Валька даже засмущалась — столько шуму из-за неё.— Я тут! Я тут! — подбегая, закричала стройная, ярко накрашенная девушка (вот это настоящая кинозвезда!). В руках она держала какую-то рвань.— Идёмте, ребята! — весело позвала она. За тонвагеном на лавке висела наша киноодежда. Не одежда, а какое-то отрепье — в руках разлазилось, латка на латке. Я б такого сроду не надел. Но для искусства… Валька с Клавой отошли за угол тонвагена, и мы начали переодев… то есть перевоплощаться… А когда оделись, уже не могли удержаться и, хватаясь за животы и тыча друг на друга пальцами, стали помирать со смеху:— Ты смотри, ты смотри на него — вот пугало-то!— А ты, а ты! На себя посмотри! Как из тюрьмы сбежал!— Ой, не могу! Ой, не могу! В таком дранье, и губы накрашены…Из-за угла тонвагена вышла Валька. Она была в грязном, изорванном платье, которое едва держалось у неё на плечах. Мы разом вытянулись и склонились в поклоне:— Здрасте, ваше благородие…Валька взялась пальчиками за край своей «одежды» и присела, как балерины на сцене приседают. Мы захохотали все четверо.— Хватит, хватит вам! За работу! — послышался крик режиссёра.Когда мы вышли из-за тонвагена, он повёл нас по берегу озера к деревянному столу с двумя лавками, который, как это бывает в селе, стоял вкопанный в землю под развесистым деревом. Посадил на лавки, сел сам и начал:— Значит так, старики! Картина, которую мы снимаем, рассказывает о революционных событиях на Украине в 1905 году… Вы приглашены принять участие в одном из эпизодов… Содержание эпизода такое. На мостике, над речкой, рабочего-революционера Артёма догоняет жандарм, чтобы задержать. Артём бьёт жандарма, жандарм летит в воду… Артём бежит… Вы — в лодке, недалеко от мостика. Рыбачите. Вы видите эту сцену, ужасно радуетесь, аж подпрыгиваете. И всё… Только радость должна быть на полную катушку. Для этого вы себе представьте, например, что вы не только вообще не любите жандармов (вы ведь дети рабочих), а что именно этот жандарм — ваш главный враг, что он вас всегда гоняет, и так далее. А ну, прорепетируем! Значит, я жандарм. Бегу за Артёмом, хватаю его за руки. Артём вырывается, бьёт меня в грудь. Я падаю — плюх! Ну!..— Га-га! Га-ля-ля! И-и-и! Го-о-о! — вскидываемся мы, размахивая руками, прыгая и горланя во всё горло.— Стоп! — поднимает руки режиссёр. — Не то. Это уж слишком. Базар. Так никто из нормальных людей не радуется. Это из репертуара сумасшедших. Так вы только сами попадаете в воду, вот и всё. Нужно, чтоб было естественно, убедительно.Вот тебе и раз! Сам же велел «на полную катушку», и вдруг… слишком!Посмотрел бы он, что творится у нас в классе, когда вбегает Стёпа Карафолька с криком, что математичка захворала и урока не будет. Вот это катушка! Вот это радость!.. А это…— А ну ещё раз попробуем. Только серьёзно, по-настоящему. Жандарм падает… Плюх! Ну!— А!.. О!.. И!.. — слабо выкрикиваем мы, едва улыбаясь.— Стоп! — снова поднимает руки режиссёр. — Вы меня, старики, не так поняли. Это уже крайность. Так радуются только на похоронах. Неужели вы не можете нормально, по-настоящему, убедительно радоваться? Это же ваш враг!Самый заклятый! И его кидают в воду. Ведь как радостно видеть такое! Он же так измывался над вами! Стойте! Это же он вам вчера гули понабивал… Ну да, он! Что, вы забыли разве?.. Вчера вы читали прокламацию, наклеенную на заборе, а он стал разгонять вас, двинул раз-другой — вот вам и гули… Гад проклятый! Погань! Как я его ненавижу! — Режиссёр говорил так, как будто это было на самом деле.Слушая его, я на какое-то время поверил, что это не дядя, а и вправду жандарм набил мне шишку.— И вот этот катюга бежит по мостику, нагоняя Артёма. А это же ваш хороший друг — Артём! — возбуждённо продолжал режиссёр. — Схватил Артёма за руки… Артём разворачивается. Р-раз — жандарма. Тот — плюх в воду! Ну!— Го!.. Ха! Ха!.. Иги! Ой!.. — вскинулись мы все разом в искреннем порыве.— Во-во! Годится! Молодцы! Спасибо. Чтобы так было во время съёмки. Договорились?.. Людмила Васильевна!Людмила Васильевна! (И снова подбежала женщина в халате с чемоданчиком.)Подновите им, пожалуйста, их гули. Да подрисуйте хорошенько, чтоб было видно. Придётся в эпизоде на явочной квартире дать реплику про эти гули…Пока Людмила Васильевна возилась с нами, Валька шепнула мне на ухо:— Гордитесь! Ваши гули войдут в историю кино. Они помогают создать художественный образ.— Кончай! — сказал я небрежно, но только для виду, чтобы скрыть гордую радость: а что ж, из-за нас даже реплику какую-то новую в фильме дают!— Идёмте, идёмте! Будем начинать съёмку! — сказал режиссёр.Он подвёл нас к лодке.— Грести умеете?— А как же! — воскликнул Ява. — Мы ведь в плавнях выросли!— Прекрасно! Значит, так. Девочка садится на носу. Ты, — показал он па Будку, — вот здесь… Ты, — взял меня за плечо, — с веслом вот тут… А ты, — обернулся к Яве, — с рулём на корме… На корме и на носу, как видите, верёвки с камнями. Бросите их вместо якорей там, где скажут. И следите, чтобы лодку не снесло. И ещё одно: ни в коем случае не смотрите в аппарат! Только на жандарма. А то испортите кадр.Мы сели в лодку, Ява оттолкнулся веслом. Я гребнул раз, ещё раз, стараясь это делать как можно красивее и ловчее, — пусть видят, как я умею!.. Но третий раз уже гребнуть не успел.— Стоп! — скомандовал оператор, который по ту сторону мостка нацелился на нас с плота кинокамерой. От неожиданности я дёрнулся, чиркнул веслом по воде, задерживая его, и обрызгал Будку и Яву. Вот тебе и показал, как умею!— Назад! — закричал оператор. — И немножко левее… А теперь правее… Вперёд чуть-чуть… Нет-нет, это много… Назад… Влево теперь… Ещё немного… Хватит, хватит. Немного правее…Минут пять, не меньше, мы вот так маневрировали под командой придирчивого оператора, пока он не крикнул:— Сто-оп! Бросайте якоря! И сидите тихо, чтобы не сдвинуть лодку…Ява на корме, а Валька на носу сбросили в воду камни, и лодка стала. Мы замерли, дожидаясь съёмки.— Внимание, внимание! Приготовиться! Начинаем… — послышался неожиданно зычный голос режиссёра. Он уже, оказывается, стоял рядом с оператором на плоту, приставив ко рту блестящий металлический рупор. Как он очутился на плоту, мы так и не заметили — будто пришёл прямо по воде, как Христос.Жандарм и Артём побросали папироски. С берега по мостику подбежал к ним молодой человек в берете. В руках у него дощечка, сверху выкрашена полосато, как шлагбаум, а внизу чёрная, как классная доска, и на ней мелом написано: «А Р Т Е М» 297-1
— Внимание!… Начали!.. Мотор! — крикнул режиссёр. Парень растопырил свой «шлагбаум» из дощечек, поднёс к самому носу жандарма — щёлк!— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль первый… — крикнул молодой человек, дощечки под мышку и, пригнувшись, скорее на берег.А жандарм с Артёмом уже сцепились. Возятся на мостике. Вот Артём резко вырвал руки, размахнулся… Бац жандарма в грудь. Жандарм — шлёп! Бултых!Ого-го! Брызги взлетели аж до неба, не то что от моего весла! Мгновение — и уже из воды торчат только сапоги жандарма. А Артёма и след простыл. Забурлила вода… Глядь — вынырнула голова жандарма. Без фуражки, волосами глаза залепило, из носу течёт, отовсюду течёт, усы как у моржа, изо рта вода фонтаном, на полтора метра. Ух ты! Здорово играет!— Да радуйтесь же, радуйтесь! — послышался сразу с плота отчаянный крик режиссёра.Мы вздрогнули, переглянулись растерянно, привстали… У меня не было зеркала, и я не видел своего лица, но у Вальки, у Явы и у Будки лица были, прямо говоря, глуповатые. Глаза вытаращены, рты разинуты, искривлены. Это была, конечно, не радость. Это было бог знает что.— Стоп! — закричал режиссёр. Где-то что-то щёлкнуло. Ворчание тонвагена стихло. — Вы что, заснули? Кто за вас играть будет? Я? Вы ж в одном кадре с жандармом. Жандарм падает… Наплыв трансфокатора — вы радуетесь… Я же предупреждал. Испортили мне первый дубль. И жандарму нужно переодеваться. Видите, что натворили.Мы сидели как побитые. Мы так увлеклись игрой жандарма, что пропустили момент, когда нам нужно было радоваться. Ну что вы хотите! Это же всё-таки наша первая в жизни съёмка! Что ж мы вам сразу станем как Аркадий Райкин?!Жандарм вылез из воды, погрозил нам кулаком, но без злости, усмехаясь. Ещё и подморгнул. И пошёл за тонваген Переодеваться.— Подвели мы их! Давайте хоть сейчас хорошо обрадуемся, — зашептал с кормы Ява.— Ага!— Ну да!— Конечно, — поддакнули мы все трое.Пока жандарм переодевался, я накапливал в себе радость. Сидел и вспоминал всё самое лучшее, что было в моей жизни: и как мне новые футбольные бутсы купили, и как я на баштане самый большой кавун стащил, и как мой враг отличник Карафолька двойку по физкультуре схватил… Я поймал на себе Явин взгляд. Он смотрел на меня с ехидной улыбкой. Я догадываюсь, что он вспоминает! Он вспоминает, наверно, как я нырял при всех с дерева, зацепился трусами за сучок, разодрал их и летел в воду голый… Ну ладно, пускай вспоминает, мне для искусства не жалко! Лишь бы только съёмку не срывал!— У, гад, жандарм Европы, так тебе и нужно!.. Хи-хи-хи! — это шепчет про себя рядом со мной Будка — настраивает себя, готовится.Мне не видно и не слышно, как готовится Валька, но я уверен, что она тоже готовится. Ух мы сейчас дадим! Ух мы сейчас обрадуемся!Из-за тонвагена вышел жандарм в новом сухеньком мундире — будто и не падал в воду.И вот снова они стоят с Артёмом на мостике.— Внимание!.. Начинаем… Мотор! — кричит режиссёр. И снова подбегает парень в берете, щёлкает своим «шлагбаумом» и выкрикивает:— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль второй… Ворчит тонваген. Борются жандарм с Артёмом. Бац!.. Шлёп!.. Бултых!.. Жандарм в воде… Мы вскакиваем.— Стоп! — кричит режиссёр.Тю-у-у… Пропал такой заряд.Оказывается, Артём, убегая, поскользнулся и упал. Он был ещё в кадре. А Артём — герой и не должен падать. Герои не падают. В кино падают только отрицательные персонажи.Виноватый Артём бормотал:— Конечно… Накидали тут каких-то арбузных корок… И канатоходец поскользнётся…Режиссёр хмурится и молчит. Главных героев фильма режиссёры не ругают. Режиссёры ругают только статистов.Жандарм вылезает из воды, грозит кулаком Артёму, но уже не усмехается и не подмаргивает. Идёт за тонваген переодеваться.И вот снова:— Внимание!.. Начинаем… Мотор! Щёлк! — «шлагбаум».— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль третий… …Бац! Шлёп!Бултых!— Ура! Га-га-га! Го-го-го! — как скаженные, по-настоящему радуемся мы, радуемся не столько «по роли», сколько потому, что наконец-то нас снимают. Видим, режиссёр улыбается, кивает нам, довольный. Ну, всё!— Стоп! — кричит вдруг оператор. — Не годится! Ветка закрывает девочку…Вот ещё!.. Мы враждебно смотрим на Вальку, как будто она виновата, что её закрывает какая-то ветка.— Срубить ветку!.. Немедленно. Что за свинство! Не могут подготовить съёмку! Срываете мне работу! Чёрт те что делается на этой студии! — кричит режиссёр неизвестно на кого.Мы сидим, гордо поглядывая вокруг. Мы не виноваты. Мы хорошо сыграли. Режиссёр нам кивал и улыбался. И правда свинство, что этот дубль испорчен. Выходит, даром мы радовались.Жандарм вылезает из воды, ни на кого кулаком не грозится, но про себя что-то бормочет — видно, ругается… Что ж, мы его понимаем. Падать в воду не легче, чем радоваться.— Внимание!.. Начали… Мотор!..«Шлагбаум».Щёлк!— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль четвёртый…Бац! Шлёп! Бултых!— Га-га-га! Урра! Го-го-го!.. И-и-и!..— Стоп! Ещё раз! Жандарм недостаточно выразительный. Будешь тут выразительным — четвёртый раз в воду шлёпаться!..— Внимание!.. Начали… Мотор!..«Шлагбаум».Щёлк!— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль пятый… Бац! Шлёп! Бултых!— Стоп!У жандарма отклеился один ус… А что же вы хотите! Таких испытаний настоящие усы не выдержат, не то что приклеенные.Идёт за тонваген мокрый жандарм. Выходит из-за тонвагена сухой жандарм.— Внимание!.. Начали… Мотор!..«Шлагбаум».Щёлк!— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль шестой… Бац! Шлёп! Бултых!— Га-га!.. Го-го! Ох-ох-о!.. Хи-хи!.. — стараемся мы.— Стоп! Молодцы! Наконец-то. Кажется, теперь всё! Порядок! — довольно говорит режиссёр. (Мы расплываемся в радостной улыбке.) И вдруг он застывает, вытаращив глаза: — Что это?! На руке?!Я не понимаю, что это ко мне относится, и какое-то время ещё радостно улыбаюсь. Будка толкает меня в бок. Я смотрю на свою руку и всё понимаю…— Ча-сы… — бормочу я.— Что-о?! Убийца! Где ты видел, чтоб дети бедняков до революции носили часы! Ну! Зарубил мне все дубли. Ну! — каким-то плаксивым голосом кричал режиссёр, потом поднёс к губам рупор и уже обычным своим голосом закричал: — Все остаются на местах! Пересъёмка! Пересъёмка! — А потом плаксиво мне:— Снимай немедленно часы и отдай на берег! Немедленно!
У меня сразу онемело внутри, я опустил голову и сказал:— Не отдам!— А?! Что?! — не поверил своим ушам режиссёр.— Не отдам… Это не мои часы… Они уже раз пропадали. А я их сегодня хозяину отдать должен.— Так что же, ты мне всю съёмку испортить хочешь?!— Если так, я лучше сниматься не буду. Я на берег пойду.Мокрый жандарм, что стоял по пояс в воде недалеко от нас и слышал весь разговор, сказал:— Ну давай уж мне эти несчастные часы…— Ого… Какие быстрые! — говорю я и прячу руку с часами за спину, как будто жандарм хочет их силой отнять.— Не доверяешь? — усмехается жандарм.Я молчу. — И вдруг жандарм тихо так, тихо говорит:— А я тебе на пляже доверил… Не побоялся…Будто меня палкой по спине трахнули — рванулся я и рот разинул.— Что-о?— Не узнаёшь? — улыбается жандарм.Я вглядываюсь, вглядываюсь, вглядываюсь… Нет, не может быть. Не похож ведь совсем. Обернулся я к Яве — он только плечами пожимает; тоже не узнаёт.Смотрит жандарм вокруг, кого-то глазами разыскивая, остановился взглядом на Людмиле Васильевне в белом халате, кулаком ей погрозил — его излюбленный жест — и крикнул:— У-у… Размалевала меня так, что хлопцы собственных часов возвратить не хотят.Вижу — все кругом смеются: и Людмила Васильевна, и режиссёр, и оператор, и все-все, кто на озере. И Валька, вижу, смеётся, и Будка, и Ява уже рот растягивает. Значит, это он!.. Он, наш незнакомец из тринадцатой квартиры!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20