Теперь процедура передачи их театру стала, как и многое другое, эгалитарной. Автор, как и раньше, читал свое произведение членам труппы, но затем проходило голосование. У маркиза уже имелся удачный опыт, когда его комедию «Мизантроп из-за любви» в сентябре 1790 года приняли в «Комеди Франсез». К весне 1791 года еще не менее пяти пьес готовилось к постановке другими театрами. Начинало казаться, что драматург нового порядка сумеет решить финансовые проблемы обедневшего бывшего аристократа. Время шло, но, несмотря на принятие пьес к постановке, ничего не происходило. Ему давали объяснения, но дело с места не сдвигалось. В конце концов, ни одна из постановок не увидела свет, и никаких денег Сад не получил.
А те несколько пьес, которые позже все же оказались поставлены, претерпели ряд неудач. «Граф Окстиерн, или Последствия распутства» в октябре 1791 года была поставлена на сцене театра Мольера. Наиболее сильным персонажем драмы являлся злодей, и его появление на сцене сопровождалось свистом и требованием дать занавес, настолько омерзительной выглядела его роль. Когда в конце вечера на сцену вышел Сад, его приветствовали аплодисментами, тем не менее приняли решение от дальнейшего показа спектакля воздержаться, отложив его до следующего сезона.
Но театральная карьера маркиза завершилась прежде, чем «Граф Окстиерн» снова увидел свет, так как прокатилась новая волна революционного патриотизма. Причиной неприятностей стала его пьеса «Соблазнитель». Ее поставили в Итальянском театре в январе 1792 года, и она выдержала четыре спектакля, последний из которых шел 5 марта. В этот день зал оказался до отказа набит членами комитета политической бдительности, отличавшихся от других зрителей красными беретами. Манеры этих людей вызывали нарекания со стороны простых любителей театра. Но то, что раньше называлось невоспитанностью, теперь расценивалось как «революционное» и «патриотическое» поведение. Учитывая ситуацию 1792 года, только очень смелый человек мог пожаловаться на них.
Когда в Итальянском театре 5 марта начался показ пьесы Сада, «красные береты» вели себя так, словно занавес еще не поднимали. Они продолжали разговаривать и громко кричать, так что реплики актеров тонули в шуме. Гвалт в зале усиливался, наконец актеры отказались от попыток перекричать его. Они считали пьесу не вызывающей возражений и по своей наивности не понимали, как могли оскорбить чистоту Революции. Однако, похоже те, кто прерывал спектакль, едва ли могли возражать против действия пьесы, поскольку ни строчки не слышали. Но пьеса, независимо от ее содержания, была неприемлема уже потому, что написал ее Сад. Как бы прилежно ни поддерживал он новый политический порядок, по своему происхождению он считался аристократом, хотя и бывшим. Своим святым гражданским долгом «красные береты» считали необходимым прекратить все постановки пьес этого человека.
Некоторые пьесы маркиза по своим литературным достоинствам едва ли могли рассчитывать на сколько-нибудь продолжительный успех. Но беспорядки в Итальянском театре послужили предупреждением другим актерам и театрам держаться подальше от сочинений этого автора. Страна вплотную приблизилась к периоду, когда у гильотины почти не будет простоя. Одной подобной пьесы могло оказаться достаточно, чтобы шея актера или менеджера очутилась в отверстии гильотины, клинок ножа поднят, затем отпущен — и голова скатится в корзину. Работы Сада считались «непатриотичными», хотя одно сочинение, которое на протяжении всей своей жизни он тщетно пытался предложить для постановки, была «патриотической трагедией „Жанна де Ленэ“. Единственное ее знакомство с публикой состоялось в Бастилии, когда Сад, являясь еще узником, оказался приглашен в зал заседаний большой тюрьмы, чтобы почитать данное произведение офицерам. Больше свои пьесы на театральных подмостках Парижа он не видел.
Досаду по этому поводу маркиз выразил в циркулярном письме, которое в 1795 году разослал режиссерам крупнейших театров столицы. Он предлагал им драматические произведения, одновременно описывая злоключения, выпавшие на долю каждого из них. Театр «Лувуа» уже собирался поставить его «Оратора», когда Сад обнаружил, что ему за него не заплатят, и отозвал пьесу. Во Французском театре намечалась постановка «Софи и десять франков», но труппу расформировали. Комедии «Будуар» не хватило одного голоса, чтобы Французский театр принял ее в делопроизводство, зато в Итальянском театре ее приняли единодушно. Однако маркиз посчитал нужным забрать ее, когда режиссер предложил добавить музыкальный аккомпанемент, «который все совершенно испортил бы». Что касалось его остальных, не увидевших свет, пьес, то «Жанна де Леснэ» источала «истинный патриотизм», в то время как при чтении «Генриетты и Сенвиля» женщины падали в обморок.
Все попытки Сада утвердиться в театральном мире заканчивались ничем. Иных источников существования, кроме доходов, получаемых от Ла-Косты и других имений, он не видел. Маркиз неустанно писал Гофриди, умоляя его прислать любые деньги, которые удалось собрать, иначе он будет обречен на нищету. К весне 1791 года Сад без обиняков сообщил Рене-Пелажи о своей несостоятельности оплачивать ее содержание. Теперь он писал Гофриди, что отправляется спать без ужина и даже без обеда. Письмо Гофриди, в котором в «сильных выражениях» было сказано, что его адвокат отправил письмо Лиону в Ма-де-Кабан, чтобы тот ликвидировал денежную задолжность; не произвело на мясника и булочника Сада никакого впечатления. Также не вызвали у них энтузиазма кредитные письма из Прованса.
Несмотря на явную поддержку, оказываемую им революционному порядку, маркиз не мог смириться с влиянием этого порядка на положение его дел в Ла-Косте. Там он приобрел более агрессивные формы, чем в Париже. Сначала его бывшие арендаторы радостно говорили: «Гражданин Сад ведет себя, как и положено стороннику новой республики». Маркиза заверили, что во время отсутствия имущество останется неприкосновенным, и гарантией этого является его поведение. Но обещания такого рода не могли лишить Сада собственного мнения на сей счет.
В мае 1791 года он заклеймил революционных «разбойников», арестовавших в Провансе его тетку, мадам де Вильнев. Вскоре маркиз ввязался в семейную распрю относительно того, кто унаследует имение в случае ее смерти. Он обвинял семейство Монтрей в желании расчистить путь его младшему, менее любимому сыну, преградив, таким образом, доступ к имуществу тетки ему самому. Возмущенный арестом мадам де Вильнев в 1791 году, Сад потребовал ее освобождения. Это оказалась не единственная выходка республиканцев, от которой он пострадал. Кто-то высказал предложение, чтобы он профинансировал для горожан перестройку стен в Мазане. Сад поклялся, что ради этих «воров» и «чокнутых» он палец о палец не стукнет. Как маркиз писал Гофриди, революция вместо того, чтобы служить раем для патриотов, становилась пристанищем для мошенников и временщиков. Для такого честного человека, как я, даже опасно предложить вынести из церкви, которую «варвары» хотели снести, останки своей предшественницы, небезызвестной Лауры Петрарки, так как это грозит обвинением в «аристократическом поведении».
Сад редко удосуживался сдерживать негодование. В апреле 1792 года он написал президенту Клуба Конституции в Ла-Косте об опасности патриотического вандализма в шато.
«Если хотя бы один камень будет вынут из моего дома, расположенного в вашем районе, я обращусь к вашим законодателям, обращусь к вашим братьям, якобинцам в Париже. Я потребую вырезать на нем надпись: „Камень, вынутый из дома человека, разрушившего Бастилию. Друзья Конституции украли его из дома самой несчастной из жертв королевской тирании. Вы, кто проходит мимо, занесите это в книгу человеческой порочности!“… Брут и его союзники не имели таких „каменщиков“ и поджигателей в своем кругу, когда вернули Риму драгоценную свободу, отнятую тиранией».
Искреннее негодование маркиза достойно похвалы, но подобное выступление восстановило против него республиканцев Ла-Косты точно так же, как когда-то вызвало недовольство «красных беретов» в партере и на галерке Итальянского театра. Теперь он утратил всякую надежду когда-либо снова иметь доход со своих имений. Гофриди, симпатизирующему роялистам, самому пришлось спасаться бегством. Сад уже предупредил его, что летом 1791 года в Париж из Прованса прибыл информатор, дочь Сотона. Молодая женщина давно точила зуб на старейшин Ла-Косты и теперь сгорала от желания исполнить гражданский долг и донести на Гофриди, деревенского кюре и некоторых других, выступив перед Национальной Ассамблеей. У нее имелись все основания надеяться добиться постановления об их аресте и казни.
В третье революционное лето во Франции вовсю процветали информаторы и им подобные. Увидев молодую женщину, маркиз тотчас раскусил ее. В своем письме-предупреждении он назвал ее злобной «маленькой сучкой». Хуже всего оказалось то, что «потаскуха» явилась к нему на квартиру с солдатом и угрожала внести его имя в список, мотивируя это поведением Сада в Ла-Косте почти двадцатилетней давности. Маркиз достаточно ясно дал ей понять, какое удовольствие получит, задав ей настоящую революционную порку.
Протесты Сада помогли на какое-то время защитить замок Ла-Кост от разграбления, но длилось это недолго. 17 сентября в парк на плато, возвышающееся над деревней, впервые вторглись бесчинствующие толпы. Они ворвались и в здание, грабя то, что можно было утащить, и круша то, что нельзя вынести. Книги и картины мало интересовали мародеров, более многообещающую добычу сулили им винные погреба, которые они тут же обчистили. Обстановку в основных комнатах уничтожили без всякого зазрения совести. Теперь даже красота стала рассматриваться как знак аристократической принадлежности.
В кабинете и личных комнатах Сада мародеры обнаружили необычные украшения. Рассказывали о имеющемся там искусном фризе с «изображением применения клизмы». Спальня Сада, как сообщалось, будто имела на стенах фрески непристойного содержания, иллюстрирующего сцены, впоследствии нашедшие воплощение в «Жюльетте». Найдены были также всевозможные предметы пыток и наказания. Несомненно, что в умах грабителей все это ассоциировалось с истязаниями пятнадцатилетних девочек в зимние месяцы 1774—1775 годов и сопровождавших их молодых женщин. Слухи и непроверенные обвинения свивались в паутину, сети которой могли оказаться достаточно опасными, чтобы человек предстал сначала перед комитетом общественного спасения, а потом и гильотиной. Мародеры Ла-Косты, совсем как обыкновенные воры, смогли сполна насладиться плодами разграбления и уничтожения, чувствуя при этом моральную правоту, так как, по их представлению, очищали деревню от таких ужасов прошлого, как фрески «Жюльетты» и фриз по применению клизмы.
Сад в частной переписке с Гофриди не скрывал своего мнения, когда прямо заявлял, что боготворил короля, но ненавидел злоупотребления, существовавшие при старом режиме. Единственная революция, которую он с радостью приветствовал бы и с готовностью поддержал бы, — это революция английского образца. По своему характеру и воспитанию маркиз являлся аристократом до мозга костей. Мысль о том, чтобы тесным образом общаться с революционной толпой, представлялась ему нестерпимой. Сторонников этой людской массы в своих письмах он неустанно называл «болванами» и «мелкими преступниками». Но не все из них оказались так глупы или мелки. В июле 1781 года Сад уверял Гофриди, что интересы многих революционеров из среднего класса состояли в личном продвижении. Имея профессиональные навыки и ум, они пользовались политической неразберихой, дабы стяжать богатство и власть, ничем не отличаясь в средствах от придворных льстецов, искавших милостей короля и аристократии. Маркиз впоследствии заметил в «Жюльетте»: «Этих мужчин и женщин не заботило ничье благосостояние, кроме их собственного. Революция — не более чем средство перекачки богатств из карманов прежних правителей в свои собственные».
Но Саду не стоило эту политическую истину провозглашать вслух. Напротив, он говорил словно по указке, демонстрируя согласие с новым режимом, что вполне соответствовало его настоящему положению автора пьес и романов и одновременно тайного создателя «120 дней Содома» и тому подобных произведений. Но простого согласия теперь недоставало, поскольку существовала опасность — его могли объявить бывшим аристократом. Гражданин Сад должен работать на Революцию, которой был обязан своей свободой.
— 2 —
В мае 1790 года Париж был разделен на «секции», ставшие основой для нового городского управления. Сад проживал в секции Вандомской площади, позже получившей название секция Пик. В июле 1790 года у себя в районе маркиз стал довольно «активным гражданином». Несколько месяцев спустя на общем собрании его спросили: «Не хотите ли вы стать нашим секретарем?» Предложение прозвучало достаточно «скромно», поскольку многие из присутствующих не умели даже писать. Тем не менее Сад согласился и взял в руки перо во имя Революции.
Чтобы еще больше обезопасить свое положение, он стал членом Национальной гвардии, в силу чего ему даже пришлось выполнять кое-какие обязанности по несению охраны. Эту поддержку новому режиму маркиз оказывал в то время, когда большинство французов не ожидали ничего более радикального, чем мирный переход к конституционной монархии. Несмотря на членство в Национальной гвардии, основной спрос нашли его способности секретаря и литератора. Секция назначила Сада в комиссию по надзору за больницами, при этом роль маркиза в ней сводилась к протоколированию сделанных наблюдений. Его работа, в основном, выглядела очень заурядно: от него требовалось умение собственным языком изложить бюрократические решения, принятые другим человеком.
В секции Пик маркиз наконец добился определенного влияния в обществе и положения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56