- Боярин!
Мишка присел и закланялся, жалостливо постанывая.
Детина почесал волосатую грудь и отошел.
- Не уважают мишеньку, - погладил Яков зверя. - Обидели мишеньку.
Медведь облизнулся розовым языком, скосил маленький глаз и пошел на детину, позвякивая бубенцами. Детина попятился.
- Отгони зверя. Зашибу ненароком.
Ударил мишку ладонью в нос. Тот отскочил, взревел и двинулся на обидчика.
Улюлюкали и хохотали молодцы и зеваки, приплясывая от потехи. Детину и зверя прижали к забору. Тот сдавил медведю лапы и крикнул:
- Убери, зашибу!
И вдруг выломил из забора слегу. Перехватил его руку Яков, крикнул мишке:
- Умри!
Медведь снопом повалился ему под ноги. Детина шумно сопел, серые глаза были злыми.
- Зовут как?
- Омеля. Почто зверем травишь?
- Пойдешь ко мне в дружину?
Детина подумал. Поднял с тропки оброненную кем-то берестяную грамотку. Прочел по слогам: "Недоумок писал, совсем дурак, кто читал". Отбросил в сердцах. Мрачно ответил, поглядывая на золотую серьгу:
- Не пойду. Пусти.
- Беглый? - прищурился Яков.
Детина вздрогнул, ссутулился и замахнулся:
- Иди ты...
У него были воспаленные затуманенные глаза голодного человека.
Любопытные уже запрудили улицу, задние тянули шеи и напирали на спины, не зная в чем дело.
К Якову протолкался Савка, дворовый человек боярина Вяхиря.
- Атаман, - снял он шапчонку. - Меня на звере испробуй.
Был Савка невысок ростом, но кряжист и крепок, как старый дубовый пень. У него были длинные не по росту руки, одной левой он мог подкову согнуть.
Был Савка зол на весь белый свет. За свои злосчастия.
Промышлял он прежде ремеслишком: вил тонкую скань, нанизывая на нее мелкие бусины и стекляшки, сбывал невзыскательным деревенским молодухам.
Но был в городе мор и голод. Пришел с ладожской стороны волхв и звал зорить боярские дворы.
Гуляли пожары, на улицах оставались несхороненные тела. И никто не хотел смотреть на дешевые Савкины безделушки.
Тогда и разорился Савка в конец и продался Вяхирю в закуп. А на боярский двор только ступи - вмиг окажешься в холопах. И не выйдешь из кабалы.
Утром призвал к себе Вяхирь Савку и сказал, чтобы шел на Югру с атаманом Яшкой.
- Вперед вместе, а назад один. Уразумел?
- Уразумел, - ответил Савка, и кровь отхлынула от лица.
- Путь примечай, потом меня с войском поведешь. В атаманы выйдешь.
Нетороплив боярин Вяхирь. Хватка у него медленная и мертвая. Не бросится он в неведомую даль сломя голову. Он подождет, подготовится и нагрянет с крепкой дружиной в гости к золотому безносому богу. А пока...
Посулил боярин Савке почет и волю. И добавил, ласково улыбаясь:
- Пришли-ка на двор бабу с отроком. Пусть пока глину месят при холопской гончарне.
У Савки перехватило дыхание.
- Помилосердствуй, батюшка!
Прищуренный глаз боярина был желт и холоден.
- Пшел.
Есть ли что на свете страшнее неволи?
Десятый годочек сыну Тишате. Болезненный он, несмелый. Выпрашивает на бойне бычьи рога и режет из них что надумает. Искусно точит зверюшек тонкими ножичками. Чистенько. Днями вырезал гребень с дерущимися конями каждый волосок проточил на гривах.
Не потрогал Савка радости. Так хоть Тишате ее узнать бы.
Рви себе лицо, бейся о землю, кричи - ничто не поможет. Будут Тишата с матерью месить едучую глину босыми ногами на морозе, подливая в нее горячую воду. Сперва потрескается кожа на икрах, а потом засверлит кости нестерпимой болью.
Будь проклята кабала! Ногти в кровь издерет Савка, а выкарабкается. Должен вернуться он с ношей мехов и серебра. Поставит свои лабазы в меховом ряду, заведет торги, и будут перед ним черные люди шапки ломать, как ломают нынче перед Яковом.
К горлу подступила дурнота и мешала дышать. Будто ворочался в груди темный лохматый зверь.
Говорят, очищается человек, изведав несчастия в полную меру. Станет крепок и светел сердцем. Так ли? А если беда ему не по силам? Согнет она и сломит. Душу наполнит желчью, а взгляд - отчаянием, как у затравленной собачонки.
Медведь тянул Якову лапу и звенел бубенцами, вымаливая сладостей, как последний попрошайка.
- Испробуй, - кивнул Савке Яков. - Повалишь зверя наземь - даю две куны серебром. Он одолеет - не взыщи: потешная порка.
- Ладно.
Бросил Савка наземь шапчонку, обошел зверя. Тот косил глазом и переступал за ним по кругу.
Савка нырнул ему под правую лапу и оказался сзади. И повис на ушах у зверя, упершись коленом в горбатую спину. Мишка взревел, запрокинул голову.
У Савки на шее надулись жилы. Всей силой рванул зверя на себя, мишка оступился, шмякнулся и перекатился через голову.
Толпа ревела. Взбешенный медведь наступал на Савку во весь свой рост с налитыми кровью глазами. Савка поднырнул ему к животу и вцепился в красную медвежью рубаху, провонявшую прелой шерстью. Медведь пытался схватить его короткими лапами и больно бил по плечам.
- Моя взяла, - хрипел Савка. - Моя взяла.
- Его победа! - кричали в толпе. - Плати куны!
Яков отогнал зверя и взял его за цепь. Бросил, не глядя, Савке серебро.
- Не надо, - сказал Савка. - Возьми в свою дружину, пригожусь.
Он стоял, прижав к груди шапку. Глаза были скрыты тенью.
4. ПУТЬ
Двести молодцов, крепких и широкогрудых, отобрал Яков в разбойное войско. Был тут Савка - подневольный человек, Омеля, сын колдуна Волоса Зашиба, черный, будто кощей, воеводские дружинники и вольные люди, богатенькие и беспортошные.
Долог путь. Спешили ушкуйники достигнуть до ледостава Устюга Великого, что стоит в устье Сухоны-реки на Двине.
Были дожди. Затяжные и холодные. Промокла земля, промокло небо, промокла и задубела одежда.
Потом дохнуло морозом, а тучи стали синими и тяжелыми. Мокрый снег слепил коням глаза. По утрам они резали ноги о молодой острый ледок, скользили и спотыкались.
Грузный Яков похудел и подтянулся. Стал сосредоточен и молчалив. Только иногда вдруг заболтает ногами на своем белогривом Пегашке, засвищет разбойничьим посвистом и пустится вскачь по избитой дороге.
Остались позади Векшеньга и Тотьма - погосты новгородских доможирцев, собирающих дань с местных племен.
Яков ехал впереди, сунув шапку за пазуху. Был морозец и ветер. Запоздалые листья, желтые и пурпурные, летели на снег и под ноги коням. У щеки Якова покачивалась желтая серьга, похожая на жесткий осенний лист.
Савку злила эта серьга. Легко дается Якову жизнь. И он кичится этим. Савке бы это золото. Савка бы зажил.
Он не знал, как бы он зажил, но при одной мысли об этом сердце купалось в тепле.
Яков придержал коня и крикнул:
- Уговор таков: счастье найдем - всем по доле делить. На беду набредем - чур мне одному.
- И мою прихвати в придачу, беду-то, - мрачно откликнулся Омеля.
- Твою не возьму, - посерьезнев, ответил Яков.
- Почто?
- Прожорлива больно, не прокормить.
Захохотал и стал ловить листья в кулак.
Войско растянулось по лесной тропе и шутку передавали едущим сзади, она катилась дальше и дальше, с добавлениями, пока не взорвалась визгливым смехом последнего ратника.
Омеля сопел и смотрел на поникшие уши коня. Медлителен он умом и телом и над ним посмеиваются все, кому не лень. Он покорно сносит обиды, разве что шлепнет пересмешника в сердцах по затылку.
Только одно задевает до боли.
Он был всегда голоден. Мальчишкой, когда дрался с братами из-за пыльной сухой корки, найденной под сундуком. Отроком, когда княжий тиун, исхлестав отца плетью по лицу, увел со двора коровенку, и они мололи тогда зерно с лебедой и липовым цветом. Потом пас Омеля княжеских свиней и копал с ними сладкие корни медвежьего лука. Младший братишка был слеп и Омеля приносил ему корни рогоза и медвежьего лука как лакомство.
Бежал Омеля от нужды в вольный Новгород. Но волен он не для тех, у кого вся казна - порты да лапти. Пробивался случайными работами, пока не упал на дворе гончара. Три дня не евши, нанялся колоть дрова. Исколол три поленницы и упал. На счастье, толстая повариха от доброго сердца стала потом подкармливать хозяйскими объедками.
Ему, Омеле, немного надо. Ему - работу и пожрать вдосталь. Ежели вернется из Югры с мешком серебра и мехами обвешанный, купит жареного на вертеле барана. И серьгу, как у Якова, в ухо повесит.
- О чем позадумался? - окликнул его Савка.
Омеля сладко потянулся и сказал о серьге.
Савка выругался про себя. Недоумок! Его головой орехи колоть.
Но Савка неспроста присматривался к Омеле. Если его распалить осерчает и грозен будет во гневе. Не удержишь ничем.
И к другим присматривается Савка. Молчаливо, исподлобья.
Робеет Савка перед Яковом. Тот похож на одичавшего жеребчика, не знавшего хомута. Словно мир - веселая степь, где вволю корма и тепла.
- Ты на мальчишку похож, - сказал Якову Зашиба, сын колдуна Волоса, черный, будто кащей. - Говорят, к старости в детство впадают.
Яков расхохотался.
- Для мальчишки земля - сказка, и он ищет чудеса. Что же в этом плохого?
"Конечно, жеребчик, - подумал Савка. - В мальчишестве все жеребчики. А как оденут хомут и впрягут в телегу, так и глаза потускнеют, вылезут ребра и подогнутся коленки. Будешь смотреть под ноги и дремать на ходу. И Тишате моему та же участь".
Ночевали в маленькой деревеньке на три двора.
Яков с наслаждением вытянулся на печи, разморенный теплом. Задремал и проснулся оттого, что зудели спина и руки. На полу вповалку храпели ушкуйники. Яков зажег лучину. По закопченной стене ползали клопы. Они вылезали из щелей, проворно бежали на потолок и падали оттуда легкими капельками. Яков стал сшибать их щелчками и палить лучиной.
Потом изругался и вышел на крыльцо. Оно было скользким от инея. Столбы покосились, как покосилась и сама изба.
На завалинке сидели колдунов сын Зашиба, Омеля и еще несколько ушкуйников.
- Завсегда она сзади идет, - рассказывал Зашиба. - Почуешь вдруг, что в затылок дышит, обернулся - хвать! А ее уж нету, пусто в кулаке. Так она и ходит.
- Кто? - спросил Яков.
- Беда. Есть маленькие беды, а есть главная. Мне бы вот ее встретить и хребет заломить.
- Ты хоть видел ее в глаза?
- Не-е. А вот скажи, рождается человек и есть у него руки и разум. И каждый своим велик и с другим не схож. Только один родился сразу боярином, а другой лапотником.
- Так господь предрешил.
- А что он так предрешил? Сказывают, прежде все боги жили вместе и ели из одной чашки. И наш Христос, и дедов Сварог, и заморский Аллах, и все, какие есть. Перессорились они, споря, кому первым быть, и ушли со своими племенами в разные концы земли. С той поры и затевают племена вражду меж собой, потому что их боги в ссоре.
- Голова у тебя всякой всячины набита, - рассердился Яков.
- Это верно, набита, - согласился Зашиба.
Не то волнует Якова, не божьи споры. Манит его мутная лунная даль, будто откроется за нею такое, о чем всю жизнь тосковал. А тоска эта хуже бессонницы.
Говорят, человек поймет, что есть родина, когда потеряет ее. Говорят, прозреет он и поймет, что есть жизнь, в последний ее миг. Что ищут на земле люди? Что ищет он, Яков, сын кривого Прокши?
- Явился однажды господь перед умирающим с голоду, - снова стал рассказывать Зашиба. - Сказал: - Что ты хочешь? Проси - и я тебе дам.
- Дай хлеба, - сказал умирающий с голоду.
- Только хлеба? - удивился господь бог. - Проси лучше золота. На золото ты купишь еды сколько хочешь.
- Дай золота, - сказал умирающий с голоду.
- Только золота? - спросил господь. - Я могу дать тебе власть и все богатства твоих подданных будут твоими.
- Дай власть, - взмолился умирающий с голоду.
- Ты просишь только власти? - усмехнулся господь. - Все можно взять силой, кроме любви. А любовь дороже всех сокровищ.
- Дай мне любовь, - запросил умирающий с голоду.
- Я могу дать тебе любовь, - сказал господь. - Но разве только в одной любви счастье?
- Дай мне счастье! - закричал умирающий.
И умер с голоду.
Зашиба вздохнул:
- Вот так.
Яков взял Зашибу за плечо и заглянул в лицо.
- Правду говорят, что ты сын колдуна?
- Правду, - серьезно ответил Зашиба. - А про правду и кривду тоже есть такой сказ...
- Хватит, - остановил его Яков. - И вкусным отравиться можно. Если без меры потчуют.
- Не-е, - замотал головой Омеля. - От переедания еще никто не умирал.
А утром, когда собирались в путь, Омеля вдруг захохотал:
- Ему, недоумку, кроме хлеба, и не надо ничего. А он, вишь ты, счастья захотел.
Пока добирались до Устюга Великого, маленького городишки, из-за которого шли раздоры у новгородцев с суздальским князем, пала зима.
Переснарядились по-зимнему. И снова студный ветер сушит щеки, а рубаха мокра от пота.
Падает медленный снег на черные огнища на местах ночевок, падает на широкий лыжный след, уходящий вверх по Вычегде. Кружится над истоптанным болотом, где волки рвут брошенную ушкуйниками голову сохатого и хватают залитый кровью снег; над землянкой охотника-пармека, где причитают женщины, потому что чужие люди на лыжах унесли с собой весь запас рыбы и мяса.
Парма... Тайга... Есть ли ей конец на земле? Тишина и снег, расписанный следами зверюшек и птиц. Чудится, что где-то в ее глубине, за дремлющими елями откроется вдруг хрустальное царство мороза и лешего.
В верховьях Вычегды, близ волоков к Печоре и Каме, стоит почерневший домишко с изгородью. Видимо, это и есть Помоздинский погост. Яков еле сдержал себя, чтобы не побежать к нему во весь дух.
Избенка была пуста, с заиндевелыми внутри стенами и запахом гнили. Столешницу выгрызли крысы, в углах бахрома тенет и копоти.
А вокруг - ни следочка.
Ушли от избы подальше, стали рубить шалаши и нодьи. Нарочно весело и шумно, чтоб забыть запустенье и холод покинутого жилья.
Хлещет тишину топорный перестук. Мягко падают, прошуршав, снежные шапки с еловых лап и долго не оседает колючая белая пыль. Мелко вздрагивают ветки. И вдруг тяжелое дерево, словно выпрямившись от боли, замрет и рухнет со свистом, ломая мерзлые сучья.
Яков думает о Помозде и его сыновьях. Вернулся к избенке, постоял, сняв шапку, и поклонился ей, перекрестившись.
1 2 3 4 5