– Ничего особенного. Она жила в маленькой квартирке, где принимала своих клиентов. Так прямо и сказала. Болтала что-то о предстоящих съемках в кино, дескать, нынешнее занятие только временное, и оно ее вполне устраивает, потому что она хорошо зарабатывает. Но все равно, как только начнет сниматься, оставит проституцию. Обещала писать, но я до сих пор не получил ни строчки. Вот и все. Выпроводила меня через час и сказала, что не поедет домой. Дескать, и мне незачем больше приезжать. А я и не собираюсь. Я ее совсем вычеркнул. Махнул рукой.
– Давно она ушла из дому?
– Да сразу, как только школу кончила. Жила у подруг в городе. Иногда наведывалась сюда. Довольно редко. Потом и вовсе пропала, и наконец я выяснил, что она в Копенгагене.
– Вы знали о ее отношениях с директором Петрусом?
– Отношениях? Какие у них могли быть отношения. Может, она и снималась у него, а так-то она для него была всего лишь дочерью садовника. И для всего их семейства Оттого небось и не захотела жить в этом поселке снобов, где неимущих ни во что не ставят.
– Вы не знаете, дома сейчас кто-нибудь из ваших хозяев? – спросил Мартин Бек. – Я бы сходил, спросил, видели вас в то утро или нет.
– Не знаю. А вы проверьте. Да только вряд ли они следят, чем я занимаюсь.
Мартин Бек подмигнул Осе и встал. Оса налила еще чаю себе и Хелльстрёму и откинулась поудобнее на диване.
Хозяйка оказалась дома и на вопрос Мартина Бека в самом деле ответила, что ей не приходило в голову следить за садовником, лишь бы он делал все, что положено. К тому же он работает и на других участках, уходит и приходит, когда ему надо.
Мартин Бек направился обратно к дому Хелльстрёма. Он знал, что Оса умеет заставить людей говорить. Пожалуй, без него беседа даже лучше получится.
Он заглянул в гараж.
Там было пусто, если не считать запасные покрышки, свернутый шланг и двадцатипятилитровую канистру.
Дверь в сарай была приоткрыта, и он вошел туда.
Рейка, которую обстругивал Хелльстрём, была зажата в тисках верстака. У одной стены стоял различный садовый инвентарь; над верстаком висел плотничий и слесарный инструмент. Около самой двери притулилась газонокосилка, дальше к стене были прислонены свежеокрашенные оранжерейные рамы.
Стоя у верстака, Мартин Бек провел пальцем по гладкой поверхности сосновой рейки; вдруг глаза его остановились на каком-то предмете в углу, наполовину прикрытом кипой черных хлорвиниловых мешков.
Он прошел в угол и вытащил из-за мешков квадратную железную решетку. Она состояла из прочной рамы с впаянными в нее четырьмя восьмиугольными прутьями. Широкий просвет в середине и следы пайки на раме говорили о том. что первоначально прутьев было пять.
Он взял решетку и вернулся в дом Хелльстрема.
Оса сидела с кружкой в руке и о чем-то говорила, когда он вошел в комнату. Увидев, что он принес, она замолкла.
Хелльстрём обернулся, посмотрел сперва на Мартина Бека, потом на решетку.
– Я нашел эту штуку в вашем сарае, – сказал Мартин Бек.
– Решетка из старого дома, который снесли, когда Петрус задумал строить свою виллу, – сообщил Хелльстрём. – Ею было забрано подвальное окошко. Я подумал, что она может пригодиться для чего-нибудь, так с тех пор и стоит.
– И она пригодилась вам, если не ошибаюсь. Хелльстрём ничего не ответил. Повернулся к столу и тщательно затушил сигарету.
– Одного прута не хватает, – сказал Мартин Бек.
– Его там с самого начала не было, – отозвался Хелльстрём.
Оса поднялась.
– Сомневаюсь, – произнес Мартин Бек. – Придется вам поехать с нами, попробуем разобраться.
Хелльстрём продолжал сидеть. Потом встал, прошел в прихожую и надел куртку.
Он первым вышел за ворота и спокойно ждал около машины, пока Мартин Бек укладывал решетку в багажник.
Оса заняла место за рулем, Хелльстрём и Мартин Бек сели сзади.
Всю дорогу до полицейского управления они молчали.
X
Прошло почти три часа, прежде чем Стюре Хелльстрём признал себя виновным в убийстве Вальтера Петруса.
Куда меньше времени понадобилось, чтобы установить, что железный прут, послуживший орудием убийства, представлял собой недостающее звено в решетке, которую Мартин Бек нашел в сарае садовника.
Хелльстрём на это заявил, что прут уже отсутствовал, когда он шесть лет назад прибрал решетку, и мог попасть в любые руки.
Осмотр гаража Мод Лундин позволил обнаружить между деревянными ящиками и стеной явственный отпечаток пряжки того же вида, какая скрепляла поясной ремень Хелльстрёма. Были также обнаружены два следа обуви, частичные и нечеткие, как и тот, что был зафиксирован в саду, но, несомненно, оставленные подметками кед, которые стояли в гардеробе Стюре Хелльстрёма. Кроме того, были найдены два волоса и волокна синей хлопчатобумажной ткани.
Пока Мартин Бек терпеливо предъявлял и описывал материал, неотвратимо уличающий Стюре Хелльстрёма в причастности к убийству, Стюре Хелльстрём так же терпеливо отрицал свою причастность. Говорил он мало, только отрицательно качал головой, выкуривая сигарету за сигаретой.
Мартин Бек распорядился принести чай и сигареты, от еды Хелльстрём отказался.
Снова пошел дождь, однообразная дробь капель по стеклу и сумрачное освещение в дымном кабинете создавали своеобразное ощущение оторванности от мира и времени.
Мартин Бек смотрел на сидящего перед ним человека. Он пытался говорить с ним о его детстве и отрочестве, о борьбе за существование свое и ребенка, о любимых книгах, о чувствах к дочери, о работе. Поначалу Хелльстрём отвечал с вызовом в голосе, с каждой минутой все скупее, а потом и вовсе смолк, понурившись и уныло созерцая пол.
Мартин Бек тоже ждал молча.
Наконец Стюре Хелльстрём выпрямился и посмотрел на него.
– А ради чего мне теперь жить, – произнес он. – Он погубил мою дочь, и я ненавидел его всеми силами души.
Он примолк, глядя на свои руки с полосками грязи под тупыми, потрескавшимися ногтями. Поднял взгляд на окно, за которым струился дождь.
– Я и теперь его ненавижу, хотя он мертвый.
После того как он решил говорить, Мартину Беку оставалось только направлять его отдельными вопросами.
Хелльстрём сообщил, что задумал убить Петруса на пути домой из Копенгагена. Дочь рассказала ему, как с ней поступил Петрус, и ее рассказ потряс его. Он и не подозревал, что происходило.
Кики еще училась в школе, когда Петрус стал заманивать ее к себе в контору. Она не сразу решилась пойти, но он все уши прожужжал девочке про ее редкое обаяние и очарование, твердил, что стоит ей раз появиться на экране в его фильме – и будущее обеспечено.
В первый же раз, когда она пришла, он познакомил ее с гашишем. Они продолжали встречаться, и скоро он стал давать ей амфетамин и героин. Очутившись в полной зависимости от него, она согласилась сниматься, только бы получать наркотики.
Она была уже наркоманкой, когда кончила школу и ушла из дому, и ей не хватало того, что давал Петрус. Поселилась вместе с другими наркоманами, проводила время с ними, занялась проституцией, чтобы добывать деньги.
В конце концов с группой сверстников отправилась в Копенгаген и осталась там.
Когда отец разыскал ее, она сама заявила, что безнадежно влипла и не собирается ничего предпринимать, чтобы выбраться. Ощущая постоянную потребность в наркотиках, она должна была принимать много клиентов, чтобы заработать достаточно денег на ежедневную дозу.
Он всячески убеждал ее вернуться домой и пройти лечение, но дочь ответила, что ей все равно надоело жить и она будет продолжать до последнего укола, а его ждать, по ее мнению, осталось совсем недолго.
Сперва Стюре Хелльстрём себя корил, но, вспоминая, какой славной и способной девочкой была его дочь, прежде чем попала в лапы Вальтера Петруса, стал понимать, кто виноват на самом деле.
Зная, что Петрус регулярно посещает Мод Лундин, он решил убить его там. Начал следить за ним, когда тот ездил в Рутебру, и скоро установил, что утром Петрус часто остается в доме один.
В ночь на шестое июня, когда Петрус отправился к Мод Лундин, он доехал поездом до Рутебру, спрятался до утра в гараже, потом вошел в дом и убил Петруса, который даже не успел его заметить.
Только об этом он и сожалел. С таким оружием, каким он располагал, Хелльстрём вынужден был действовать сразу. Будь у него пистолет, он сперва сказал бы Петрусу, какая кара его ждет и за что.
Он покинул дом через заднюю дверь, пересек поле, лесок, старый заросший сад и вышел на Энчёпингсвеген. Потом вернулся на станцию, доехал до города и пересел на юрхольмский поезд.
И все.
– Никогда не думал, что я способен убить человека, – говорил Стюре Хелльстрём. – Но когда я увидел, до каких пределов падения дошла моя дочь, а тут эта самодовольная жирная свинья расхаживает, у меня просто не оставалось выбора. И даже полегчало на душе, когда я решился.
– Но вашей дочери это не помогло, – сказал Мартин Бек.
– Ей-то уже ничто не поможет. Да и мне тоже. – Помолчав, Стюре Хелльстрём добавил: – Может быть, мы с Кики с самого начала были обречены. И все равно я считаю, что правильно поступил. Теперь он хоть другим вредить не будет.
Мартин Бек внимательно посмотрел на Стюре Хелльстрёма. Лицо усталое, но совершенно спокойное. Они молчали. Наконец Мартин Бек выключил магнитофон, на который записывался допрос, и поднялся.
– Что ж, пошли.
Стюре Хелльстрём тотчас встал и первым направился к двери.
XI
В середине августа Ребекку Линд выселили из квартиры.
Дом был старый, запущенный, теперь его собирались снести, чтобы выстроить новый и брать с жильцов минимум втрое больше за всевозможные современные удобства и ненужные приспособления скверного качества, зато роскошные с виду.
Так уж было заведено у стокгольмских домовладельцев, но Ребекка в этом мало разбиралась. К тому же официально квартира числилась не за ней, она не подписывала контракта и не могла в отличие от других съемщиков претендовать на равноценную площадь или сравнительно доступную квартиру в предместьях. Да и будь у нее контракт, вряд ли она стала бы его читать и выяснять, какими правами обладает.
По истечении месячного срока она перебралась со своей дочуркой и немудреным скарбом к друзьям, которые жили в большой общей квартире в таком же запущенном, обреченном на снос доме в том же городском районе Сёдермальм.
Одна комната – маленькая каморка с ходом через кухню, некогда служившая обителью кухарок и служанок, – пустовала, и Ребекка могла временно ею пользоваться.
Обстановку ее светелки составляли матрас, четыре красных лакированных ящика из-под пива, игравшие роль полок, большая корзина для простынь, полотенец и одежды и детская кроватка – ее смастерил Джим перед отъездом в Америку.
Маленький чемодан, который Ребекка захватила с собой, еще когда уходила из дома, но который, по существу, потом никогда не разбирала, она засунула под кровать Камиллы. В нем лежали школьные рисунки, фотографии, письма и завернутые в старую вышивку мелкие вещицы, доставшиеся ей по наследству от маминой тетки. В чемодане хранился также дневник, подаренный матерью к пятнадцатилетию. Ребекка редко писала в нем, последняя запись была более чем годичной давности и гласила: "Я думаю, что делать дальше: идти работать или учиться. Чтобы жить в этом странном мире, нужны деньги. В том-то и вся беда. Большинство людей на земле любят деньги, вместо того чтобы любить своих собратьев, но я надеюсь, что они образумятся и постигнут реальность, вместо того чтобы жить иллюзиями".
Ребекка была рада, что есть крыша над головой, ей было хорошо с друзьями, и ее вполне устраивала маленькая каморка с окном, обращенным в большой двор, где два высоких дерева широко раскинули свои зеленые кроны.
Она все еще ждала весточки от Джима. И когда кто-нибудь из друзей советовал забыть его, дескать, он ее бросил, она спокойно отвечала, что слишком хорошо его знает, он не мог покинуть ее без всяких объяснений.
Она знала, что с ним что-то случилось, и с каждым днем росла ее тревога.
Еще до своей роковой попытки занять денег на поездку Ребекка написала родителям Джима по адресу, который он оставил. Ответа не было. Ей стоило немалого труда составить это письмо: за год совместной жизни с Джимом она заметно улучшила знание английского, полученное в школе, однако с правописанием у нее не ладилось.
В январе, когда Джим ходил в американское посольство, она один раз провожала его и ждала на улице. Приблизительно через месяц после июньского судебного разбирательства Ребекка решила обратиться туда за помощью, но, когда попыталась пробиться сквозь толпу демонстрантов, собравшуюся по какому-то поводу рядом с внушительным зданием посольства, ее достаточно грубо прогнал полицейский. Вся прилегающая к зданию территория была оцеплена полицией, и одна девушка из числа демонстрантов объяснила ей, что в посольстве происходит прием.
Ребекка не подозревала, что в этот день отмечался национальный праздник США. Не скоро собралась она с духом снова пойти в посольство, опасаясь, как бы опять не попасть туда в праздник. Она слышала, что в посольствах часто отмечают праздники, и ей представлялось, что главная задача этих учреждений – устраивать приемы.
На этот раз оцепления не было, только два человека в форме, с портативными радиопередатчиками не спеша прогуливались по тротуару перед крыльцом.
Ребекка обратилась к сидевшему за письменным столом в холле человеку в синем костюме и дымчатых очках и объяснила, зачем пришла. По мере того как он слушал ее сбивчивое объяснение на английском языке – от волнения она сбивалась чаще обычного, – его приветливая улыбка таяла, и под конец он сухо объявил, что ей надлежит обратиться со своей проблемой в другое место.
Куда именно, не сказал.
Однажды вечером, уложив Камиллу, она села со скрещенными ногами на матрас и на ящике из-под пива принялась составлять новое письмо родителям Джима.
Dear Mister and Missis Cosgrave, – медленно выводила она, стараясь писать возможно отчетливее.
Sins Jim left me and oure dauhter Camilla in januari I have not herd from him. It is now 5 months that have gon.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46