В этот период его жизни деньги не имели для Эндрью никакого значения. Ему было достаточно того, что он мог аккуратно выплачивать свой долг "Гленовскому фонду". У него всегда оставалось еще в кармане несколько шиллингов на папиросы. И главное - у него было любимое дело.
Никогда еще до сих пор он так ясно не сознавал, как ему дорога и интересна клиническая работа. Это сознание, постоянно жившее в нем, были как огонь, у которого он отогревался, когда бывал утомлен, подавлен, расстроен. В последнее время возникали затруднения еще более необычные и еще сильнее волновали его. Но как врач он начинал мыслить самостоятельно. Может быть, этим он больше всего был обязан Денни, его разрушительно-радикальным взглядам. Миросозерцание Денни было диаметрально противоположно всему тому, что внушали до сих пор Мэнсону. Это миросозерцание можно было бы сформулировать в одном догмате и повесить его, наподобие библейского текста, над кроватью Денни: "Я не верю".
Получив стандартную подготовку на медицинском факультете, Мэнсон вышел навстречу будущему с верой во все, что говорили солидные учебники в добротных переплетах. Его начиняли поверхностными знаниями по физике, химии, биологии, - во всяком случае он препарировал и изучал земляных червей. Затем ему авторитетно преподали, как догматы, общепринятые теории. Ему были известны все болезни с их установленными симптомами и средства против них. Взять хотя бы подагру. Ее можно лечить шафранной настойкой. Эндрью еще живо помнил, как профессор Лэмплаф кротко мурлыкал аудитории: "Vinum colchici, господа, в дозах от двадцати до тридцати капель - это специфическое средство при подагре". А так ли это на самом деле? - вот какой вопрос задавал себе сейчас Эндрью. Месяц тому назад он испробовал это средство в предельных дозах при настоящем случае подагры - жестокой и мучительной "подагры бедняков", - и результат был плачевно неудачен.
А что сказать о половине, нет, о трех четвертях остальных "целебных" средств фармакопеи? На этот раз в памяти Эндрью прозвучал голос доктора Элиота, читавшего им Materia medica: "Теперь, господа, мы переходим к элему - твердому смолистому веществу, ботаническое происхождение которого точно не установлено, но, вероятнее всего, оно выделяется растением Canarium commune. Импортируется из Маниллы и применяется в виде мази, пропорция - один напять. Превосходное тоническое и дезинфицирующее средство при язвах и кровотечениях".
Чепуха! Да, совершенная чепуха! Теперь он это видел ясно. Пробовал ли Элиот когда-нибудь применять мазь unguentum elemi? Эндрью был убежден, что нет. Вся эта премудрость вычитана им из книги, а сюда она, в свою очередь, попала из другой книги и так далее. Если проследить ее происхождение, то, пожалуй, дойдешь до средних веков. Доказательством этому могут служить и архаические термины.
Денни в первый же вечер посмеялся над ним за наивную веру, с которой он составлял микстуру. Денни постоянно подсмеивался над врачами, пичкавшими больных всяким "пойлом". Денни утверждал, что только какие-нибудь пять-шесть лекарств действительно приносят пользу, а все остальные цинично называл "дерьмом". В циничных словах Денни было нечто, не дававшее Эндрью спать по ночам: разрушительная мысль, все разветвления которой он еще только смутно начинал постигать.
Размышляя об этом, Эндрью дошел до Рискин стрит и вошел в дом № 3. Оказалось, что болен здесь девятилетний мальчик Джо Хоуэлс, у которого корь в легкой форме. Болезнь мальчика не была опасна, но сулила серьезные затруднения матери Джо благодаря их бедности и тяжелому стечению обстоятельств: сам Хоуэлс, поденно работавший в каменоломнях, был болен плевритом и вот уже три месяца лежал в постели, не получая никакого денежного пособия, а теперь миссис Хоуэлс, женщине хрупкой и болезненной, которая уже сбилась с ног, ухаживая за одним больным и одновременно работая уборщицей при сектантской церкви, предстояло возиться еще с больным сыном.
К концу визита Эндрью, разговаривая с нею у дверей, сказал сочувственно:
- У вас столько хлопот! Досадно, что вам придется еще и Идриса держать дома, так как в школу его пускать нельзя. (Идрис был младший братишка Джо).
Миссис Хоуэлс быстро подняла голову. Безропотная маленькая женщина с потрескавшимися красными руками и распухшими в суставах пальцами.
- Нет, мисс Бэрлоу сказала, что Идрис может ходить в школу.
При всем своем сочувствии к ней Эндрью ощутил прилив раздражения.
- Да? А кто такая мисс Бэрлоу?
- Учительница школы на Бэнк-стрит, - пояснила, ничего не подозревая, миссис Хоуэлс. - Она сегодня утром заходила к нам. И, увидев, как мне трудно, позволила Идрису по-прежнему ходить в школу. Один Бог знает, что бы я делала, если бы еще и он свалился мне на руки.
У Эндрью было сильное желание сказать ей, что она обязана слушаться его указаний, а никак не указаний какой-то школьной учительницы, которая суется не в свое дело. Он прекрасно понимал, что миссис Хоуэлс обвинять нельзя, и воздержался от замечания. Но, простясь с ней и шагая по Рискин-стрит, он гневно хмурился. Он терпеть не мог, чтобы вмешивались в его дела, а больше всего не выносил вмешательства женщин. Чем больше он об этом думал, тем больше злился. Пускать Идриса в школу, когда его брат Джо болен корью, было явным нарушением правил. И Эндрью неожиданно решил сходить к этой несносной мисс Бэрлоу и объясниться с нею.
Пять минут спустя он, поднявшись по крутой Бэнк-стрит, вошел в школу и, спросив дорогу у привратницы, разыскал "первый нормальный" класс. Постучал в дверь и вошел.
В углу просторной, хорошо проветренной комнаты топился камин. Здесь учились дети до семилетнего возраста, и так как сейчас как раз был перерыв, то перед каждым стоял стакан молока.
Глаза Мэнсона сразу отыскали учительницу. Она писала на доске цифры, стоя спиной к нему, и поэтому сначала его не заметила. Но вот она обернулась.
Она была не похожа на ту "назойливую" женщину, которую рисовало ему негодующее воображение, что он опешил. Или, быть может, удивление в ее карих глазах сразу вызвало в нем чувство неловкости. Он покраснел и спросил:
- Вы мисс Бэрлоу?
- Да.
Перед ним стояла тоненькая фигурка в коричневой вязаной юбке, шерстяных чулках и маленьких топорных башмаках, Он подумал, что она, вероятно, одних лет с ним, - нет, пожалуй, помоложе - ей не более двадцати двух. Она разглядывала его с легким недоумением, чуть-чуть улыбаясь. Казалось, что, устав от детской арифметики, она радовалась неожиданному развлечению в такой славный весенний день.
- Вы, должно быть, новый помощник доктора Пейджа?
- Дело не в том, кто я, - ответил он сухо, - но я действительно доктор Мэнсон. У вас тут имеется Идрис Хоуэлс. Вы знаете, что брат его болен корью?
Пауза. Ее глаза, хотя и смотрели теперь вопросительно, сохраняли приветливое выражение. Откинув со лба растрепавшиеся волосы, она ответила:
- Да, знаю.
Она, видимо, не склонна была отнестись серьезно к его посещению, и его снова охватил гнев.
- Неужели вы не понимаете, что это против всех правил - держать его здесь?
Она вспыхнула от его тона, и лицо ее утратило дружелюбное выражение. Мэнсон не мог не заметить, какая у нее свежая и чистая кожа, заметил и крошечную коричневую родинку такого точно цвета, как глаза, высоко на правой щеке. Она казалась очень хрупкий в своей белой блузке и до смешного юной. Она часто задышала, но сказала все же медленно и спокойно:
- Миссис Хоуэлс совсем потеряла голову. А у нас тут большинство детей уже перенесло корь. Те же, что не болели, конечно, рано или поздно заболеют. Если бы Идрис перестал ходить в школу, он бы не мог получать молоко, которое ему очень полезно.
- Дело не в молоке, - оборвал он ее. - Его необходимо отделить от других детей.
Она упрямо возразила:
- Я и отделила его до некоторой степени. Если не верите - взгляните сами.
Он посмотрел в направлении ее взгляда. Идрис, мальчуган лет пяти, сидя отдельно от других у камина за низенькой партой, имел вид человека, чрезвычайно довольного жизнью, и весело таращил бледно-голубые глаза из-за края своей кружки с молоком.
Это зрелище окончательно разозлило Эндрью. Он рассмеялся презрительным обидным смехом.
- Вы можете считать это изоляцией. Но я, к сожалению, не могу. Вы обязаны сейчас же отослать ребенка домой.
В глазах девушки засверкали искорки.
- А вам не приходит в голову, что в этом классе хозяйка я? Может быть, вы и имеете право командовать людьми в более высоких сферах, но здесь распоряжаюсь только я одна.
Эндрью уставился на нее с гневным достоинством:
- Вы нарушаете закон! Вы не имеете права оставлять его в школе. Если будете упорствовать, мне придется заявить об этом инспектору.
Последовало короткое молчание. Эндрью видел, как она крепче сжала мел, который держала в руке. Этот признак волнения еще разжег его гнев на нее, на себя самого. Она сказала презрительно:
- Ну и заявляйте! Или велите меня арестовать, не сомневаюсь, что это вам доставит громадное удовлетворение.
Взбешенный Эндрью не отвечал, чувствуя, что попал в нелепое положение. Он пытался овладеть собой. Устремил на нее глаза, желая заставить ее опустить свои, сверкавшие теперь холодным блеском. Одно мгновение они смотрели друг другу в лицо так близко, что Эндрью мог видеть жилку, бившуюся на ее шее, блеск ее зубов меж раскрытых губ. Наконец она произнесла:
- Это все, не так ли? - И круто повернулась лицом к классу. - Встаньте, дети, и скажите: "До свидания, доктор Мэнсон. Спасибо, что пришли к нам!"
Под грохот скамеек дети встали и хором повторили ее иронические слова.
Уши у Мэнсона горели, когда она провожала его к дверям. Он испытывал сильное замешательство, и к тому же ему было неприятно, что он вышел из себя и вел себя глупо, в то время как она сохраняла удивительное самообладание. Он подыскивал уничтожающую фразу, какую-нибудь внушительную реплику, но раньше, чем он успел что-нибудь придумать, дверь преспокойно захлопнули перед его носом.
VI
Прозлившись целый вечер, написав и разорвав три едких, как серная кислота, заявления врачебному инспектору, Мэнсон решил забыть весь этот эпизод. Чувство юмора, утраченное было во время визита на Бэнк-стрит, теперь вызывало у него недовольство собой за проявленное им мелочное самолюбие. Выдержав жестокую борьбу со своей упрямой гордостью шотландца, он решил, что был неправ, и оставил всякую мысль о жалобе, тем более - жалобе неуловимому Гриффитсу. Но он не мог, как ни старался, выбросить из головы Кристин Бэрлоу.
Не глупо ли? Какая-то девчонка, школьная учительница, так упорно занимает его мысли, и он беспокоится, что она подумает о нем. Он твердил себе, что это просто следствие задетого самолюбия. Он всегда был застенчив и неуклюж с женщинами. Но никакими логическими рассуждениями не изменить было того факта, что он стал беспокоен и немного раздражителен. Когда он не следил за собою, например, когда, усталый, валился на кровать и начинал засыпать, сцена в классе вставала перед ним с новой яркостью, и он хмурился в темноте. Он видел опять, как она стискивала мел пальцами и темные глаза загорались гневом. На ее блузе на груди были три перламутровые пуговки. Ее фигура, тоненькая и подвижная, отличалась собранностью, четкостью и скупостью линий, говорившими о том, что она в детстве много бегала и отважно прыгала. Эндрью не задавался вопросов, красива ли она. Какова бы она ни была, она неотвязно стояла, как живая, в его воображении. И сердце в нем невольно сжималось никогда не испытанной сладкой грустью.
Прошло недели две, и однажды он, проходя по Чэпел-стрит, на углу Стейшен-род, в припадке рассеянности чуть не столкнулся с миссис Бремвел. Он прошел бы, не заметив ее, если бы она тотчас его не окликнула и не остановила, сияя улыбкой.
- А, доктор Мэнсон! Как раз вас-то мне и нужно. У меня сегодня один из обычных званых вечеров для небольшой компании. Надеюсь, вы придете?
Глэдис Бремвел представляла собой довольно крикливо одетую тридцатипятилетнюю даму с волосами цвета спелой кукурузы, пышной фигурой, младенчески-голубыми глазами и манерами молоденькой девушки. Глэдис сентиментально называла себя "мужней женой". Сплетники в Блэнелли предпочитали характеризовать ее другим словом. Доктор Бремвел боготворил ее, и говорили, что только это слепое обожание мешало ему заметить ее более чем легкомысленное увлечение Гэбелом, "темнокожим" доктором из Тониглена.
Узнав ее, Эндрью поспешно стал искать предлога уклониться от приглашения.
- Боюсь, миссис Бремвел, что мне не удастся освободиться на сегодняшний вечер.
- Нет, вы должны непременно прийти, чудак вы этакий. У нас бывают такие милые люди. Мистер и миссис Уоткинс с копей и, - она многозначительно усмехнулась, - доктор Гэбел из Тониглена... Да, чуть не забыла: еще наша маленькая учительница, Кристин Бэрлоу.
Дрожь пробежала по телу Мэнсона. Он вдруг преглупо заулыбался.
- Ну, разумеется, приду, миссис Бремвел. Очень вам благодарен за приглашение.
Он кое-как несколько минут поддерживал разговор, пока она не ушла. Но весь остаток дня он ни о чем больше не в состоянии был думать, как только о том, что сегодня снова увидит Кристин Бэрлоу.
"Вечер" у миссис Бремвел начался в девять часов. Такой поздний час был выбран из внимания к врачам, которые могли задержаться в своих амбулаториях. И действительно, Эндрью отпустил последнего больного только в четверть десятого. Он торопливо умылся под краном в амбулатории, причесал волосы сломанным гребешком и помчался в "Уединенный уголок". Разыскал небольшой кирпичный дом (который не оправдывал своего идиллического наименования, так как расположен был в центре города) и, войдя, убедился, что пришел последним. Миссис Бремвел, весело пожурив его, открыла шествие в столовую, за ней последовали муж и все пятеро приглашенных.
Ужин состоял из холодных закусок, разложенных на бумажных салфеточках на столе мореного дуба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9