизонт, на громады темных, уходящих вдаль облаков. Лошадь под Дигби нетерпеливо переступает ногами. Наверное, чувствует предстоящую дорогу домой, в зловоние Лэмбета. Пора, пора ехать: слишком уж затянулось их прощание. Но Натаниэль не выпускает повод:
— Давай я провожу тебя до дороги.
— Нет. Пожалуйста, не надо. — С высоты седла Дигби видит наметившуюся лысину Натаниэля: безволосый и безобидный участок кожи, словно монашеская тонзура. Скоро она станет больше, думает Дигби. Мы постепенно обрастаем годами — так растет мох на камне. И как мох рано или поздно полностью покрывает его поверхность, так и нас когда-нибудь полностью покроют года — и это будет смертью.
— На что ты надеешься, Натаниэль?
— Надеюсь?
— При новой власти.
— Работать. — Натаниэль упирается в него взглядом голубых глаз. — А ты, что теперь собираешься делать ты?
— Гнать коня, пока не уеду отсюда. Скроюсь подальше от этих краев. И навсегда уйду из твоей жизни.
— Куда?
— В место, где нет вранья и фальши.
Томас Дигби щелкает языком, толкает лошадь каблуками, и Натаниэль вынужден отпустить повод. Комья грязи и осколки подсыхающей глины летят из-под копыт во все стороны. Оба ощутили на себе силу животного — у Натаниэля хрустнули колени, Дигби почувствовал спазм во внутренностях. Томас ликует, чувствуя, как покорны ему мощь и быстрота коня. И еще он слышит, что стук копыт стал другим — раньше была мощеная дорога, теперь стал влажный дерн, и каждый удар копытом словно уплотняет землю над могилой, где захоронено его прошлое. Он помнит, что сталось с женой Лота , и не оборачивается, хотя уже доскакал до боярышника. Издалека доносится крик Натаниэля:
— Будь счастлив, друг! — И потом, слабее, совсем слабо, из-за разделяющих их древних деревьев и неизменных холмов: — Помни обо мне!
Покинув садик лекарственных трав, они идут по усыпанной гравием дорожке к липовой аллее. Когда-то деревья здесь были ухоженными, но теперь они давно заброшены. Уильям искоса поглядывает на Синтию и чувствует, что молчания лучше не прерывать, ибо она выглядит решительной, даже грозной. Ее рука, что совсем недавно лежала на его руке, сейчас прижата к груди. Она словно не замечает, что он идет рядом. Уильям снимает плащ для верховой езды и вешает его на руку. То ли становится жарче, то ли он сам разогрелся от ходьбы.
Усыпанная гравием аллея заканчивается, но далее через луг ведет тропинка, проложенная косой. Удивленный ею Уильям рассматривает недавно скошенные стебли, которые кто-то отгреб на край тропинки. По просьбе Синтии садовник Джем прокосил ее сегодня утром, но Уильям не знает об этом. Тропинка плавно заворачивает к старому, толстому дубу с почернелым стволом — и Синтия садится под ним прямо на примятую траву.
Она молча, не отрываясь, смотрит на Уильяма. На его лбу — капельки пота.
— На портрете все именно так; верно, господин Страуд?
В таком ракурсе, с видом на крыши поместья и конюшни, он узнает это место безошибочно. Да, именно здесь, под этим деревом, сидит покойная жена господина Деллера на неоконченном портрете.
— Откуда вы знаете? — изумленно спрашивает Уильям. — Вы ведь говорили, что никогда не видели ту картину.
— Так, значит, я не ошиблась?
— Наверное, мне следовало описать вам…
— Нет нужды. — Синтия наклоняется вперед и поглаживает траву у своих колен. — Видите ли, между корнями этого дерева похоронено сердце моей матери.
У Уильяма разом пересыхает во рту. Он ловит себя на том, что обшаривает взглядом землю в поисках цветков очанки. Нет, тщетно.
— Она любила сидеть здесь, — продолжает Синтия, — под этой кроной. С чтением или за шитьем. Или просто в раздумьях.
Уильям хмурится:
— Это отец вам рассказал?
— Он ничего мне не рассказывал.
— Тогда… как вы обо всем этом узнали?
— Мне сказал Джем. Он был совсем мальчишкой, когда мама была жива, но она была очень добра к нему, и он до сих пор помнит ее. Когда она умерла, он работал в доме, но отец Джема помогал… Считалось, что дети не должны знать о таком.
Уильям разглядывает траву. Самая обычная трава. Что осталось от сердца госпожи Деллер, скрытого под корнями дерева, за все эти годы?
— Прошу вас, — тихо произносит Синтия, — сядьте здесь со мной, пожалуйста.
Точно сомнамбула, Уильям приближается к ней и опускается рядом. Земля суха, без росы, покрыта мхом и усыпана веточками.
— Он умирает. Вы знаете это.
— Знаю, — отвечает Уильям.
Отсюда видна соседняя долина, покрытая деревьями, словно ворсом. Бледная трава на лугах словно светится внутренним светом. Рассветные облака мало-помалу расходятся. Сегодня первый день июня, и он обещает быть солнечным.
— Он хочет, чтобы я закончил портрет вашей матери.
Синтия будто не слышит его.
— Расскажите мне о вашей работе на мельнице. Она очень трудная?
В замешательстве от неожиданной перемены разговора Уильям поначалу не знает, что ответить. Наконец находит слова:
— Да. Порой мне кажется, что отец был бы рад поручить мне еще и жернова вертеть.
— А разве вы не можете это делать?
— Как? Вместо ветра?
— Ox… Он хочет от вас так много…
— Когда я был маленьким, я видел, как возводили мельницу. Ее строили триста человек. Основную балку, огромную, доставили аж из вельда . Так что удивляться тому, что больше всего он хочет, чтобы после его смерти я продолжил его дело?
— Но тогда ваше искусство…
— Просто глупо, что я все еще мечтаю об этом. У меня ведь почти нет времени на рисование. — Уильям отлично знает, что обязательными предпосылками для совершенства в искусстве являются богатство, беспечальная жизнь и избыток времени. Кто знает, сколько нераспознанных талантов гибнет в мастерских и на полях Англии?
— А вы смогли бы, — спрашивает Синтия, — последовать этому другому своему призванию?
— О, на этот счет я не тешу себя иллюзиями. Возможно, я мог бы заниматься реставрацией картин. Может, даже сумел бы стать копиистом. Но как мне быть, не имея в этом кругу друзей? В одиночку пробиваться в Лондоне? Писать на заказ портреты, чтобы потом заказчик бранился, что он хотел видеть совсем другое? Здесь я мельник. Это нужное ремесло. Где-либо еще я стану никем и ничем.
Подняв глаза от сцепленных пальцев, Уильям видит, что Синтия расстроена: она стискивает зубы, чтобы не дать волю чувствам.
— Извините меня, — говорит он.
— За что?
— Я слишком много говорю о себе. Он мужчина: этого следовало ожидать.
— Ребенок, — произносит она, — которого она носит на картине, — это я.
— Вне всякого сомнения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20