https://wodolei.ru/catalog/vanni/170x75/
ПОЛЕТ ИКАРА
Жизнь продолжала томить Язона своими загадками. Он был мрачен. Тоскуя, он решил сходить в бани, побыть на людях, послушать, что там говорится и делается.
Он обошёл все галереи бань, где, как всегда, шла игра в мяч. Его репутация была среди римской молодёжи настолько прочно установлена, что никто даже не сделал ему приглашения принять участие в весёлой игре… Он обошёл все дворы в портики, где слонялись такие же, как и он, скучающие люди, зашёл в залы, где отдыхали после удовольствий бани и болтали римляне, все люди с громкими именами и огромными состояниями или долгами. Некоторые приходили в бани с утра и болтались тут до самой ночи, когда за ними являлись носилки, чтобы отнести их домой спать… Многие узнавали Язона и обменивались с ним приветствиями. Он подошёл к главному входу в термы, бросил свой квадрант и вошёл в огромную раздевальню, более похожую по роскоши своей на залу во дворце цезаря.
— А-а, Язон! — услыхал он знакомый голос. — Как это ты попал сюда?
Он оглянулся: то был Петроний. Они обменялись приветствиями.
— А слышал, как отличилась наша Virgo Vestalis Maxima?
— Это что осуждённых-то жрецов отпустила? — хмуро отвечал Язон. — Какое же тут отличие? Это древний обычай…
— А, какой там древний обычай! — засмеялся Петроний. — Это все подстроено было… Нет, я говорю о том, как она с цезарем-то… помирилась…
И Петроний, осмотревшись вокруг, со смехом зашептал что-то Язону. Тот брезгливо нахмурился.
— Ну, вы все всегда выдумаете что-нибудь такое, — сказал он. — Не верю я этим сплетням.
— Так ты, как Нерон, можешь сам убедиться, — захохотал Петроний. — Ну, занимай место рядом и раздевайся!
Рабы уже ждали в почтительном отдалении распоряжений Язона. Он с помощью их разделся — дома делал он это сам — и оба в сопровождении банщиков прошли во фригидариум, отделение прохладное, окатились водой, перешли в тепидариум, отделение тёплое, и опять окатились водой потеплее.
— Ты что больше предпочитаешь: судаториум или кальдариум? — спросил Петроний таким тоном, как будто это было самым важным делом на свете. — Все равно? Ну, тогда пойдём в кальдариум.
Мывшиеся в банях украдкой осматривали Язона: нет ли на нем смешных следов обрезания? Но он обрезан не был. Другие иудеи, обрезанные, чтобы избежать насмешек римлян над этим диким обычаем, прибегали, чтобы скрыть обрезание, к особой операции… И вслед Язону неслось, как всегда:
— Но какое сложение!.. В самом деле, это настоящий бог.
— Хромой Петроний рядом с ним выглядит настоящим Гефестом…
— Ну, для Гефеста наш elegantiae arbiter слишком жидок… Не понимаю, как он решился показаться обнажённым рядом с этим иудеем!
— Он считает себя настолько умом выше всех, что о телесной красоте ему, по его мнению, не стоит и беспокоиться.
— Ну, разве что…
Как ни привык с детства Язон к богатству, но и он не мог не отметить исключительной роскоши терм. Стены, двери, колонны, краны, даже дверки, за которыми рдели раскалённые камни, были тут предметами искусства, той тяжёлой роскоши, которая была свойственна Риму того времени. Рабы молча делали своё дело: это были мастера, которые не нуждались в указаниях. Петроний блаженно задыхался в сухом раскалённом жару, но Язону с непривычки было тяжеловато. Но он терпел, рассеянно слушая забавную и злую болтовню патриция.
— Ну, довольно, — ослабевшим голосом проговорил Петроний, когда рабы проделали над ним все, что было нужно. — Перейдём теперь в ункториум. Ну, как, ты доволен?
И в ункториуме началась длинная и сложная работа рабов над умащением жарких тел. Петроний блаженно закрыл глаза и молчал. Язон чувствовал, как под руками опытных мастеров кровь в нем начинает играть, и жизнь точно возвращается. «Не все в жизни, в конце концов, так уж плохо, — подумал он. — И хор Софокла, пожалуй, слишком уж мрачно смотрит на вещи. По крайней мере, эти вот минуты недурны: такая нега во всем теле и такой блаженный покой на душе…»
— Ты бесподобен! — блаженно сказал Петроний, когда Язон встал с мягкого ложа во весь рост и, полный истомы, потянулся. — Но про тебя говорят, что ты девственник. Неужели это правда?
Язон слегка покраснел.
— Оставь, пожалуйста! — с досадой проговорил он. — Не терплю болтать языком в этой вашей грязи… Ну что вы все находите в этом… такого?
— Ты бесподобен! — повторил Петроний. — Пойдём отдыхать теперь в раздевальне, поболтаем и выпьем чего-нибудь…
И, когда рабы уложили их на мягких ложах ослепительной белизны и подали все, что любил Петроний для прохлаждения — его привычки были тут известны, — он проговорил:
— Отдохнём немного и поедем взглянуть пантомиму, в которой будет летать Икар.
— Но какое же в этом удовольствие? Это забава для черни.
— Тебе хорошо говорить-то! — усмехнулся Петроний. — А я должен показаться божественному. Он бредит этим Икаром: того и гляди и сам из зависти летать захочет. Вот было бы хорошо! Поедем…
— Мне все равно, — с наслаждением потягивая холодное белое вино, отвечал Язон. — Я давно уж не видал этих ваших римских забав.
На этот раз в амфитеатре был большой день. Как всегда в таких случаях, вокруг стояли усиленные наряды преторианцев и вигилов: часто давка была так велика, что люди погибали. Другие отряды ходили по городу, чтобы обезопасить от нападений черни тех немногих, которые оставались дома. В противоположность Греции, театр не пользовался в Риме большой любовью — разве когда давались в нем эти новые, раздирательные в буквальном смысле пьесы, вроде Геркулеса, сжигаемого на горе Эта — в натуре! — Орфея, разрываемого на куски медведем, падающего с неба Дедала, которого тут же пожирают звери, Пасифаи с волом, Муция Сцеволы, а в особенности знаменитого «Лавреола», кровавой пантомимы сочинения Катулла. Главное действующее лицо пантомимы — хитрый раб Лавреол. Он убегает от своего господина, становится главарём разбойничьей шайки, но в конце концов его ловят и распинают. Распятие производилось тут же, на арене, а потом распятого бросали зверям. Пьеса имела огромный успех и давалась очень часто. Но все же в Риме предпочитались игры цирка и бег колесниц. В дни игр народу раздавались обыкновенно всякие подарки: птицы разных пород, марки на получение хлеба, платье, золото, серебро, картины, рыба, скот, ручные звери, дома, участки земли и прочее. Народ обыкновенно пользовался этими зрелищами, чтобы выразить императору или своё удовольствие, или неудовольствие. Нерона простонародье любило и на этот раз, как и всегда, его встретили рукоплесканиями и одобрительными возгласами.
Когда Петроний с Язоном появились на подиуме, представление уже началось. Нерон в блестящем окружении сидел в полутени огромного пурпурового велариума, растянутого над амфитеатром. Калигула иногда приказывал велариум убрать, чтобы так, на смех, поджарить своих добрых верноподданных на жгучем солнце; но Нерон таких пресных шуток не любил: если уж шутить, то так, чтобы помнили… Римский всадник ездил внизу, над самой ареной, по туго натянутому канату на слоне, и все, затаив дыхание, следили за ним: вот-вот свернётся… Но тот благополучно закончил представление, и весь амфитеатр заревел бешеными криками:
— Мактэ!.. Мактэ!..
Всадник отменно раскланивался. Было время, когда знать считала постыдным спускаться на песок арены, но теперь одобрения черни часто искал на арене сам император.
Огромная каменная чаша амфитеатра гудела, как гигантский улей. Рядом с Нероном красовалась Поппея с её красивым, но наглым, бесстыжим лицом. Сзади замерли белые весталки. Сенека многозначительно хмурился: он не одобрял такого времяпрепровождения… Шустрый Иосиф бен-Матафия старался ничего не пропустить. Наварх Волузий Прокул показывал свою разочарованность — это было в большой моде, — но тайком наблюдал, видит ли его божественный. Тигеллин с Серенусом стояли неподалёку от Нерона. Анней через всю арену улыбался своей милой, которую он взял на время в Рим и никуда от себя не отпускал…
Начались всевозможные бои гладиаторов. Чернь следила за ними, затаив дыхание: однообразие этой бойни не утомляло никого. Наоборот, за всяким выпадом бойцов следили со страстью и то и дело бились об заклад. Они сражались на мечах, на копьях, трезубцами и сетями. Мастигофоры неотступно следовали за бойцами и язвящими ударами плетей возбуждали в них необходимую для дела ярость. Зрители требовали, чтобы насмерть раненый гладиатор умирал в красивой позе. Сенека и другие добрые философы страшно возмущались таким бесчеловечным требованием. Над ними слегка подсмеивались: вот оригиналы!.. Игры, которые дал в своё время Риму Спартак, пошли именно из школ гладиаторов, где их учили делу, прекрасно кормили и где, по окончании курса науки, они клялись самыми страшными клятвами, что будут давать делать с собой решительно все, что только захочется зрителям.
— Поразительно! — проговорил Язон. — Только римляне одни сделали страдание человеческое потехой… Со всех концов света сгоняют сюда несчастных, чтобы из их муки сделать себе забаву.
Петроний рассмеялся.
— Почему? — поднял он брови, готовя очередное словцо. — Стоит ли жалеть всех этих беглых рабов, сводников, разбойников, воров и всяких других прощелыг? Люди порядочные на арены не попадают… Ты скажешь: а божественный? Но он становится все менее и менее порядочным…
Восторженный рёв толпы заглушил его слова. Покрытый кровью гладиатор лежал на песке. Его победитель, поставив на его грудь ногу, ждал распоряжения императора. Нерон, смотревший на бой сквозь свой изумруд, сделал знак. Гладиатор погрузил окровавленный трезубец в горло противника. Амфитеатр взревел:
— Мактэ!.. Мактэ!..
Рабы, ловко подхватив крючьями тела убитых, уже тащили их по окровавленному песку прочь… Амфитеатр кипел… Подошёл самый важный номер, какого Рим ещё не видел.
Вверху рабы уже приспособили все для полёта Икара через амфитеатр. Икаром был Перценний, внук Жаворонка. Под грохот рукоплесканий он вышел на арену и склонился перед цезарем. Нерон сделал благосклонный знак, и Перценний быстро побежал по верёвочной лестнице вверх, где была укреплена маленькая площадка, а около неё — трапеция. Резкие звуки труб подчеркнули волнующую тишину амфитеатра.
Перценний, бледный, укрепился на площадке, взял в руки трапецию и замер. Замерло все и в лиловой от велариума глубине амфитеатра. И как раз в тот миг, когда Перценний бросился в пустоту, где-то на верхних ступенях раздался вдруг полный невыносимой боли женский крик. И тотчас же его покрыл рёв толпы: Перценний сорвался, ударился о барьер подиума, перед самым цезарем, и кровавой лепёшкой тяжело упал вниз, на песок… Зрители повскакали со своих мест. Нерон с помощью друзей старался стереть с аметистовой тоги капли крови, которой забрызгал его несчастный, а рабы, поборов первое оцепенение ужаса, бросились к окровавленной лепёшке и бегом потащили её крючьями вон…
Амфитеатр взволнованно шумел. Нерон поднялся: ему необходимо было и переодеться, и приготовиться к длительному путешествию по Италии. Тигеллин и другие приближённые суетились вокруг императора. Поднялась и Virgo Magna со своими весталками. Цезарь был нервен, но хотел это скрыть. И, приблизившись к Virgo Magna, он тихонько шепнул ей:
— Но кто же? Неужели ты так и не скажешь мне? Строго сложенные губы весталки чуть дрогнули в сдержанной улыбке, и она, не меняя величественного выражения, чуть шепнула в ответ:
— Бог Анубис…
И величественный вид её до такой степени не соответствовал этому дурашливому ответу, что Нерон, в усилиях сдержать смех, весь налился кровью. И, склонившись в поклоне, он пропустил весталок вперёд и сделал знак Поппее следовать. Она брезгливо обтирала платком забрызганные кровью Икара руки…
И многие поднялись вслед за цезарем. Вышли и Петроний с Язоном.
— Хочешь пройтись немножко? — спросил Петроний. — Я не терплю этих долгих сидений. Хорошо, что сегодня все это так скоро кончилось… Пройдёмся?
— Пожалуй…
У ворот амфитеатра, из-за которых нёсся глухой рык львов, стояла небольшая кучка бедного люда. Оттуда слышались рыдания. Взяв под руку Петрония, Язон направился туда. Там над разбитым телом Перценния билась молодая женщина. То была его жена, испуганный крик которой погубил его на полёте. Несколько бедняков стояло вокруг с мрачными лицами. Какой-то старик с белыми волосами, задыхаясь, быстро подошёл к ним.
— Маран ата, — тихо проговорил он. — Разбился?
— Маран ата, Лин, — печально отозвалось ему несколько голосов. — Насмерть…
Язон, нахмурившись, отсыпал несколько золотых рыдавшей женщине и обратился к старику:
— Что это такое: марав ата?
— Маран ата значит «Господь грядёт», — отвечал тот. — Мы христиане, господин…
— Какие христиане? Я хотел бы узнать вас поближе…
Он оживился: значит, его гамадриада была христианкой и, может быть, через этих людей он отыщет след её.
— Охота тебе связываться! — пожал плечами Петроний. — И какая вонь чесноком… Нет, populus, может быть, вещь и хорошая, но на расстоянии не менее трех римских миль… Прощай, я ухожу.
Язон на восковой дощечке записал, где и как найти ему старцев христианских: щедрый дар его вдове Перценния тронул сердца, и бедняки были более откровенны, чем обычно.
— Филет, а что такое христианство? — вернувшись домой, спросил он у грека.
— Я слыхал, что есть такая секта у вас в Иерусалиме, — отвечал тот, — Во всяком случае, название это явно греческое. По-иудейски следовало бы их, думаю, назвать мессианами, не так ли? Если хочешь, я узнаю. Но их, видимо, немного и никакого влияния в народе они не имеют.
XXXVIII. У ЛИНА
У старого Лина собралось несколько единоверцев. Среди них были и омрачившийся, потухший Пётр, и только что выпущенный из тюрьмы Павел. Заключение и годы очень сказались на нем. Он озлоблялся. Иерусалимцы никак не оставляли его в покое. В долгу он не оставался и, беседуя с близкими, как Лука или верный Тимофей, он жестоко нападал на этих плохих работников на ниве Божией, на этих злых собак, искалеченных изуверов. Приход Господа недалёк, а они баламутят верных хуже злейшего врага дела Божия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Жизнь продолжала томить Язона своими загадками. Он был мрачен. Тоскуя, он решил сходить в бани, побыть на людях, послушать, что там говорится и делается.
Он обошёл все галереи бань, где, как всегда, шла игра в мяч. Его репутация была среди римской молодёжи настолько прочно установлена, что никто даже не сделал ему приглашения принять участие в весёлой игре… Он обошёл все дворы в портики, где слонялись такие же, как и он, скучающие люди, зашёл в залы, где отдыхали после удовольствий бани и болтали римляне, все люди с громкими именами и огромными состояниями или долгами. Некоторые приходили в бани с утра и болтались тут до самой ночи, когда за ними являлись носилки, чтобы отнести их домой спать… Многие узнавали Язона и обменивались с ним приветствиями. Он подошёл к главному входу в термы, бросил свой квадрант и вошёл в огромную раздевальню, более похожую по роскоши своей на залу во дворце цезаря.
— А-а, Язон! — услыхал он знакомый голос. — Как это ты попал сюда?
Он оглянулся: то был Петроний. Они обменялись приветствиями.
— А слышал, как отличилась наша Virgo Vestalis Maxima?
— Это что осуждённых-то жрецов отпустила? — хмуро отвечал Язон. — Какое же тут отличие? Это древний обычай…
— А, какой там древний обычай! — засмеялся Петроний. — Это все подстроено было… Нет, я говорю о том, как она с цезарем-то… помирилась…
И Петроний, осмотревшись вокруг, со смехом зашептал что-то Язону. Тот брезгливо нахмурился.
— Ну, вы все всегда выдумаете что-нибудь такое, — сказал он. — Не верю я этим сплетням.
— Так ты, как Нерон, можешь сам убедиться, — захохотал Петроний. — Ну, занимай место рядом и раздевайся!
Рабы уже ждали в почтительном отдалении распоряжений Язона. Он с помощью их разделся — дома делал он это сам — и оба в сопровождении банщиков прошли во фригидариум, отделение прохладное, окатились водой, перешли в тепидариум, отделение тёплое, и опять окатились водой потеплее.
— Ты что больше предпочитаешь: судаториум или кальдариум? — спросил Петроний таким тоном, как будто это было самым важным делом на свете. — Все равно? Ну, тогда пойдём в кальдариум.
Мывшиеся в банях украдкой осматривали Язона: нет ли на нем смешных следов обрезания? Но он обрезан не был. Другие иудеи, обрезанные, чтобы избежать насмешек римлян над этим диким обычаем, прибегали, чтобы скрыть обрезание, к особой операции… И вслед Язону неслось, как всегда:
— Но какое сложение!.. В самом деле, это настоящий бог.
— Хромой Петроний рядом с ним выглядит настоящим Гефестом…
— Ну, для Гефеста наш elegantiae arbiter слишком жидок… Не понимаю, как он решился показаться обнажённым рядом с этим иудеем!
— Он считает себя настолько умом выше всех, что о телесной красоте ему, по его мнению, не стоит и беспокоиться.
— Ну, разве что…
Как ни привык с детства Язон к богатству, но и он не мог не отметить исключительной роскоши терм. Стены, двери, колонны, краны, даже дверки, за которыми рдели раскалённые камни, были тут предметами искусства, той тяжёлой роскоши, которая была свойственна Риму того времени. Рабы молча делали своё дело: это были мастера, которые не нуждались в указаниях. Петроний блаженно задыхался в сухом раскалённом жару, но Язону с непривычки было тяжеловато. Но он терпел, рассеянно слушая забавную и злую болтовню патриция.
— Ну, довольно, — ослабевшим голосом проговорил Петроний, когда рабы проделали над ним все, что было нужно. — Перейдём теперь в ункториум. Ну, как, ты доволен?
И в ункториуме началась длинная и сложная работа рабов над умащением жарких тел. Петроний блаженно закрыл глаза и молчал. Язон чувствовал, как под руками опытных мастеров кровь в нем начинает играть, и жизнь точно возвращается. «Не все в жизни, в конце концов, так уж плохо, — подумал он. — И хор Софокла, пожалуй, слишком уж мрачно смотрит на вещи. По крайней мере, эти вот минуты недурны: такая нега во всем теле и такой блаженный покой на душе…»
— Ты бесподобен! — блаженно сказал Петроний, когда Язон встал с мягкого ложа во весь рост и, полный истомы, потянулся. — Но про тебя говорят, что ты девственник. Неужели это правда?
Язон слегка покраснел.
— Оставь, пожалуйста! — с досадой проговорил он. — Не терплю болтать языком в этой вашей грязи… Ну что вы все находите в этом… такого?
— Ты бесподобен! — повторил Петроний. — Пойдём отдыхать теперь в раздевальне, поболтаем и выпьем чего-нибудь…
И, когда рабы уложили их на мягких ложах ослепительной белизны и подали все, что любил Петроний для прохлаждения — его привычки были тут известны, — он проговорил:
— Отдохнём немного и поедем взглянуть пантомиму, в которой будет летать Икар.
— Но какое же в этом удовольствие? Это забава для черни.
— Тебе хорошо говорить-то! — усмехнулся Петроний. — А я должен показаться божественному. Он бредит этим Икаром: того и гляди и сам из зависти летать захочет. Вот было бы хорошо! Поедем…
— Мне все равно, — с наслаждением потягивая холодное белое вино, отвечал Язон. — Я давно уж не видал этих ваших римских забав.
На этот раз в амфитеатре был большой день. Как всегда в таких случаях, вокруг стояли усиленные наряды преторианцев и вигилов: часто давка была так велика, что люди погибали. Другие отряды ходили по городу, чтобы обезопасить от нападений черни тех немногих, которые оставались дома. В противоположность Греции, театр не пользовался в Риме большой любовью — разве когда давались в нем эти новые, раздирательные в буквальном смысле пьесы, вроде Геркулеса, сжигаемого на горе Эта — в натуре! — Орфея, разрываемого на куски медведем, падающего с неба Дедала, которого тут же пожирают звери, Пасифаи с волом, Муция Сцеволы, а в особенности знаменитого «Лавреола», кровавой пантомимы сочинения Катулла. Главное действующее лицо пантомимы — хитрый раб Лавреол. Он убегает от своего господина, становится главарём разбойничьей шайки, но в конце концов его ловят и распинают. Распятие производилось тут же, на арене, а потом распятого бросали зверям. Пьеса имела огромный успех и давалась очень часто. Но все же в Риме предпочитались игры цирка и бег колесниц. В дни игр народу раздавались обыкновенно всякие подарки: птицы разных пород, марки на получение хлеба, платье, золото, серебро, картины, рыба, скот, ручные звери, дома, участки земли и прочее. Народ обыкновенно пользовался этими зрелищами, чтобы выразить императору или своё удовольствие, или неудовольствие. Нерона простонародье любило и на этот раз, как и всегда, его встретили рукоплесканиями и одобрительными возгласами.
Когда Петроний с Язоном появились на подиуме, представление уже началось. Нерон в блестящем окружении сидел в полутени огромного пурпурового велариума, растянутого над амфитеатром. Калигула иногда приказывал велариум убрать, чтобы так, на смех, поджарить своих добрых верноподданных на жгучем солнце; но Нерон таких пресных шуток не любил: если уж шутить, то так, чтобы помнили… Римский всадник ездил внизу, над самой ареной, по туго натянутому канату на слоне, и все, затаив дыхание, следили за ним: вот-вот свернётся… Но тот благополучно закончил представление, и весь амфитеатр заревел бешеными криками:
— Мактэ!.. Мактэ!..
Всадник отменно раскланивался. Было время, когда знать считала постыдным спускаться на песок арены, но теперь одобрения черни часто искал на арене сам император.
Огромная каменная чаша амфитеатра гудела, как гигантский улей. Рядом с Нероном красовалась Поппея с её красивым, но наглым, бесстыжим лицом. Сзади замерли белые весталки. Сенека многозначительно хмурился: он не одобрял такого времяпрепровождения… Шустрый Иосиф бен-Матафия старался ничего не пропустить. Наварх Волузий Прокул показывал свою разочарованность — это было в большой моде, — но тайком наблюдал, видит ли его божественный. Тигеллин с Серенусом стояли неподалёку от Нерона. Анней через всю арену улыбался своей милой, которую он взял на время в Рим и никуда от себя не отпускал…
Начались всевозможные бои гладиаторов. Чернь следила за ними, затаив дыхание: однообразие этой бойни не утомляло никого. Наоборот, за всяким выпадом бойцов следили со страстью и то и дело бились об заклад. Они сражались на мечах, на копьях, трезубцами и сетями. Мастигофоры неотступно следовали за бойцами и язвящими ударами плетей возбуждали в них необходимую для дела ярость. Зрители требовали, чтобы насмерть раненый гладиатор умирал в красивой позе. Сенека и другие добрые философы страшно возмущались таким бесчеловечным требованием. Над ними слегка подсмеивались: вот оригиналы!.. Игры, которые дал в своё время Риму Спартак, пошли именно из школ гладиаторов, где их учили делу, прекрасно кормили и где, по окончании курса науки, они клялись самыми страшными клятвами, что будут давать делать с собой решительно все, что только захочется зрителям.
— Поразительно! — проговорил Язон. — Только римляне одни сделали страдание человеческое потехой… Со всех концов света сгоняют сюда несчастных, чтобы из их муки сделать себе забаву.
Петроний рассмеялся.
— Почему? — поднял он брови, готовя очередное словцо. — Стоит ли жалеть всех этих беглых рабов, сводников, разбойников, воров и всяких других прощелыг? Люди порядочные на арены не попадают… Ты скажешь: а божественный? Но он становится все менее и менее порядочным…
Восторженный рёв толпы заглушил его слова. Покрытый кровью гладиатор лежал на песке. Его победитель, поставив на его грудь ногу, ждал распоряжения императора. Нерон, смотревший на бой сквозь свой изумруд, сделал знак. Гладиатор погрузил окровавленный трезубец в горло противника. Амфитеатр взревел:
— Мактэ!.. Мактэ!..
Рабы, ловко подхватив крючьями тела убитых, уже тащили их по окровавленному песку прочь… Амфитеатр кипел… Подошёл самый важный номер, какого Рим ещё не видел.
Вверху рабы уже приспособили все для полёта Икара через амфитеатр. Икаром был Перценний, внук Жаворонка. Под грохот рукоплесканий он вышел на арену и склонился перед цезарем. Нерон сделал благосклонный знак, и Перценний быстро побежал по верёвочной лестнице вверх, где была укреплена маленькая площадка, а около неё — трапеция. Резкие звуки труб подчеркнули волнующую тишину амфитеатра.
Перценний, бледный, укрепился на площадке, взял в руки трапецию и замер. Замерло все и в лиловой от велариума глубине амфитеатра. И как раз в тот миг, когда Перценний бросился в пустоту, где-то на верхних ступенях раздался вдруг полный невыносимой боли женский крик. И тотчас же его покрыл рёв толпы: Перценний сорвался, ударился о барьер подиума, перед самым цезарем, и кровавой лепёшкой тяжело упал вниз, на песок… Зрители повскакали со своих мест. Нерон с помощью друзей старался стереть с аметистовой тоги капли крови, которой забрызгал его несчастный, а рабы, поборов первое оцепенение ужаса, бросились к окровавленной лепёшке и бегом потащили её крючьями вон…
Амфитеатр взволнованно шумел. Нерон поднялся: ему необходимо было и переодеться, и приготовиться к длительному путешествию по Италии. Тигеллин и другие приближённые суетились вокруг императора. Поднялась и Virgo Magna со своими весталками. Цезарь был нервен, но хотел это скрыть. И, приблизившись к Virgo Magna, он тихонько шепнул ей:
— Но кто же? Неужели ты так и не скажешь мне? Строго сложенные губы весталки чуть дрогнули в сдержанной улыбке, и она, не меняя величественного выражения, чуть шепнула в ответ:
— Бог Анубис…
И величественный вид её до такой степени не соответствовал этому дурашливому ответу, что Нерон, в усилиях сдержать смех, весь налился кровью. И, склонившись в поклоне, он пропустил весталок вперёд и сделал знак Поппее следовать. Она брезгливо обтирала платком забрызганные кровью Икара руки…
И многие поднялись вслед за цезарем. Вышли и Петроний с Язоном.
— Хочешь пройтись немножко? — спросил Петроний. — Я не терплю этих долгих сидений. Хорошо, что сегодня все это так скоро кончилось… Пройдёмся?
— Пожалуй…
У ворот амфитеатра, из-за которых нёсся глухой рык львов, стояла небольшая кучка бедного люда. Оттуда слышались рыдания. Взяв под руку Петрония, Язон направился туда. Там над разбитым телом Перценния билась молодая женщина. То была его жена, испуганный крик которой погубил его на полёте. Несколько бедняков стояло вокруг с мрачными лицами. Какой-то старик с белыми волосами, задыхаясь, быстро подошёл к ним.
— Маран ата, — тихо проговорил он. — Разбился?
— Маран ата, Лин, — печально отозвалось ему несколько голосов. — Насмерть…
Язон, нахмурившись, отсыпал несколько золотых рыдавшей женщине и обратился к старику:
— Что это такое: марав ата?
— Маран ата значит «Господь грядёт», — отвечал тот. — Мы христиане, господин…
— Какие христиане? Я хотел бы узнать вас поближе…
Он оживился: значит, его гамадриада была христианкой и, может быть, через этих людей он отыщет след её.
— Охота тебе связываться! — пожал плечами Петроний. — И какая вонь чесноком… Нет, populus, может быть, вещь и хорошая, но на расстоянии не менее трех римских миль… Прощай, я ухожу.
Язон на восковой дощечке записал, где и как найти ему старцев христианских: щедрый дар его вдове Перценния тронул сердца, и бедняки были более откровенны, чем обычно.
— Филет, а что такое христианство? — вернувшись домой, спросил он у грека.
— Я слыхал, что есть такая секта у вас в Иерусалиме, — отвечал тот, — Во всяком случае, название это явно греческое. По-иудейски следовало бы их, думаю, назвать мессианами, не так ли? Если хочешь, я узнаю. Но их, видимо, немного и никакого влияния в народе они не имеют.
XXXVIII. У ЛИНА
У старого Лина собралось несколько единоверцев. Среди них были и омрачившийся, потухший Пётр, и только что выпущенный из тюрьмы Павел. Заключение и годы очень сказались на нем. Он озлоблялся. Иерусалимцы никак не оставляли его в покое. В долгу он не оставался и, беседуя с близкими, как Лука или верный Тимофей, он жестоко нападал на этих плохих работников на ниве Божией, на этих злых собак, искалеченных изуверов. Приход Господа недалёк, а они баламутят верных хуже злейшего врага дела Божия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62