Мне показалось, что у нее, бедняжки, при виде стольких яств потекли слюнки. Так оно в действительности и было: ее соблазняла наша еда, но брать она ни за что не хотела. От гостей!..Мы попросили таз с водой и бритву Яни.Она достала еще и утюг, чтобы мы могли выгладить брюки, наскребла из печи угля. Потом дала тряпку для обуви, расческу – словом, все, что надо; сама ушла к детям в комнату и оставила нас одних.Мы только закончили свой туалет, когда за стеклом кухонной двери появилось чье-то широкое плечо. Казалось, глаза мне застлали слезы – по походке я узнал хромого дядюшку Дюри, моего дорогого старого друга!Дюри был заместителем главного доверенного на оружейном заводе. Мы стояли с ним рядом, когда против нас послали боснийцев, вместе сражались и под Капуваром.Мы не сводили друг с друга глаз, и я видел, что большой, неуклюжий старик глотает слезы. Сначала он не мог произнести ни слова.– Ты здесь? – выговорил он наконец и несколько раз повторил этот нелогичный вопрос.Но ко мне уже подходил, протягивая руку, пришедший с ним мой старый приятель с оружейного завода. Теперь они оба работали на вагоностроительном: дядюшка Дюри – доверенным завода, Лори Вучич, мастер, – доверенным механического цеха.– Вы готовы? – спросил наконец, преодолев волнение, дядя Дюри. – Тогда пошли.Милый старый, ворчливый медведь! И ты, дружище, Лори! Неужто я здесь с вами, могу ли я верить своим глазам? Какие они веселые, сильные и спокойные! Словно бы мы, их товарищи, гонимые, присужденные к смерти, не просим у них убежища, как у последних солдат побежденного лагеря.Услышав слова старика, в дверь кухни выглянула хозяйка.– Уже уходите?– А вы как думаете, мы оставим их вам? – съязвил дядя Дюри. – Одного мужа вам мало?– Куда мы пойдем? – обратился я к нему, когда мы вышли на улицу.– Куда? В партию!– В партию? В какую партию?Он пожал плечами.– В социал-демократическую партию, другой сейчас нет…Я остановился среди дороги. Старик сошел с ума?– В социал-демократическую партию?– Да.– Но ведь… – вскрикнул я. – Как это пришло тебе в голову? Они же сразу сообщат в полицию. Разве ты не понимаешь, что мы…– Положись на меня! – снисходительно улыбнулся он. – Тот, к кому я веду, не сообщит, не бойся!Я ничего не мог понять, но был убежден, что старик в конце концов желает мне добра и знает, как поступить.Мы пошли дальше, слегка взволнованные. Дядюшка Дюри между тем рассказывал, что Яни тоже хотелось непременно пойти с нами. Но он, старик, не разрешил.– Он сегодня опоздал, а потом бы снова ушел… Стоит им только пронюхать, сразу станут искать у него!Объяснил дядюшка Дюри и то, почему пришел не один. Разделившись на две пары, легче пройти по улице. Если что-нибудь все-таки да случится, он, официальный житель Дьёра, может предъявить документы, тогда уж не так подозрителен и тот, кто идет с ним.В Дьёре социал-демократы занимали довольно приличное помещение в двухэтажном доме, на первом этаже которого расположились магазины и склады. Из тесного конторского помещения дверь открывалась к секретарю, и, как только она открылась, мое беспокойство мо. ментально исчезло.За секретарским столом сидел товарищ Ваги. Я помнил его еще со времен пролетарской диктатуры. Я знал, что он честный человек. Тот самый Ваги, который спустя несколько лет стал одним из основателей Венгерской социалистической рабочей партии. Увидев нас, он не выразил ни радости, ни недовольства; он сразу понял, в чем дело и что надо предпринять.Ваги выслал из комнаты дядюшку Дюри и Вучича; даже они не должны быть свидетелями нашего разговора.– Вот что, – обратился он ко мне, когда мы остались одни, – сегодня суббота, и того, к кому я могу вас послать, вы не найдете до понедельника. Другому доверить я вас не хочу… Но это не беда! Можете спокойно оставаться в Доме металлистов. Даже кровати там найдутся. Я попрошу передать коменданту. Ты ведь знаешь его, маленького Гутмана! В понедельник утренним поездом вы поедете в Сомбатхей. Там есть товарищ, он уже многим помог переправиться; отвезете ему письмо. Все в порядке?– А до понедельника мы будем шататься здесь?– А что, они уже напали на ваш след?– Нет… не думаю… Скорее всего, они ищут нас на дунайской границе. Ведь мы до сих пор пытались пробиться к Чехословакии.– Так… Два дня вас проищут, а новый след не найдут, здесь вы будете сидеть тихо… им надоест, они решат, что вы уже на той стороне. А в понедельник утром там, где подозревать будут меньше всего, перебежите… Как твое мнение?Я должен был согласиться с Ваги.Тогда он встал и крикнул:– Шарика, войдите, я продиктую письмо… Заложите, пожалуйста, в машинку официальный бланк и копирку.Я ахнул:– С копиркой?Но Ваги лишь подмигнул, – положись, мол, на меня:– Да, с копиркой. – И стал диктовать: – «Йожеф Вурм, Сомбатхей, улица Руми, восемь. Дорогой Йошка! Податели сего письма – коллеги из Будапешта, Шандор Варна и Густав Сечи. – Он, не запнувшись, назвал вымышленные имена. – Они потеряли работу во время больших мартовских увольнений. С того времени не могут устроиться. К сожалению, как ты знаешь, в Дьёре такой возможности нет. Попытайся устроить их на заводе, а если не выйдет, помоги перейти границу. Они немного говорят по-немецки. Это мои старые знакомые. Они достойны нашей товарищеской помощи. Заранее благодарю и приветствую от всего сердца». Так! Дайте, Шарика, я подпишу. Будьте любезны надписать конверт.В этот миг распахнулась дверь, и на пороге появился высоченный молодой рабочий, непричесанный, в брюках и пиджаке, надетых прямо на ночную сорочку, с красным от злости лицом. В руке он держал какую-то бумагу, размахивал ею и кричал:– Раз вы нам не помогаете, так за что же мы платим взносы! Вы должны сейчас же опубликовать в газете! Вот, пожалуйста! Прихожу домой из ночной смены, ложусь спать, а утром меня будят вот этим! Выселение! Полицейский уже там. Целый месяц я был безработным, неделю назад получил работу… Как я мог внести квартирную плату? Говорят, иди назад в Шопрон. Зачем я туда пойду, когда я здесь получил работу? Что же мне, из Шопрона пешком ходить? Я не зарабатываю столько, чтоб хватило на поезд! Чего от меня хотят? Я сказал, что заплачу. А они выкидывают мебель. Вместе с кроваткой вынесли ребенка, поставили на сквозняке в подъезде. Хорошенькое дело – взять да идти в Шопрон! – И он кричал, кричал в отчаянии, несчастный герой ежедневно разыгрывающейся трагедии.Ваги его успокоил, утешил. Снял трубку и позвонил в редакцию – в Дьёре в то время уже издавалась левая газета. Тираж у нее был маленький, но все же в ней могли, хотя и очень осторожно, высказываться рабочие. Он вызвал редактора и просил выслушать молодого вагоностроителя и написать обо всем в газете.Парень постепенно успокоился.– Может, домовладелец немного испугается, если попадет в газету. Нехорошо, когда в газету попадешь, хоть ты и хозяин, – уже более мирно он объяснил: – Кому это надо, чтобы я возвратился в Шопрон? Я из Шопрона, это верно. Но где я в Шопроне получу работу? Я житель того места, где моя работа, верно? Не в Шопроне…Машинистка Шарика тем временем надписывала адрес. Прислушиваясь одним ухом к сердитому рассказу рабочего, она вывела на зеленом конверте со штампом: «Йожеф Вурм, Шопрон, улица Руми, 8».Затем вложила письмо в конверт, заклеила его и передала Ваги. А тот, даже не взглянув, протянул мне.– Пожалуйста! Спасибо, Шарика, можете идти… Словом, как договорились, – шепнул он, когда мы снова остались одни. – Теперь перейдете в Дом металлистов. Комендант, горбатый Гутман, не сомневайтесь, не выдаст. Отдыхайте, а в понедельник на рассвете, в половине четвертого, у завода на остановке по требованию сядете в поезд, это будет лучше всего. Желаю удачи! – Он дружески пожал нам руки. – И не забудьте: Шандор Варна, – он указал на меня, – и Густав Сечи, – указал на Белу. – Придумайте национальность, год рождения, имя матери. Если спросят документы, сохраняйте хладнокровие; письмо тоже может послужить документом. Понятно?Все было понятно. В конце концов пусть у этой партии и не очень устойчивое положение, а все-таки партия парламентская! Официальная бумага, конверт, печать, подпись секретаря самой крупной провинциальной организации кое-что да значат! Он прав: это не самый плохой документ для удостоверения личности. Разумеется, в случае крайней нужды. Но лучше, если такой нужды не будет. Глава пятнадцатая,в которой три начальника двух различных следственных групп проявляют необычайную активность и производят много шума из ничего Много раз размышлял я об этом с тех пор.Если бы за нашу поимку не пообещали столь высокую награду, нас, может быть, и поймали бы в Дьёре.Нас хотели перехватить во что бы то ни стало и поэтому дважды повышали награду. Но, как это ни покажется странным, состязание за вознаграждение явилось причиной того, что преимущество оказалось на нашей стороне.Каждому из сыщиков-ищеек хотелось получить эту огромную сумму, и здесь, в Дьёре, выдался момент – именно потому, что мы были почти у них в руках, – когда они бросились не за нами, а друг на друга.А что другое могли предпринять тогдашние власти? Какое другое поощрение могли они обещать своим людям, кроме денег? Деньги и повышение в должности, а это в конце концов тоже означает деньги. Можно ли было верить огромной армии государственных чиновников, которая несколько лет подряд присягала после Франца-Иосифа Карлу, после Карла – Карою, потом большинство из них поклялось в верности советской республике, затем они быстро умыли руки в тепловатой водичке новой присяги эрцгерцогу Йосифу и правительству Фридриха, а теперь клялись в преданности новому правителю, Миклошу Хорти. Можно ли ожидать, что этот столь неустойчивый аппарат станет служить Хорти по убеждению?Нельзя было представить себе, чтобы легион солдат, полицейских и жандармов, который в большинстве своем состоял из простых парней, выполнял грязную работу, возложенную на него правительством, по убеждению.Страх перед властями, перед нищетой и желание занять какое-то место в обществе, в котором лишь немногие могут добиться успеха ценой несчастья других, – вот что их подгоняло! Получить новый чин, разбогатеть – вот что было единственной целью. Более возвышенными устремлениями не могли гореть служители того общества. Полицейский времен Хорти никогда не мог чувствовать того, что чувствует наш милиционер: не могло у него быть убеждения в том, что он защищает от врагов общество, а заодно – своих родителей, братьев и детей.Да я и не был их врагом, я был их жертвой.Начальник политических сыщиков дьёрской полиции не отличался молодостью и не был новичком в своем ремесле. Он перешагнул за пятьдесят, но все еще состоял в чине младшего инспектора. И должен был благодарить судьбу, что достиг хоть этого. В свое время он начал карьеру с большим размахом, обладая для этого определенными способностями. Бела знал его: инспектор работал в Народном комиссариате внутренних дел.Когда-то, незадолго до тысячелетней годовщины основания Венгрии, 1896 год.

он поступил на службу в полицию и факультет права окончил, уже будучи полицейским. Вначале он успешно продвигался по службе. Несмотря на молодость, он был особо доверенным информатором при премьер-министре одного из правительств, чуть ли не политическим советником. Там он совершил свой первый промах – слишком близко сошелся с одним неудачливым, скоро провалившимся политиком. Он ввязался в политическое, основанное на подкупе дело, наделавшее много шума. Произошло это в 1903 году, во время недолгого хозяйничанья премьер-министра графа Куен-Хедервари, когда представителю оппозиции в парламенте предложили десять тысяч крон, чтобы он не выступил с речью и вообще не явился на голосование. Затем – какое это все-таки скользкое ремесло! – во время политических боев в начале века он изнасиловал девушку, схваченную на демонстрации. Девушка была студенткой и происходила из уважаемой семьи. Неудачи постигли его и в 1912 году, хотя тут он виноват не был. Какому-то заключенному, взятому по ошибке, сломали руку. Зная его прежние проделки, и это дело было легко «пришить» ему. В 1919 году он был одним из тех чиновников, которые благодаря прошлым неудачам и пренебрежению со стороны начальства почти с искренним воодушевлением служили советской республике. Он думал, что пришло наконец время, когда он сможет сделать карьеру. В начале лета уверенность его поколебалась, и он попытался поставить сразу на «нескольких лошадей». Будучи тайным агентом у Бема, он неоднократно бывал в Вене и, как предполагали, предложил свои услуги контрреволюционной эмиграции. В июле 1919 года его арестовали, но суд не состоялся. Благодаря этому аресту теперь ему удалось остаться в полиции. Грубиян, садист, даже при советской республике он, если мог, давал это чувствовать арестованным. На него поступало много жалоб. В полиции считали, что самое лучшее отправить его подальше, с глаз долой. И его перевели в Дьёр, в центр самого активного революционного рабочего движения, где он мог с успехом применить свой опыт.Он стремился получить как можно больше отличий.После стольких неудач его не покидала надежда, что однажды он все-таки «выскочит», однажды заставит мир – то есть свое начальство – признать его выдающиеся способности.В субботу около полудня он получил телеграмму от городского полицейского управления. Сердце у него так и подскочило: это был великий момент – он держал в руках свое счастье! В его клетку влетели две редкие птички. А раз они здесь, на свободу им уже не вырваться!.. Однако действовать надо медленно, осторожно – барабанным боем птичку спугнешь!Он еще раз внимательно перечитал телеграмму, просмотрел прежние циркуляры. Бежали рано утром, верхом выехали из Алмашфюзитё. До какого места они могли добраться: до Сени, до Комарома? Оттуда, быть может, продолжали путь поездом или нашли попутную подводу. Вполне вероятно, что они уже в городе. А то, что беглецы еще здесь, в этом нет сомнения.Он рассуждал так: мы наверняка ищем кого-то, кто поможет нам перебраться на ту сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40