Донцы в буро-зелёных галифе, френчах, шинелях, фуражках с длинным матерчатым козырьком сами себя не узнавали. Не так просто оказалось русскому человеку взять в толк, почему в этой заморской одёже столько несуразностей! Дело началось с английского белья. Рубахи оказались непомерно длинными. Зачем люди тратили зря столько материи? Ещё хуже обернулось дело с подштанниками — вместо них были какие-то недомерки с обрезанными штанинами. Кто-то сказал, что это называется трусики. Кому нужны подштанники, которые не греют! Но куда денешься! За гражданскую войну приходилось видать и не такое! Обнаружилось, что иностранная обувь была совсем несподручной. Вместо сапог англичане, оказывается, носят несуразные ботинки с халявками до самых колен, а халявки приходится зашнуровывать. Сколько времени и терпёжу надо! Видно, англичанам делать больше нечего! Но что поделаешь, если от русских сапог остались одни голенища!
Рядом с усевшейся компанией лежал на ворохе английских шинелей Вадимка — парнишка лет четырнадцати. Одетый во все английское, он был совсем незаметен на этой куче. Отблеск пожара по временам выхватывал из темноты его лицо с закрытыми глазами. Спутники сунули ему распечатанную банку консервов, он ел, но смертельно уставшему пареньку больше всего на свете хотелось спать. Он даже лёг на бок и поджал ноги, как это делал дома, собираясь уснуть. Вдруг ясно вспомнилось, как по вечерам, когда он засыпал, к нему подходила мать, гладила его по голове и шептала:
— Ну, спи, сынок… Ничего не болит?
Ему показалось, что и сейчас она здесь, рядом, он даже как будто почувствовал прикосновение материнской руки. Из-под сомкнутых ресниц у Вадимки выкатились слезы. Он вытер их рукавом, шморгнул носом и крепче зажмурил глаза. Авось удастся уснуть, чтобы не видеть того, что творится вокруг! Но сон не шёл. Из страшной неразберихи впечатлений перед Вадимкой стояло одно — его прощание с Гнедком и Резвым — конями, с которыми он коротал весь последний отступ, они были его лучшие друзья.
— Ничего! — утешал он себя. — Их теперь, наверно, уже напоили, накормили. Им будет хорошо!
Житель Новороссийска, которому он вместе с бричкой отдал своих коней, может быть, окажется добрым человеком!
Всю гражданскую войну Вадимка сидел дома. Но когда донская белая армия в последний раз отходила на юг, ему вдруг не повезло. На этот раз даже Алёша не выручил. Был на их хуторе Суходоле казак Алёша Кудинов. С германской войны вернулся он с четырьмя Георгиями и медалями во всю грудь. Но гражданская война пришлась Алёше не по нраву — какой же мне неприятель рязанский пехотинец, с каким мы вместе ходили в наступление на немцев в Карпатах? Какая может быть война между людьми одного отечества? Незаконная это война! И решил Алексей Спиридонович Кудинов в гражданскую войну держать нейтралитет, не служить ни белым, ни красным. Потому-то ему и довелось служить и тем и другим. Приходили красные — хутор выбирал Алёшу председателем сельсовета, приходили белые — хутор выбирал Алёшу хуторским атаманом. Главной своей обязанностью на этих должностях Алексей Кудинов считал одну — не давать разорять хутор. Труднее всего приходилось, когда через хутор перекатывался фронт. Тут власти Алёши не хватало, чтобы защитить хуторян. Обе воюющие стороны поедали скудные запасы продовольствия, а кавалерия, сверх того, растаскивала последнее сено. И белые и красные без конца требовали подводы.
— Нету у меня подвод! Все в разгоне! — твердил Алёша.
Он надевал в эти дни свой полный бант георгиевских крестов и все медали, верил, что у военного человека не поднимется рука, чтобы хлестать плетью полного георгиевского кавалера. Должен же солдат знать, как трудно достаются ордена! И это оправдывалось. Ни белые, ни красные Алёшу ни разу не пороли. Каждый раз его грозили расстрелять, но дело кончалось тем, что белые или красные, рассыпавшись по дворам, сами начинали выгонять подводы.
Так случилось и в последний раз, когда пришли белые. Вадимка видел, как казак въехал во двор, постучал о ставню плетью и прокричал:
— Хозяин, запрягай! Да живо!
Мать стала собираться сама ехать с подводой, но казак распорядился по-другому.
— Баба?.. Отставить!.. С бабами одна канитель. Куда тебя черт понесёт?.. Малый, собирайся!
Мать запричитала в голос, не хотела отпускать мальчонку, а больше в семье у них никого не было. Отец не вернулся с германской войны.
— Не отпущу ни за что! — кричала мать, загораживая собой Вадимку.
Ей на помощь пришёл Алёша.
— Ты, станичник, немножко горяч. Куда парня-то гонишь? Очухайся!
— Отступать будем не дальше Донца. Помните, как прошлый раз отступали. А Донец рядом. Вернётся парень. Ничего с ним не подеется!
— А откуда ты знаешь? Тоже мне генерал, — шумела мать и продолжала собираться в дорогу.
— Водный рубеж, станичница. Нехай красные попробуют его перескочить, — объяснял верховой.
— Водные рубежи разные бывают, — заметил Алёша. — Я их навидался в германскую… Чёрное море — тоже водный рубеж, между прочим.
— А ты что ж это, атаман, сам в дорогу не собираешься? Красных решил дожидаться?
— Не твоего ума дело, — огрызнулся Алёша. — Я подчиняюсь своему начальству — станичному атаману, а не твоей милости.
Вадимке очень жалко было мать. Завязалась борьба — мать не пускала Вадимку, вцепилась ему в рукав, а верховой оттаскивал плачущую женщину. Дело кончилось просто. Подъехали казаки, заперли мать в амбар, и Вадимка ударил по коням.
Попал Вадимка в обоз штаба бригады. На его бричку погрузили чемоданы и узлы одного офицера. Всякого багажа было очень много — видно, его благородие не надеялся вернуться. Это очень огорчило парнишку — ему хотелось, чтобы отступление скорее кончилось. Была надежда, что отступать придётся только до Донца. Но вот по наплавному мосту переехали Донец у станицы Каменской, переночевали там и двинулись дальше, словно никакого водного рубежа и не было. Каменская стала памятной Вадимке совсем другим событием. В их обозе было ещё две подводы с их хутора. Утром оказалось, что оба подводчика исчезли, бросив свои подводы. На их брички были назначены военные обозники. Вадимка решил — в Каменской у этих подводчиков были родичи, наверно у них и укрылись хуторцы. Значит, и они не верят, что отступление где-нибудь остановится. Но бросить свою подводу он не мог; кроме его двух коней — Гнедого и Резвого — у них дома тягла больше не было. Казачонок знал, что если лишиться последних коней, то им с матерью придётся идти по миру, а допустить, чтобы мать побиралась, он был не в силах. Да и коней ему было жалко. Кто же их накормит, напоит так, как он!

С каждым днём дом уходил все дальше, на душе становилось все тяжелее. Казаки-обозники были мрачны, неразговорчивы, на парнишку не обращали никакого внимания, а сам он боялся вступать с ними в разговоры. Наконец, он решился, спросил у одного обозника, которого считал подобрее, чем другие.
— Дядя, а долго ишшо отступать будем?
— Пока не упрёмся задом в Чёрное море, сынок! — со вздохом ответил тот и больше не сказал ни слова.
Но вот на Маныче отступление остановилось. Штаб бригады расположился в станице Хомутовской, плотно набитой воинскими частями. Таких трудных дней в жизни Вадимки ещё не случалось. Стоял январь. Зима этого, 1920 года выдалась на редкость суровой. Удалось раздобыть две изношенных одёжины, чтобы укрывать Гнедого и Резвого, стоявших под открытым небом у своей брички. Но корма коням не хватало. В станице скоро не осталось даже охапки соломы. Приходилось выпрашивать корм у казаков фронтовых частей — у них было с достатком спрессованного сена. Иногда Вадимка встречал только ругань, ему отвечали: кормить обозных кляч — это всё равно что козами сено травить! Даже боевые кони не каждый день видят сено! Но некоторым казакам Вадимка нравился.
— Молодец, парень. Хороший казак должен сначала коня накормить, а потом уж о себе думать… На, бери!
Случалось иногда, что полк выступал внезапно по тревоге, и тогда Вадимке доставался целый тюк спрессованного сена. Когда же сена не удавалось достать, ему стыдно было смотреть на Гнедого и Резвого — ему казалось, что кони глядят на него с укором, а он ничем им не может помочь.
Не лучше было ему самому. Все курени были набиты народом до отказа. Ночью, когда люди спали, негде было поставить ногу. Вадимка старался найти хотя бы местечко, где можно было бы сесть на пол и спать, прислонившись спиной к стене. Но и так спать редко удавалось — ночью люди входили и выходили, наступая в темноте на спящих. К утру парнишка был совсем измучен. Кормили его впроголодь.
Но главное было в том, что Вадимка чувствовал себя утонувшим в целом океане разбушевавшейся людской ненависти. Кругом царила лютая злоба. По Манычу шли бои. То днём, то ночью вспыхивали перестрелки, сливавшиеся в сплошной и казавшийся бесконечным треск; то днём, то среди глубокой ночи казачьи полки, расположившиеся в Хомутовской, поднимались по тревоге и на измученных конях скрывались в непроглядной пурге.
Время от времени в станицу привозили раненых. Самыми страшными Вадимке казались те, кто получил рану от удара шашкой. Почти каждый удар приходился по голове. Голова, а то и лицо у них были обмотаны бинтами, через которые просачивалась кровь. Вадимке чудилось, что эти неподвижно лежавшие фигуры не люди, а большие окровавленные куклы. Вадимка впервые своими глазами увидал, что такое война. Он решительно не мог понять, почему люди рубят друг друга? Даже животину и ту жалко. Ведь Вадимка готов сам голодать, но лишь бы его Гнедому и Резвому было хорошо. А как же можно решиться рубить живого человека!
Однажды к штабу пригнали толпу пленных. Из штаба вышли офицеры. Всем распоряжался высокий, уже немолодой, усатый военный, подтянутый, с повелительным голосом. Стоявшие поблизости казаки сказали, что это — полковник Мальцев.
— Коммунисты, выходи! — скомандовал он.
Больше десятка людей вышло вперёд.
— Смотрите на эту пургу в последний раз, завтра смотреть уже не придётся… — сказал Мальцев.
Потрясённый Вадимка не верил глазам. Зачем эти люди выходят вперёд? Неужели они не боятся смерти? Он переводил взгляд то на коммунистов, то на Мальцева. Коммунистов отвели в сторону. Перед остальными пленными Мальцев стал читать листовку «За что борется белая армия?».
— Кто разделяет эти идеалы, выходи вперёд! — скомандовал он, когда кончил читать.
Несколько человек вышло.
— А остальные?
Пленные молчали. Молчал и полковник. Слышно было только, как завывает пурга, смёрзшийся снег больно бил в глаза.
— Тогда вот что, — обратился офицер к перешедшим на белую сторону. — Снимайте с этих, — кивнул он на молчавших, — всё, что вам нужно. Другого обмундирования вам не обещаю… Поторапливайтесь!
Потом перешедших к белым повели куда-то по улице. Остальным было приказано раздеваться. Люди в одном бельё остались босыми на снегу.
— Обмундирование вам на том свете не понадобится! — объявил Мальцев, пряча в карман бумагу, которую он до сих пор держал в руках. — Всех в расход!
Даже офицеры, стоявшие с ним рядом, посмотрели на полковника с удивлением.
— А куда нам их прикажете девать? — ответил тот, поняв этот взгляд. — Обстановка не позволяет брать пленных… Всех! — И он размашисто начертил пальцем в воздухе крест.
— Господин полковник, — козырнул ему сотник Карташов. — Для штаба нужен ещё один повар. Может быть, тут найдётся? Да денщик у меня обморозился, — разрешите взять одного в денщики?
— А он из вашего же револьвера пулю вам не всадит?
— Это едва ли! — улыбнулся сотник.
— Дело ваше! — махнул рукой полковник в знак согласия.
Карташов подошёл ближе к пленным.
— Повара есть?
— Я был поваром у Филиппова! — крикнул один.
— А я готовил в «Яре», — отозвался другой.
Сколько надежды послышалось Вадимке в этих голосах!
— Выходи оба!.. Выходи и ты! — сказал сотник совсем молодому парню, посиневшему от холода. Видно, сотник его выбрал себе в денщики. — Одевайтесь! — указал он на валявшееся на снегу обмундирование, на которое уже успело намести снегу.
Сотника Карташова Вадимка знал — о нем в обозе говорили, что он без офицерского гонору и очень справедливый человек.
— Все! — отрубил полковник и пошёл в штабной курень.
Вадимка сорвался с места и побежал ко двору, где стояла его бричка. Ему хотелось спрятать куда-то голову, чтобы не видеть и не слышать. Неужели этих людей расстреляют? А дома на хуторе старики говорили, что пленных расстреливать не полагается. Но скоро за станицей захлопали частые выстрелы, глухо доносившиеся сквозь пургу. Вадимка в страхе закрыл уши озябшими ладонями и горько заплакал. Но никто не услышал его плач, никто не подошёл к его бричке. До Вадимки никому не было дела. Долго плакал потрясённый парнишка, но когда на душе немного полегчало, он сказал своим коням:
— Не горюйте… Когда-нибудь вернёмся домой… Не всегда же будет такое.
Но тут рыдания снова стали его душить — кони-то стоят голодные, они надеются, что он их накормит!.. Вадимка смахнул слезы и пошёл выпрашивать у фронтовиков хоть охапку сена.
События у штаба, однако, не шли с ума, перед глазами появлялся грозный усатый полковник и пленные, понуро стоявшие перед ним.
…На этот раз Вадимке никто не дал сена. На свой двор он пришёл совсем грустный, на Гнедого и Резвого старался не глядеть.
Один из обозников сказал:
— Что? Зажурился? Вот то-то и оно!.. На фронте вот дела, видать, совсем хреновые. Придётся опять пятки салом смазывать. А ежели догонят?.. Тебе, парень, совсем будет труба. Красные сочтут тебя за добровольца и обязательно башку тебе отвинтят. И коней твоих заберут… Поневоле зажуришься!
…А потом фронт покатился дальше на юг. Вадимка хорошо помнил, как это началось. В тот день было тихо и пасмурно, пурга унялась. Они стояли в станице Хомутовской. Внезапно до них донёсся грохот артиллерии красных. Такого грохота Вадимка ещё никогда не слыхал. Из всех куреней люди выбежали на улицу. Фугасные снаряды — так их называли казаки — рвались где-то за станицей, но Вадимка хорошо видел, как высоко над землёй, ослепительно сверкнув, лопались шрапнели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17