— Да, тоже, — ответил старик и, ещё и ещё раз подтверждая это, повторял: — Тоже… тоже!
Раздражение и злость Клауса пропали, он со страхом теперь смотрел на своего спутника. А тот больше не обращал внимания на юношу; пристально глядя перед собой, он с ожесточённым упорством быстро шагал вперёд, вытянув шею и сгибаясь под тяжестью своего короба.
… Подойдя к городу, они расстались.
В Висмаре был базарный день. Изумлённый Клаус ходил по улочкам, любовался добротными, красивыми, плотно прижавшимися друг к другу домами, величественными кирхами, но больше всего — огромными кораблями в гавани. Все вокруг суетились, что-то делали. На большую коггу, на главной мачте которой развевался яркий флаг, грузчики таскали тяжёлые мешки. Потеряв дар речи от удивления, Клаус некоторое время следил, сколько же таких мешков может поместиться в чреве корабля?! Но в трюмы грузили все новые и новые мешки. По кривым улочкам тащились многочисленные повозки. Шли крестьяне и крестьянки с большими коробами и корзинами за спиной. Надменный служитель ратуши с широким мечом в ножнах проскакал мимо и подозрительно посмотрел на него. Клаусу пришла на ум песня, которую пели в Дортине на Эльбе, где он жил у крестьян:
Народ, из разных стран народ,
Толпой по городу бредёт,
В телегах люди и пешком,
С корзиной, коробом, мешком.
Купить, продать, не прогадать…
Купить, продать, не прогадать…
Кирха своими сложенными из кирпича мощными стенами и четырехугольной, лишённой окон башней напоминала замок, площадь перед ней пестрела бесчисленными лотками-палатками: красными, голубыми, белыми. Повсюду стояли крестьянские повозки, скот: быки, коровы, овцы. В нагромождённых друг на друга маленьких клетках он увидел кур, уток, голубей. В других — коз и поросят. Клаус пошёл по торговым рядам; глаза его разбегались, и самыми разнообразными запахами обдавал его ветер. О, как это пахло! И чего только тут не увидишь, что только не продаётся! Самые разнообразные овощи; хлебы круглые и овальные. Битые куры и гуси. Нежно-розовые ободранные тушки кроликов висели на верёвках длинными рядами. И тут же рядом — пряники-сердечки с надписями из сахара. Прекрасно пахло от противня с жареными каштанами; за пол медного гроша Клаус наполнил карманы своей куртки этими тёплыми красновато-коричневыми орехами. Были тут ларьки с выставленными на продажу льняными тканями, вышивками, лентами, разноцветными пуговицами. Были и такие, где на прилавках стояли фигурки из глины и дерева: богоматерь с Иисусом-младенцем на руках, Христос на кресте, Христос, несущий крест, Христос проповедующий. С ними соседствовали весёлые статуэтки музицирующих и танцующих крестьян, фигурка тощего, похожего на лису, поспешно шагающего человека — сгорбленного, с большой палкой в руке, необыкновенно похожего на коробейника Йозефуса.
Отдельный ряд занимали торговцы рыбой. В невысоких бочонках лежала селёдка, белая и красная рыба, камбала, треска, макрель, судак и ещё какие-то неизвестные Клаусу длинные серо-зеленые рыбы с заострёнными, страшными головами; были тут и маленькие, толстые рыбки с крупной чешуёй и большими выпученными глазами. Они били хвостами, извивались, высоко поднимали головы, но тщетны были их попытки избежать гибели. И вдруг Клаус прямо остолбенел. В одной из бочек свернулись кольцами длинные змеи, некоторые толщиной в руку ребёнка; тёмные блестящие тела и совсем маленькие головы.
— Это не змеи, это угри, — пояснил ему торговец.
Клаус с недоверием взглянул на него. Что же это, как не змеи?
— Их едят? — спросил он.
— Естественно, — последовал ответ, но Клаусу это не показалось таким уж естественным.
Но любопытнее всего был певец. Он стоял перед сооружённой из досок стеной, яркие пёстрые картинки, намалеванные на ней, изображали что-то ужасное. Вокруг певца теснились мужчины, женщины и, несколько поодаль, — дети. Волосы маленького толстяка певца были подстрижены в кружок. Казалось, он в плоской меховой шапке.
Гипсовый длинный нос, слегка загнутый кверху, делал его очень смешным. Чистым громким голосом, не меняя ритма и тона, он пел, словно спокойно рассказывал печальную историю, о которой повествовали и картинки:
Отец весь в крови,
Опозорена дочь
И скрылся убийца-злодей,
О матери! О отцы! О юные девы!
Где этот мерзавец?
Быть может, спешит он
И горе несёт уже вам!..
Девушки вскрикивали от ужаса. У Клауса по спине побежали мурашки.
Это был не единственный певец, привлекающий внимание публики на рыночной площади. Клаус повстречал и других. Один, ударяя по струнам, извлекал неприятные резкие звуки, другой — старик, седой как лунь, пел довольно приятным глубоким голосом о богатстве этого мира. Клаус остановился и прислушался.
Готы бочонками меряют золото,
Камни-сокровища в игры идут.
Прялки из золота, блюда из золота,
Свиньи — и те на серебряном жрут.
«Вот это жизнь!..» — подумал Клаус, услышав эти слова.
— Слепцы идут! — крикнул кто-то, и Клаус обернулся.
Видимо, это были семеро наказанных в Шверине разбойников; значит, Йозефус не солгал.
Длинной цепочкой, держась за куртки друг друга, тащились слепцы, предводительствуемые калекой, левая нога которого была деревянной. Лохмотья висели на их телах, и серо-зелёными были их лишённые глаз лица. Все семеро протягивали шапки, один беспрестанно выкрикивал:
— Помилосердствуйте, люди, помилосердствуйте! Не дайте нам умереть с голоду! Помилосердствуйте, люди, помилосердствуйте! Не дайте нам умереть с голоду!..
— Эй, вы, разбойники, — крикнул торговец скотом, — больше не занимаетесь своим разбойничьим промыслом, а?
— Скольких людей вы погубили, пока были зрячими? — спросил другой. — Вам было знакомо милосердие?
— Люди жестоки, — сказал Клаус соседу.
— Что ты! Это злодеи, — ответил тот. — Они подкарауливали крестьян на дорогах, убивали, грабили.
— Но теперь они слепы и несчастны!
— Да, их сурово наказали.
Здоровенная крестьянка с повязанной пёстрым платком головой, уже немолодая, вышла навстречу несчастным и крикнула:
— Постойте!
Она встала на пути одноногого, и тот, хочешь не хочешь, вынужден был остановиться. Слепцы наткнулись друг на друга и, хотя не видели, все же с любопытством повернулись на голос.
— Прошло три года с тех пор, как моего мужа Андреаса убили на пути из Брюэля в Бютцов, — сказала она. — Может, это вы, свиньи, убили его?
Слепцы смущённо что-то забормотали и закачали головами. Вокруг негодующей женщины и слепых, которые стояли как застигнутые грешники, образовался круг из крестьян и горожан.
— Тогда вы, негодяи, не задумывались, что значит убить человека? — продолжала крестьянка. — Трое детей было у нас, и мы ждали четвёртого. Работящим и упорным был Андреас, и тяжёлым трудом мы зарабатывали на жизнь. А когда он погиб, мы голодали, младшая, Лиза, умерла. Умерла от голода. О мерзавцы, чего же вы заслуживаете?!
— Правильно, правильно! — кричали из толпы.
— Убить их! — крикнул кто-то.
— Но теперь вы и сами несчастны, — продолжала крестьянка изменившимся, полным сострадания голосом. — Теперь вы голодаете и живёте милостыней. Вот вам хлеб, ешьте и продолжайте свой путь! — И она сунула в руку каждому из семерых слепцов по куску хлеба.
Люди изумились. Какое-то время все молчали. Потом кто-то крикнул:
— Славно поступила женщина!
Вокруг раздался одобрительный гул. Стали подходить к слепым и другие, бросая им кто грош, а кто и полпфеннига.
Клаус стиснул руку соседа и сказал, не поднимая глаз:
— Вот это и есть истинное милосердие, не правда ли?
— Конечно, конечно! — ответил тот, тоже потрясённый происшедшим.
— Смотри-ка, слепые плачут!
И снова побрели слепцы сквозь ярмарочную толпу. И никто больше не посмел оскорбить их, никто не выражал презрения.
В Висмаре вспыхнула чума. Все предупредительные меры оказались напрасны, не подействовала ни одна молитва; и третий раз за последние двадцать лет «чёрная смерть» посетила перенёсший тяжёлые испытания город. Улицы обезлюдели, точно вымерли: горожане, стеная и молясь, попрятались в своих домах, стараясь носа не высунуть наружу. Ратсгеры и знать в первые же дни оставили город. Корабли покинули гавань. Ворота города были закрыты. По опустевшим улицам проносились закутанные вооружённые всадники. Разъезжали погребальные телеги, и собиратели трупов кричали в запертые дома, чтобы выносили мертвецов. На площадях горели большие костры для очистки воздуха. Вначале день и ночь звонили по умершим колокола, потом прекратили, потому что некоторые жители сходили с ума от этого зловещего звона.
В Висмаре жил в то время весьма знаменитый врач, который называл себя доктором Ангеликусом; говорили, что он учился в большом городе Париже. Жители Висмара в несчастье своём утешались тем, что в их городе есть такой учёный человек. Но доктору Ангеликусу решительно не везло с помощниками. Один умер в первые дни чумы. Другой убежал, и его нигде не могли найти. Старая женщина, которая и сама-то едва держалась на ногах, помогала этому учёному мужу принимать больных.
Клаус вызвался помочь ему в этом благородном деле. Доктор Ангеликус предупредил об опасности и спросил, приходилось ли ему помогать врачу.
— Нет, — едва слышно произнёс Клаус.
Доктор Ангеликус реагировал на этот ответ ничего не значащим жестом и сказал:
— Неважно. Раз человек не боится и выражает добрую волю…
Доктор Ангеликус обладал внешностью, которая, по его собственному мнению, придавала ему особую значительность; коренастый, плотный, с длинной, почти до пояса, чёрной как смоль бородой, с такими же чёрными, густыми, кустистыми бровями.
Каждый день с утра и до позднего вечера больные чуть не дрались за место перед его домом. В этом столпотворении совсем недавно разъярённые пациенты насмерть задавили хворую женщину.
Клаус застал доктора в обеденные часы, единственное время, которое тот оставлял для себя. Когда он снова пошёл вниз работать, он взял с собой и Клауса.
Доктор протянул юноше длинный, весь в пятнах крови и грязи, когда-то, видимо, белый полотняный халат. Кроме того, Клаус должен был надеть на голову колпак, напоминающий капюшон капуцинов, в котором были маленькие дырочки для глаз и узкая щель для рта. Врач, в целях защиты от заражения, натянул кожаные перчатки. Клаус таковых не получил, второй пары не было: сбежавший помощник прихватил их с собой.
В первом этаже у доктора была приёмная. Тут же, рядом, в маленькой тёмной комнате лежали оперированные, лежали до тех пор, пока не набирались сил, чтобы добраться до дома.
Клаус оглядел приёмную. В узеньком открытом шкафу у стены стояло множество склянок и коробок. На высоком столе лежали разного размера ножи, щипцы, несколько круглых железных палочек, назначение которых Клаусу было неизвестно. И это все. Больные должны были садиться на деревянный ящик, который стоял посреди помещения.
— Пусть первый войдёт! — приказал доктор.
Клаус подошёл к двери. Много народу ожидало приема: мужчины и женщины, старые и молодые, но большею частью — старые. Увидев Клауса, они загалдели, умоляюще протягивали к нему руки, стали напирать друг на друга, толкаться: каждый хотел быть первым. Рослый исхудалый мужчина с силой прорвался вперёд и проскочил мимо Клауса в дом.
— Выпусти дурную кровь из моего тела, — сказал он доктору, положил две медных монеты на стол, где лежали ножи, скинул со своих плеч куртку и уселся на ящик.
Клаус увидел на его левой лопатке большой тёмный желвак. Больной выпрямился и застыл. Он выглядел довольно крепким. Однако ребра выступали так, что их можно было пересчитать, и длинная шея была тонкой, как капустная кочерыжка.
— Скверно, скверно, — проворчал доктор.
— Выпусти дурную кровь из моего тела, — повторил мужчина, сохраняя неподвижное положение и не поворачивая головы.
Нож! — приказал доктор.
Клаус протянул один из ножей, Ангеликус не взял его.
— Большой, острый, — сказал он.
Клаус подал другой и стал с интересом наблюдать.
Доктор взял платок и положил его левой рукой на желвак, чуть отклонился всем туловищем в сторону и сделал разрез. Больной издал глухой протяжный стон, оставаясь, однако, сидеть в той же позе. Кровь потекла по его спине. Платок, который держал доктор, быстро намок.
— Ещё платок! — крикнул он Клаусу.
— Где? — спросил тот.
— Черт возьми, на шкафу висят!
Клаус подбежал к шкафу у стены. Там и в самом деле на стенке висели два платка. Он дал их доктору.
— Хватит одного, — пробормотал тот.
Клаус отнёс второй назад.
— Много вышло крови? — спросил больной.
— Да, и совсем чёрная.
— Благодарю вас, доктор.
Второй случай был легче. Вошла женщина с нарывом на десне. Она считала, что через рот проникает чума, и поэтому стонала и плакала; выпученные от страха глаза её готовы были выскочить из орбит. Доктор Ангеликус покопался железной палочкой у неё во рту, взял потом какую-то настойку и помазал десну.
— И никакой чумы? — все снова и снова спрашивала женщина.
— Нет, нет, — отвечал Ангеликус. — Исключено! Обычное воспаление!
Он и сам не подозревал, что в этот момент заразил несчастную.
— О, тысяча благодарностей, доктор! Благослови вас бог. — Она поклонилась и Клаусу, повторив ещё раз: — Тысяча благодарностей!
До вечера было принято ещё несколько десятков больных.
Ночью Клауса разбудил дикий шум. Он подбежал к окну и увидел на крышах красные отблески. «Боже милостивый, — подумал он, — не пожар ли в городе?» Он торопливо оделся и выбежал на улицу. Внизу он столкнулся со своим земляком, фургонщиком Клагенбергом, и от него узнал, что произошло. Вооружённые мечами и кольями горожане ворвались в населённые евреями и пришлыми людьми улицы, поджигали дома, убивали.
— Зачем они так? — возмутился Клаус. — Это нужно прекратить. Разве не довольно уже трупов?
— Но они же виноваты, — возразил фургонщик.
— Виноваты? В чем они виноваты?
— В чем… в чем? — Фургонщик, которого Клаус до сих пор знал как человека миролюбивого, был очень удивлён. — Они виноваты в том, что в городе «чёрная смерть».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21