— Минуточку, — сказал он. — Задавались ли вы вопросом, кто такой был Нюман?— Кто такой был Нюман?У Рённа сделался растерянный вид, Мартин Бек молчал.— Именно. Кто такой был Нюман или, точнее говоря, кем он был?— Полицейским, — откликнулся наконец Мартин Бек.— Ответ неполный, — сказал Колльберг. — Вы оба его знали. Итак, кем он был?— Ну, комиссаром полиции, — пробормотал Рённ.Потом он устало моргнул и сказал неопределенным тоном:— Мне еще позвонить надо кой-куда.— Ну-с, — сказал Колльберг, когда за Рённом закрылась дверь. — Так кем же был Нюман?Мартин Бек поглядел ему в глаза и с видимой неохотой произнес:— Он был плохим полицейским.— Неверно. — сказал Колльберг. — А теперь послушай меня. Нюман был самым плохим полицейским, какого только можно себе представить. Он был подлец и негодяй, последний из негодяев.— Это твое личное мнение. — сказал Мартин Бек.— Да, мое личное, но ты должен признать, что я прав.— Я не очень близко его знал.— Ну, ну, не увиливай. Ты знал его достаточно, чтобы согласиться со мной. Я понимаю, что из-за ложно толкуемой лояльности Эйнар со мной не согласится. Но уж ты, будь добр, не увиливай.— Ладно, — произнес Мартин Бек. — То, что я слышал о нем, звучало не слишком лестно. Но сам я никогда с ним вместе не работал.— Неточная формулировка, — сказал Колльберг. — С Нюманом и нельзя было работать вместе. От него можно было только получать приказы и делать, что приказано. Те, кому положение разрешало, могли, разумеется, приказывать и ему. А спустя некоторое время убедиться, что приказ выполнен неправильно или вообще не выполнен.— Ты выступаешь как эксперт по делу Стига Нюмана, — сказал Мартин Бек кислым тоном.— Да, потому что я знаю о нем много такого, чего не знают другие. Но об этом мы поговорим позднее. А сейчас надо твердо установить, что он был подлец. И негодный работник. Даже в наши дни он позорил свою корпорацию. Поверишь, мне стыдно, что я служил полицейским в одном городе с ним. И в одно время.— Ну, если так рассуждать, стыдиться надо многим.— Вот именно. Но только у очень немногих на это хватает ума.— А любой лондонский полицейский должен бы стыдиться из-за Чэлленора.— Опять не то говоришь, — сказал Колльберг. — Чэлленор и его подручные, прежде чем предстали перед судом, успели натворить много бед. А это свидетельствует о том, что существующая система намерена и впредь попустительствовать полиции.Мартин Бек рассеянно потирал лоб.— Зато имя Нюмана ничем не запятнано. А почему?Колльберг сам ответил на свой вопрос:— Потому что все знают: жаловаться на полицейского бессмысленно. Простые смертные беззащитны перед полицией. А раз нельзя добиться правды, даже когда имеешь дело с рядовым полицейским, что уж говорить о полицейском комиссаре?— Ты преувеличиваешь.— Очень немного, Мартин, очень немного, и ты это знаешь не хуже, чем я. Беда в том, что наша проклятая спайка стала для нас своего рода второй натурой. Мы все помешаны на чести мундира, выражаясь более изысканно.— Без спайки в нашем деле нельзя, — заявил Мартин Бек. — Так было всегда.— А скоро у нас, кроме нее, ничего и не останется, — сказал Колльберг и, вздохнув, продолжал:— О'кэй! Полицейские горой стоят друг за дружку. Это факт, но возникает вопрос: против кого они стоят?— До того дня, когда кто-нибудь сумеет ответить на этот вопрос…Мартин Бек не договорил, и Колльберг сам завершил его мысль:— …до того дня не доживешь ни ты, ни я.— А при чем тут Нюман?— При всем.— Так уж и при всем?— Нюман мертв и не нуждается больше в снисхождении. Тот, кто убил его, судя по всему, душевнобольной человек, опасный для самого себя и для окружающих.— И ты убежден, что этого человека можно отыскать в прошлом Нюмана?— Убежден. Он должен там фигурировать. Ты давеча сделал не такое уж глупое сравнение.— Какое сравнение?— Насчет Чэлленора.— Но ведь я не знаю всей правды про Чэлленора, — холодно отвечал Мартин Бек. — Может быть, ты ее знаешь?— Нет. Ее не знает никто. Зато я знаю, что многие люди были избиты, и даже больше того — приговорены к длительным срокам заключения лишь потому, что полицейские в суде лжесвидетельствовали против них. И ни выше-, ни нижестоящие инстанции никак на это не реагировали.— Вышестоящие — во имя чести мундира, — сказал Мартин Бек. — А нижестоящие — из страха потерять работу.— Причина еще страшней. Многие из нижестоящих просто-напросто полагали, что так и должно быть. Другого они никогда не видели.Мартин Бек встал и подошел к окну.— А теперь расскажи о Нюмане то, что знаешь ты и чего не знаем мы.— Нюман тоже занимал такой пост, который давали ему возможность командовать множеством молодых коллег в общем-то по своему усмотрению.— Это было давно.— Не так уж давно, в полиции до сих пор служат люди, которые прошли у Нюмана полную выучку. Ты понимаешь, что это значит? За эти годы ему удалось разложить десятки молодых ребят, которые с первых дней усвоили ложное представление о работе полицейского. При этом многие вполне искренне преклонялись перед Нюманом, надеясь рано или поздно стать его копией. Стать таким же непреклонным и неограниченным самодержцем. Понимаешь?— Да, — устало сказал Мартин Бек. — Я понимаю, о чем ты. И хватит долбить одно и то же.Он повернулся и в упор взглянул на Колльберга.— Хотя из этого не следует, что я с тобой согласен. Ты лично знал Нюмана?— Да.— Служил под ним?— Да.Мартин Бек нахмурил брови.— Когда это было? — спросил он недоверчиво.— Негодяй из Сефлё, — пробормотал Колльберг себе под нос.— Что, что?— Негодяй из Сефлё. Так его называли.— Где?— В армии. В войну. Многому из того, что я знаю и умею, меня научил Стиг Нюман.— Например?— Ну, например, как выхолостить живую свинью, чтобы свинья при этом не визжала. Как отрубить ноги той же свинье, чтобы свинья при этом не визжала, как выколоть глаза, как, наконец, вспороть ей брюхо и содрать с нее шкуру и чтобы она по-прежнему не визжала.Он передернулся:— А знаешь, как этого добиться?Мартин Бек качнул головой.— Очень просто. Надо вырвать у нее язык.Колльберг поглядел в окно на холодное серое небо над крышами по другую сторону улицы.— Я еще много кое-чему у него выучился. Как перерезать горло овце фортепьянной струной, прежде чем овца успеет заблеять. Как, будучи запертым в платяном шкафу со взрослой рысью, одолеть ее. Как надо реветь, когда бросаешься вперед и пронзаешь штыком корову. И как тебя накажут, если заревешь не по правилам. Как с полным ранцем кирпичей вскарабкаться на тренировочную вышку. Пятьдесят раз вверх, пятьдесят вниз. А рысей не убивали за один присест, их использовали несколько раз. Знаешь как?— Нет.— Прикалывали к стене ножом. За шкуру.— Ты ведь был десантником, верно?— Да. А Нюман был моим инструктором по ближнему бою. Помимо всего прочего. От него я узнал, что испытывает человек, обмотанный кишками только что забитой скотины, он учил меня съедать собственную блевотину, когда меня, бывало, вырвет в противогаз, и глотать собственное дерьмо, чтобы не оставлять следов.— А какое у него было звание?— Сержант. Многое из того, чему он учил, вообще нельзя усвоить теоретически. Как, например, переламывать руку или ногу, или сворачивать шею, или выдавливать пальцами глаза. Учиться надо было на практике. На овцах и свиньях — самое милое дело. Мы испытывали на живых существах различные виды оружия, больше всего на свиньях, и можешь мне поверить, в те времена даже и речи не было о том, чтобы предварительно их усыпить.— И это считалось нормальной строевой подготовкой?— Чего не знаю, того не знаю. И не понимаю твой вопрос. Разве здесь применимо слово «нормальная»?— Пожалуй, нет.— Даже если допустить, что все это из каких-то идиотских соображений считалось необходимым, все равно не было никакой причины делать подобное с гордостью и удовольствием.— Верно. Значит, все это делал Нюман?— Именно. И развращал молодых ребят. Учил их гордиться своим бессердечием и получать удовольствие при виде чьих-то страданий. У многих есть вкус к таким вещам.— Короче говоря, он был садист?— До мозга костей. Хотя сам называл это твердостью духа. Быть твердым — вот единственно нужное для настоящего мужчины. Твердым психически и физически. Так он считал — недаром он всегда поощрял издевательства старших над младшими. Это входило в программу обучения.— Но для этого не обязательно быть садистом.— Он проявлял себя по-всякому. Он был помешан на дисциплине. Но дисциплина — это, знаешь ли, одно, а наказание за проступки — совсем другое. Нюман почти каждый день кого-нибудь наказывал за самые пустяковые провинности. За оторванную пуговицу, например. И провинившийся имел право выбирать.— Между чем и чем?— Рапортом по начальству и физической расправой. Но рапорт означал три дня карцера плюс пятно в послужном списке, и большинство предпочитало физическое наказание.— Какое же?— Я и сам схлопотал его один раз. За то, что в субботу вечером явился позже срока в расположение части. Я перелез через забор. Разумеется, угодил в лапы к Нюману. И выбрал второе. В моем случае это свелось к следующему: меня заставили стоять по стойке «смирно» с куском мыла во рту, а Нюман тем временем переломал мне два ребра своими кулаками. После чего он угостил меня кофейком с печеньем и сказал, что из меня вполне может получиться твердый парень и настоящий солдат.— А потом?— Как только война кончилась, я позаботился о том, чтобы поскорей демобилизоваться, чинно и благородно. Потом я приехал сюда и стал полицейским. И первый, кого я здесь встретил, был Нюман. Он уже был старшим участковым при отделе общественного порядка.— И ты полагаешь, что на этом посту он вел себя так же?— Может, не точно так же. Точно здесь и не получилось бы. Но уж от рукоприкладства он не отказался и тут. Бил подчиненных, бил арестантов. Я много чего наслышался за минувшие годы.— Но на него должны были поступать жалобы. И неоднократно, — задумчиво сказал Мартин Бек.— Точно. Но из-за этой самой чести мундира мы наверняка не сможем отыскать в его досье ни единой жалобы. Все они попадали прямиком в корзинку для бумаг. Большинство даже не регистрировалось при поступлении. Здесь, например, ты ничего не найдешь.У Мартина Бека блеснула внезапная мысль.— А уполномоченный риксдага по контролю за судопроизводством нас не выручит? — спросил он. — Те, с кем обошлись не по закону, наверняка жаловались уполномоченному депутату, хотя бы некоторые.— И без толку, — сказал Колльберг. — Такой человек, как Нюман, не забывал окружить себя коллегами, которые в случае необходимости всегда засвидетельствуют под присягой, что ничего дурного он не делал. Молодыми полицейскими, которые знали, что их сживут со света, если они откажутся принести присягу. Либо такими, которые уже закоснели в своем жестоком ремесле и думают только об одном: как бы не запятнать мундир. А уж со стороны комиссару и вообще ничего не грозило.— Ты прав, — сказал Мартин Бек, — но в канцелярии депутата риксдага не выбрасывают жалобы, даже если по ним и не примут никаких мер. Их подшивают и хранят в архиве.— Это мысль, — протянул Колльберг. — И не такая уж глупая. На тебя явно снизошло озарение.Он еще немного подумал и сказал:— Вот если бы у нас существовало движение за гражданские права, которое регистрировало бы все случаи превышения власти. Но в нашей стране его, к сожалению, нет. А уполномоченный, пожалуй, пригодится.— И орудие убийства, — добавил Мартин Бек. — Такой штык мог сохраниться у человека только с военной службы. Не всякий в состоянии заиметь подобную штуку. Я обращу внимание Рённа на эту деталь.— Обрати. А потом возьми с собой Рённа, и поезжайте в канцелярию уполномоченного.— А ты что будешь делать?— Я хочу съездить взглянуть на Нюмана. Там уже наверняка торчит Ларссон, ну и черт с ним. Я еду ради себя. Хочу посмотреть, как это на меня подействует. Может, меня даже вывернет, но теперь никто не заставит меня глотать собственную блевотину.Мартин Бек уже не казался таким усталым, как прежде. Он выпрямился и спросил:— Леннарт, ты меня слушаешь?— Да.— Почему его так называли? Негодяем из Сефлё?— Проще простого. Он был родом из Сефлё и при всяком удобном случае твердил об этом. Из Сефлё выходят твердые люди, говаривал он. Настоящие мужчины. Ну а в том, что он был негодяем и подлецом, сомнений нет. Один из самых подлых людей, каких я встречал на своем веку.Мартин Бек долго глядел на него.— Пожалуй, ты прав, — сказал он.— Посмотрим, посмотрим. Желаю удачи. Надеюсь, тебе повезет.И снова Мартина Бека охватило необъяснимое предчувствие беды.— День будет нелегкий.— Да, — ответил Колльберг. — Предпосылки для этого уже есть. Надеюсь, ты теперь меньше боишься запятнать честь мундира?— Надеюсь.— Не забывай, что Нюману уже не нужна круговая порука. Да! Сколько мне помнится, у него все эти годы был до гроба преданный оруженосец. Субъект по имени Хульт. Он сейчас должен быть первым помощником комиссара, если только не ушел со службы. Надо бы с ним связаться.Мартин Бек кивнул.Кто-то заскребся в дверь. Вошел Рённ и остановился у дверей, нерешительно, чуть не падая от усталости. Глаза у него после бессонной ночи были красные, воспаленные.— Ну, чем теперь займемся? — спросил Рённ.— У нас куча дел. Ты готов?— Само собой, — ответил Рённ, подавляя зевок. XIII Мартину Беку не стоило особого труда раздобыть биографические сведения о человеке, который, по словам Колльберга, был верным оруженосцем покойного. Звали его Харальд Хульт, и всю свою сознательную жизнь он прослужил в полиции. Поэтому его путь нетрудно было проследить по полицейским архивам.Девятнадцати лет Хульт начал свою службу в Фалуне простым постовым, теперь он был первым помощником комиссара. Насколько Мартин Бек мог заключить из бумаг, Хульт и Нюман впервые встретились на совместной работе в тридцать шестом-тридцать седьмом, когда оба патрулировали один округ. В конце сороковых годов судьба вновь свела их в другом округе в центре города. Несколько более молодой Нюман был уже старшим участковым, а Хульт все еще оставался рядовым.В пятидесятые годы Хульт начал мало-помалу продвигаться, и служба неоднократно сводила его с Нюманом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23