Пусть всё будет, как у отца. Чтобы первый раз был с быком. Не раньше, чем ему будет двенадцать. Ни он, ни они не узнают заранее, есть ли у него хоть какие-то способности, предназначены ли его руки, как отцовские, для искусства корриды.
Снова и снова ему напоминали:
— Тореро должен работать мужественно, умело и красиво. Но главное — мужественно.
— Трусливые тореро встречаются редко. Вот разве что Зараза и Петух. У них дерзость была вместо мужества. Когда они хотели, и были в настроении, их дерзость можно было и за мужество принять. Оба умели работать, и работать красиво; храбрыми они были, но без той гордости, которая храбрость превращает в мужество. Они оба были цыгане и сражались как цыгане, когда замечательно, а когда вообще никак.
— Помни, Маноло: без мужества никто хорошо сражаться не может. Хотя сражаться мужественно и плохо — это возможно, и ещё как!
— Трусость всегда увидят. Нет такого места, чтоб её в себе спрятать.
Так оно и было. Много раз он очень ясно видел страх на лицах тех, кто выходил драться с быком, — и был освистан. Стыд пригибал их к земле, в глазах было отчаяние; и Маноло вновь и вновь давал себе слово лучше умереть, чем показать, что боится.
Но чем больше коррид он видел, тем твёрже убеждался, что сам никогда не сможет встать с быком лицом к лицу, проделать с ним все, что подобает и убить его. Особенно убить.
Сперва, только начав ходить на корриды, он надеялся, что мама не разрешит ему становиться тореро. Но вскоре надежда испарилась. Как-то он подслушал разовор мамы с тётей:
— Судьба его такая. У меня сердце разбито с тех самых пор, как он мальчиком родился.
— Мы все молились, чтобы ты родила девочку.
— Бог судил иначе. И ничего тут не поделаешь. Маноло со временем придётся выйти и противостоять этому животному.
С тех пор, как его отвели на первую корриду, мамино лицо сделалось особенно печальным. Она стала дольше прижимать его к груди перед сном, а ночью он слышал, как она вздыхает, а иногда и плачет.
— Ты должен быть благодарен, — говорила она ему, — что эти люди столько для тебя делают. Они учат тебя всему, что знают сами, а о нашей испанской корриде они знают больше всех в целой Испании. Они всегда были очень добры к нам. Когда погиб твой отец, они пришли и сказали, чтоб я никогда не беспокоилась о деньгах, пока мы с тобой живы. У отца твоего, как и у любого тореро, деньги в руках не задерживались, хоть и было их очень много. Этого ждут от матадоров — щедрости и глупости. Но друзей он оставил, и они постоянно помогали нам. Каждый год эти шестеро мне что-то давали. А теперь они отдают тебе своё время. Ты должен быть благодарен.
Он и был благодарен. Они даже стали нравиться ему, несмотря на то, что были так нетерпеливы, и всегда сердито кричали, и постоянно курили. Люди они были хорошие, и всё, что они хотели от него, — это воплотить их мечты. Но он был уверен, что именно этого-то для них сделать и не сможет.
Поэтому он начал тренироваться. Маноло знал, что никак не сумеет запомнить всего, что они ему говорили, но чувствовал, что нельзя их полностью разочаровывать. Пусть он может умереть от ужаса, но должен уметь двигаться, уметь подманить быка, хотя бы притвориться, что в свои двенадцать лет хоть немного похож на отца.
Он нашел плащ и мулету. Не отцовские, те были в музее, а дедушкины. Они были сложены в ящике в шкафу. С ними лежали несколько фотографий с маленьких бычьих арен и средство от моли. Маноло стало грустно, потому что на дедушкиных фотографиях было очень мало публики. Ещё там лежало несколько афиш с его коррид, — и только это и осталось от дедушкиной матадорской жизни.
Маноло упражнялся по ночам, когда мама засыпала и не слышала, чем он занят. Приходилось настежь открывать окна, чтобы выветрился запах средства от моли. Он не решался даже свечу зажечь, и работал со слишком тяжёлым для него плащом при свете луны. Он пытался добиться того, чтобы плащ легко скользил перед воображаемым быком. Он старался двигаться медленно и контролировать каждое движение. Сперва он знал, что всё делает не так; и когда через несколько недель у него вроде бы вышла правильная вероника, он с трудом сдержал торжествующий, радостный вопль.
По утрам Маноло было не по себе. Глаза у него были красные, и спать хотелось так, что в школе он едва не падал головой на парту. Он боялся, что всё откроется.
В ту ночь, когда он решил попробовать фасонные выпады с плащом и убедился, что они гораздо легче, чем вероники, он впервые улыбнулся. Он решил тренировать все выпады, которыми тореро отвлекают быка от лошадей, — а ещё пытаются превзойти в них друг друга, — гаонеры, реболеры и марипосы.
Ему нравилось смотреть, как весело вздувается плащ. На протяжении недель он был всерьёз доволен своим искусством в таких выпадах. Но потом, однажды, когда он на корриде похвалил тореро, у которого они хорошо получались, один из мужчин сказал:
— Фасонным выпадам тебе учиться ни к чему. Толку с них никакого, и тебе они не понадобятся. Серией вероник быка тоже можно от лошади отвлечь. Твой отец всегда именно так и делал. С плащом — вероники и полувероники, а с мулетой — натуралес, то есть собственно приёмы, и те, которыми их завершают. Всего четыре. Всего четыре, — и он был велик. А убивал! О, как он убивал! Лучше, чем кто бы то ни было до или после.
Теперь Маноло больше не улыбался по ночам. Он старательно упражнялся в самых трудных выпадах, тех самых, в которых так хорош был его отец. Уже вероники и полувероники были достаточно трудными, потому что требовали точности в движениях. Но вот мулета ! Он отчаялся когда-нибудь справиться с этой красной тряпкой. С плащом-то, думал он, каждый может убедить всех, что всё делает как надо, но как же заставить мулету выглядеть как положено? Она казалась совершенно бесформенной и безжизненно висела у него в руках. Она тоже сражалась с ним, и не подчинялась, как плащ, а вынуждала его почувствовать себя нелепым. Как же он может хоть чего-то стоить, если не умеет хорошо владеть мулетой? В конце концов, это ведь и есть фаэна, последний и самый важный этап сражения. Фаэна и, конечно, закалывание.
Заколоть быка. Он всё ещё не мог понять, как даже бесстрашные люди могут дойти до такой степени храбрости. Он не верил, что когда-нибудь сможет сам убить быка, — ведь даже когда на его глазах прихлопнут муху, он чувствует, что ей больно. Но он нашёл палку, длинную и прямую, как шпага, и придумал способ упражняться в закалывании. Он высовывал краешек носка из приоткрытого ящика комода и целил в него своей палкой, держа её так, как тореро держат шпагу, пока не стал в этот носок попадать. Мишень не должна была быть больше квадратного дюйма. Он старался красиво приподниматься на носках и целиться прямо и уверенно, ничего не видя вокруг, кроме носка, белеющего в лунном свете или почти неразличимого в тёмные ночи.
Время пролетало очень быстро. И Маноло начал обретать уверенность в собственных силах. Он даже стал думать, что те мужчины не совсем напрасно мечтали, что он станет таким же великим тореро, как отец. Так он думал в те дни, когда всё было хорошо. Но бывали мгновения, когда он во всём сомневался, и тогда начинал упражняться с новой силой. Он пытался учиться и другими способами, например, подходил близко к проезжающим машинам; но всегда слишком боялся оказаться так близко, как ему представлялось нужным, хоть и научился не отпрыгивать. Он купил маленький резиновый мячик и почти постоянно держал его в правой руке.
— Мой брат Хуан в правой руке всегда держит мячик, — рассказал ему Хайме. — Он узнал, что это самый лучший способ разрабатывать руку, которой держат шпагу. Если всё время его сжимать, рука со шпагой будет сильной и крепкой.
Маноло больше не ходил, а только бегал, причём чаще задом наперёд, чем просто так, потому что этим способом брат Хайме укреплял себе мускулы ног. Еще Маноло нашёл дерево, чьи ветви нависали над рекой, и заставил себя спрыгнуть. Плавать он по-прежнему не умел, но научился дотягивать до берега, бросившись с высоты в воду.
Всё это он делал один, тайком, боясь, что его за этим застанут. Он всё ещё знал, что он трус, но и не забывал, что пытается преодолеть свою трусость.
В свои десять лет, как и все в Арканхело, Маноло Оливар ожидал того дня, когда, через два года, встанет перед первым быком. Как отец.

Глава 6
Без малого весь год граф де ла Каса проводил во Франции. Он приезжал в Испанию только ранней весной, на ежегодную тьенту. Граф был старик, почти семидесяти лет. Высокий, с очень прямой осанкой, он всегда исключительно осторожно нёс своё тело, словно бы чувствуя, что это вещь очень и очень хрупкая. У него были близко посаженные чёрные глаза с каплями огня в самом центре.
Каждый год, приехав в Арканхело, за несколько дней до тьенты, он звал к себе Маноло. Они встречались в кафе — скорее мемориале Хуана Оливара, чем ресторане или баре. Пока Маноло был маленьким, его водила мама. Сейчас, в десять, он пошёл один. В этот раз ему не пришлось напоминать, чтобы он надел чистую рубашку и пригладил волосы. Ему почти что не терпелось увидеться со стариком. Он хотел позадавать ему вопросов, особенно — о том, как пробуют животных. И ещё он хотел выяснить, чего именно от него ждут. Он знал, что крайне необычно сражаться с быком и убить его во время тьенты, потому что пешим положено пробовать только коров, в то время как быками занимаются конные. Из-за предсказания цыганки у графа был специальный бык для его отца. Но может быть для него, Маноло, у него будет только корова, поиграть. Если от него не ждут, что он убьёт быка, с надеждой думал мальчик, может быть, в конце концов он их не разочарует. Получится почти не хуже, чем у отца в тот, первый раз.
Встреча проходила по давно установленному ритуалу. Сперва они пожали друг другу руки.
— ?Que tal, Маноло? Как поживаешь?
Голос у графа не изменился: он всё ещё был резким и исходил из самой глубины тела. Руки были, как тонкая бумага, так что собственные казались Маноло большими и липкими.
— Пошли, — сказал граф, взяв Маноло за руку и подводя к бару. — Что будешь пить, манзанилью?
Маноло покачал головой.
— Ах да, забыл! — смеясь, воскликнул граф. — Содовой воды для молодого человека, — попросил он бармена.
Пока они ждали, граф, держа Маноло за руку, спрашивал, сколько лет ему исполнилось в этом году. Подали напитки.
— За всех храбрых быков! — провозгласил граф, поднимая бокал и чокаясь с Маноло.
Всегда было так. Каждое слово, каждый жест повторялись год за годом.
— Так как ты сказал, сколько тебе теперь?
Маноло было жарко и неуютно. Он проглотил сладкую жидкость и ответил, глядя вниз. Ему нравилось смотреть на пол, где лежали розовые панцири креветок вперемешку с опилками.
— Как дела в школе?
— Замечательно, — ответил Маноло, начиная ногой сгребать панцири креветок в кучку.
— А мама твоя как поживает?
— Очень хорошо, спасибо.
Другой ногой Маноло принялся сгребать опилки во вторую кучку. Раз ноги были заняты, он мог и глаза отвести от графа, и смущение как-то уменьшалось.
Ежегодная проверка быков была в апреле, а день рожденья Маноло — только в августе. Он был уверен, что они подождут, пока ему не будет по-настоящему двенадцать и не пойдёт тринадцатый, прежде чем послать его на графскую тьенту. Так что когда граф снова спросил его, сколько ему лет, он ответил, глядя на две аккуратные кучки панцирей и опилок:
— Мне только через год в августе будет двенадцать.
— О!
Граф был удивлён. Он сделал большой глоток вина, и Маноло, подняв голову, увидел на лице старика разочарование. «Нечему тут удивляться, — сердито подумал Маноло. — Он прекрасно знает, когда я родился. Он знает, что мне ещё полтора года до двенадцати. Все они знают. Уж конечно, они не заставят меня сражаться, пока мне по-настоящему не исполнится двенадцать». Эта мысль пришла, как кошмар. «Они же твердо решили, — в отчаянии думал он, — что он всё сделает, как отец. Отцу было двенадцать, а не одиннадцать. Может, к двенадцати он тоже будет готов».
— Мальчик очень вырос за этот год. В воскресенье он был на двадцать пятой своей корриде.
Это сказал один из шести мужчин, которые всегда присутствовали на таких ежегодных встречах. Повернулся к графу и сказал.
— И как они тебе? — спросил у Маноло граф. — Нравятся тебе корриды, которые ты видел?
— Очень нравятся. Почти всегда.
Он был рад, что сменилась тема. Они не заставят его делать всё иначе, чем отец. У него ещё будет время, полтора года, а на самом деле — два.
— А если не нравятся, то почему? — спросил старик.
— Мне не очень нравится, — тихо ответил Маноло, чтобы шестеро мужчин не услышали, — если быки трусят или бьют исподтишка, и если матадоры плохие.
Граф засмеялся неожиданным коротким старческим смешком.
— Раз он должен стать таким же великим, как его отец, пусть начнёт пораньше. На следующий год.
Это снова вмешался один из шести мужчин (Маноло не видел, кто именно), громко и ясно, прерывая тишину в кафе, последовавшую за графским смехом.
— А ты как думаешь? — граф обнял Маноло за плечи, когда тот с отвращением пнул горку опилок. — Как ты думаешь, ты будешь таким же великим, как твой отец?
Маноло облегчённо вздохнул. Граф не обратил внимания на этого выскочку. Всё будет хорошо.
— Ты будешь таким же великим, как твой отец? — повторил граф.
— Если кто-то говорит, что он не хуже моего отца, он врёт, — ответил Маноло в надежде, что ответ понравится графу.
— Значит, ты не думаешь, что на следующий год будешь готов сражаться?
— Да ничего это не значит! — очень сердито закричал он.
Всё бесполезно. Бесполезно улещивать графа, бесполезно не обращать внимания на то, что все они решили без его ведома украсть у него год жизни.
— Это значит, — тихо продолжил он, ненавидя их теперь, раздавливая панцирь креветки каблуком и понимая, что крушит собственную надежду, — что ни я, ни кто-то другой не будет таким великим, как мой отец.
— Мальчик может даже в этом году сражаться.
— Он готов.
— Он ростом такой же, как Хуан был в двенадцать.
— Он знает столько же, а может, и больше, чем его отец в те же годы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12