Земля - мачеха. Куда ни беги - везде мачеха.
Вернулся к ушкуйникам притихший, будто враз осунулся и потемнел лицом. Омеля спросил:
- Ведь мы того охотника косоглазого, что повстречали, ограбили. Все, как есть, унесли. Сгинут теперь его ребятишки. И он.
Омеля знал, что такое голод. Яков зло ответил:
- Ну, сгинут, тебе что за дело? Мы с тобой путь прокладываем господину Великому Новгороду. Понял?
Савка врубился топором в толстую пихту. Рубил с остервенением, ухая при ударах. За ворот набился снег и таял, стекая струйками по спине.
Кто-то подошел сзади. Савка оглянулся - Яков. Тихо, будто в шутку, сказал:
- Тяжелая у тебя рука, Савка. Не доведись под нее попасть ненароком.
У Савки прошел по спине озноб. Стиснул зубы и отвернулся. Неужели чувствует Яков недоброе?
Ночь шла белесая и теплая. Дым от костров стелился низко, как полоса тумана, и щипал глаза.
- Правду говорят, что в Югре люди рогаты и с песьими головами? И будто через дыру в скале торги ведут? - спросил Омеля.
- Дурной ты, - выругался Яков. - Лучше спи, авось морозец совсем спадет.
- Почто?
- Храпу твоего не выносит: тает, как пар.
У костра прыснули. Яков не смеялся. Омеля потер лоб, не зная, обижаться или нет. Сказал:
- Напоперек спать не буду.
Ратники повалились со смеху.
Омеля постоял, плюнул и отошел.
Ночью Савка подполз к нему. Омеля лежал на пихтовой хвое, забросив руки за голову.
Белесая тьма колыхалась меж елей, выползала из-под хвои. Лес стал гуще и плотней придвинулся к костру. В вершине березки запутались звездочки и беспомощно подмигивали. Из темноты доносились шорохи. Казалось, кто-то осторожно бродит вокруг.
"Фу-бу! Фу-бу!" - по-страшному ухнуло в тайге.
Омеля вздрогнул, прислушался.
- Леший.
- Он, - шепнул Савка. - Заведет нас Яков в самые его лапы.
- Не должен, - недоверчиво протянул Омеля. Помолчал и добавил:
- Ну и жутко. Будто мы воры - в чужом терему хоронимся.
"Фу-бу! Фу-бу!" - снова повторилось в тайге.
- Шубу просит. Спросить у Якова да бросить ему шубу, лешему-то.
- Придумаешь, - вздохнул Савка. - И так косится на тебя Яков. Говорит: лопаешь за четверых, а в работе не тароват. Посмешки-то не зазря устраивает.
Савка увидел, как сузились глаза Омели, как заходили желваки на скулах.
- Не тороват, - ворчал Омеля, - да я, да я... - Он сжал кулаки и потряс ими.
"Фу-бу! Фу-бу!" - совсем близко проухал голос.
Омеля поднялся - большой и грозный, постоял и взялся за топор.
- Я им покажу - не тароват. Самого лешего за шиворот приволоку, вдруг выпалил он. - Все увидят! Эй, леший! На тебе шубу!
Тяжелыми шагами двинулся Омеля в белесую тьму.
С рассветом веселилось все войско. Виданное ли дело, с топором на филина идти?
- Он тебя в зад не клюнул? - приставал Яков к Омеле. Тот молчал и зло ворошил палкой в костре.
"Заело", - подумал Савка и ухмыльнулся.
Потеряли ратники счет дням и неделям. Истомились, устали. Распухли помороженные лица. Кончились сухари. Яков подбадривал:
- А у Югры соболей да серебра - хоть плотину крой. Глаза разбегаются.
Вел Яков людей по приметам на берестяном чертеже и старался держаться ближе к вершинам оврагов.
Однажды, чем-то встревоженный, отошел от стоянки. Кто-то лохматый метнулся к нему из-за ствола и облапил сзади. И рухнул, подмяв под себя. Огромный бурый медведь-шатун с рассеченной головой лежал на Якове, а над ним стоял Савка. Помог он Якову выбраться из-под туши.
- Не шмякнул он тебя, атаман?
- Зашиб малость. Не забуду руки твоей, Савка, - пикнуть зверю не дал. Век не забуду.
Сбежались ратники. Савка отошел и принялся свежевать зверя.
Яков тряхнул головой и подмигнул Омеле:
- Хочешь, мы тебя над Югрой князем посадим?
- Ни к чему, - огрызнулся Омеля.
- И правда, ни к чему. Проешь все царство за один прием.
Омеля покраснел, губы его скривились.
- Не тароват, говоришь! Едой попрекаешь? - Он двинулся вдруг на Якова.
Тот улыбался.
Омеля мрачно огляделся вокруг.
- Уйду.
Первый раз увидели воины этого добродушного детину в такой ярости. И с чего? С шутки рассвирепел.
"Самое время не дать ему остыть, - смекнул Савка, - самое время".
На стоянке, будто ненароком, он бросил ему:
- Замыслил что-то атаман. Ласков стал. Неспроста.
Омеля молчал. Савка не знал, с чего начать разговор. Вздохнул, потеребил бороду.
- Я бы на твоем месте не простил обиды, - снова начал он. - Яков думает, что мы без него пропадем. Да не пропадем! Дорога теперь известная.
Омеля обхватил колени и сидел, не двигаясь.
- А что Яков супротив тебя? - пел Савка. - А ничто. А тайга - она все укроет.
Омеля удивленно покосился на Савку, поморгал светлыми ресницами.
- Ты о чем это?
Тайга, говорю, все укроет.
Укроет...
Омеля насупился, потер лоб грязной рукавицей. Спокойно спросил:
- Ты вроде бы про смертоубийство?
Савка похолодел. Он увидел, как поджались у Омели губы. Непонятно устроена у него голова: вычудит такое, чего не ждешь.
- Какое смертоубийство? - заюлил Савка. - Перекрестись, Омеля. Я говорю, тайга - она страшная, все пропасть можем. Придумаешь смертоубийство! - И задом, задом попятился от Омели. Тот провожал его тяжелым, продолжительным взглядом.
"Пошто он мне про обиды толкует? - соображал Омеля. - Со своей корыстью толкует? Тайга - она все укроет... Не добро у него на уме..."
Трое ушкуйников ушли по следу лосиного стада и не вернулись. Ждали их день - и двинулись дальше.
Пал мороз, обжигавший горло и легкие. Воздух шуршал при дыхании.
Под снегом и льдом была топь. На широких сугробах-кочках стояли чахлые промерзшие сосенки. По сосенке на каждой кочке.
Молодой ратник, протаптывающий путь, взмахнул рукам и провалился под снег. Он барахтался в черной жиже, она дымилась белым густым паром и расползалась, съедая снег. Ушкуйники отступали.
Ратнику бросили вывороченную сосенку. Он не мог ухватиться за нее побелевшими пальцами, вцепился зубами. Глаза у него были желтыми и безумными.
Он окунался в топь без крика. Вода подернулась ледником, а под ним колыхались белые пузыри.
Теплые ключи!
Ушкуйники уходили от этого места торопливо, не чувствуя усталости. Пока не пала ночь.
А с нею пришел страх, от которого немели плечи и мутился разум.
На кочках горели маленькие костерки и люди жались друг и другу только бы не уснуть, только бы не уснуть.
Савку знобило. Он сжался в комок, чтобы сохранить тепло. Завел непутевый атаман. Никому не выйти из этой пустыни, нет ей конца. Так пусть сперва сам хлебнет черной водицы. Сейчас людям только шепни, взбудоражь их - разорвут Якова. Но Савка медлил.
Слипались веки.
Виделось ему, будто в сенокосный зной, разомлев от работы и жара, прилег он под копной у дороги. А сынок Тишата поднес к его губам жбан с ледяным квасом. У Тишаты облупленный от загара нос и широкие, как у матери, белые зубы. Он смеется, квас пахнет сухими цветами хмеля. Савка силится улыбнуться и не может. Лень и дремота растекаются по телу.
Как в маленькой ямке сжались маленькие люди, а над ними опрокинулось огромное звездное небо и тишина. Ужас и трепет проникали в сердце от этой огромности мира и беспредельного холодного безмолвия.
Яков запел молитву.
Он был похож на колдуна, на призрак - у сиротливого костерка, с возведенными к небу руками.
Ушкуйники, охваченные глубоким чувством торжественности и одиночества, глухо повторяли его слова. Они стояли на кочках у маленьких кострищ, закутанные до носов. Это была странная молитва - христианскому богу и водяному, взявшим в жертву белозубого ратника, звездам и смерти, безмолвию и далеким новгородским людишкам, спавшим в тепле.
Она была больше похожа на тоскливый стон, на немую песню.
Яков сорвал голос. И тогда запел Зашиба, сын колдуна Волоса.
Во долинушке - злой пустыне
Не лебедушка криком кричит
Беспортошные люди - ушкуйники
Из полона-неволи идут.
Ты укрой меня, злая пустыня,
Чтоб ворог меня не настиг,
Он мне вырежет печень и сердце
Встрепенется оно на ноже.
Яков хрипло приказал собираться в путь.
Они будут идти и день, и ночь, пока не пройдут эту пустыню.
Иначе - смерть.
Беспредельным и синим было небо в холодных огоньках звезд. И густая краснота углей на кочках казалась холодной.
Войско уходило в темноту и холод.
Через два дня, когда ушкуйники вышли в чистый сосновый бор, Яков позволил большой отдых вконец измотанным людям.
5. ЛЕШИЙ
Якову приснилось, будто пузатая, в его рост жаба вылезла из-под корня и уставилась на него тусклыми, как влажные камни, глазами. У нее были вывороченные губы и темный горб. Она коснулась его щеки теплой шершавой лапой. Яков стряхнул ее и открыл глаза.
Громадная губастая морда склонилась над ним и шумно втягивала воздух. Широкий, как лопата, рот качнулся качнулся на фоне темного неба.
Яков на миг онемел. Вдруг стала жарко, а пол лопатками побежал озноб.
Морда вскинулась вверх, и тень громадного зверя метнулась во тьму. И будто еще тень - человека - исчезла за нею. Они убегали, ломясь сквозь заросли, тяжело подминая снег.
Яков вырвал из изголовья топор и вцепился в рукоять до боли в пальцах. Ему показалось, что стоявший над ним зверь был невероятно огромным.
Тускло шаяла нодья, постреливая искрами в снег.
Тишина отдавалась в ушах тонким звоном. И вдруг застонал кто-то, заухал и смолк, прислушиваясь. Осторожно пошел вокруг лагеря: хруст-хруст. И снова тонкий и резкий свист метнулся из ночи. Казалось, что свистят со всех сторон.
Ушкуйники сбились группами и не смели дышать. Были напряжены, как тетивы их луков. Вот он, настоящий леший.
Всю ночь хохотал и свистел леший. То продирался сквозь чащобу, то осторожно крался в мерцающем мраке. Кричал:
- Уходите! Уходите!
С рассветом он ушел.
Ушел торопливо, будто убегал. А может быть, и притаился.
Разговаривали шепотом.
Проснулся Омеля и не мог понять, чем встревожены люди. Настоящего лешего он проспал. Но ушкуйникам было не до смеха.
В тайгу уводили глубокие следы сохатого, а рядом шла свежая широкая лыжня. Словно охотник прошел за лосем.
- Вдвоем был с лешачихой, - сказал Савка.
- А может, он сразу два облика может принять - звериный и человечий, - шепотом ответил высокий ушкуйник, заросший бородой до глаз.
- Руки, говорят, у него длинные, до пяток, и лохматые.
Ушкуйники роптали.
- Закружит.
- Здешний он, не наш.
- Из-за Омели осерчал, что с топором на него ходил.
- Ясное дело. Ежели крови лизнет - отступится. Омеля, прижатый к тонкой осинке, непонимающе моргал. Лица ушкуйников были красны, они напирали, не поднимая глаз, будто хотели боднуть.
- Чаво вы, - хохотнул Омеля. - Я ж ничаво...
- Еще и ржет!
Савка стоял позади Омели. На него напирал и подталкивал дядька с заросшим до глаз лицом. Наплыл на глаза красный туман, только клочок белого меха, торчащий из прорванной на плече Омелиной шубы, видел Савка. Еще миг - и Савка вцепится в этот клочок. Или в шею. Не сознавая, что делает.
- Братцы, смотрите, кого я поймал?
Яков держал за уши зайца. Тот трепыхался и вращал глазами. Яков бросил зайца в толпу, зверек подпрыгнул чуть ли не до носа Омели, выскочил из-под чьих-то ног и метнулся под ель. Омеля вдруг остался один у осинки. Ушкуйники прятали глаза, спешили убраться.
- Я вам покажу самосуд, - со сдержанной злостью произнес Яков. Слышите? Кто трусит - не держу. - И захохотал. - Рожа у тебя, Омеля, как у того зайчонка. Пойдем-ка мы теперь вместе к лешему в гости - авось, горячих щей подаст.
Приказал Яков подать по два сухаря из тощих котомок и оставить на поваленном кедре.
Двинулись по следам лешего. Лыжня шла по вершинам овражков, лосиный след иногда отходил. Зверь останавливался у молодых осин и объедал побеги. Странный леший. Не слыхал Яков, чтобы лесной хозяин грыз осиновые ветки и молодые побеги сосны.
Тайга молчала. Снег был искристым и голубоватым.
Вдруг вышли на утоптанную лыжню.
- Наша лыжня, - сказал Яков.
Было видно и кострище, где они ночевали.
- Закружил, проклятый.
На лыжне стоял рыжебородый человек с голубыми глазами. Он несмело двинулся навстречу и протянул руки. У него вздрагивали губы:
- Братцы, русичи!
Он обнял Омелю и заплакал, уткнувшись в его грудь. Омеля попятился. Яков спросил:
- Кто ты?
Рыжебородый смотрел на него сияющими глазами и шептал:
- Свои, родные мужики...
- Далеко до Югры?
В глазах рыжего метнулся испуг.
- Уходите, - мрачно потупился он. - Зачем грабить нищих.
Есть на Вятке два поселения - Хлынов и Никулицын. Их срубили беглые из Суздальской Руси мужики. Из Хлынова ушел рыжий Ждан с женкой искать обетованную землю. С верховьев Камы спустились они до быстрой студеной реки, где начинались горы. Занедужила женка и померла. На высоком камне, откуда всюду видать, выдолбил Ждан могилу и поставил желтый смолистый крест. И сам тут остался.
Однажды старый югорский охотник Вах увидел на березе медведя. Достал тяжелую стрелу, но вдруг медведь заругался и затряс рыжей бородой. Перед ним на суку шевелился, как живой гриб, рой диких пчел.
Рыжий потряс над ними мокрым веником и стряхнул в мешок.
Спрыгнул и заплясал под берегом. У него было перекошенное распухшее лицо и совсем заплыл один глаз. По рубахе ползали быстрые пчелы.
- Эй, - позвал он Ваха. - Чего рот разинул?
Вах несмело подошел. Намотав на руку шапку, стал сбивать пчел.
Потом они хлебали у костра уху, смеялись и хлопали друг друга по спине.
Рыжий умел делать железо и ткать из крапивы полотно, ведал, каким потом надо полить каменистую землю, чтобы стала рыхлой и родила рожь. Он умел приучать диких пчел и вырубать богов из мягкой липы.
Он поставил избу с крытым двором на лысой релке и выменял у Ваха двух собак на топор. Вах прищелкивал языком и не мог нахвалиться дружбой с рыжим чужаком.
Шаманка Тайша, старуха с лицом сороки, сказала:
- Куда пришел один - придут и другие.
Старый Вах замахал на нее руками:
- Он сделал ручным лосенка и хочет пахать на нем землю, когда тот вырастет.
1 2 3 4 5