Вадимка вставил болт в дверной косяк, но завинчивать его не стал; он постучал ключом по перемету, чтобы хозяйка слышала лязг железа, как всегда, прошёл через внутреннюю дверь из конюшни в дом и положил ключ на подоконник у кровати хозяйки.
Ужин прошёл в полном молчании — после памятного бурного столкновения пастушонок и хозяйка старались не разговаривать друг с другом. После ужина Вадимка остался в кухнянке один. В сумерках он видел, как хозяйка прошла через двор, поднялась на крыльцо дома и исчезла в дверях, щёлкнув железной задвижкой. Оставалось только дождаться, когда хозяйка с девочкой заснут.
Никогда Вадимка не замечал, что кухнянка такая маленькая, душная. Он открыл настежь дверь, но это не помогло, и пастушонок вышел наружу. Ночь стояла безлунная, небо было густо усеяно яркими звёздами. В такую ночь на душе Вадимки всегда бывало легко и радостно, а сейчас словно тяжёлый камень навалился на душу. Ему казалось, что звезды, всегда такие добрые и ласковые, сегодня смотрят на него с укором: ведь скоро они увидят, как он станет конокрадом и тогда ему будет стыдно посмотреть на звезды. Вадимка закрыл глаза.
Громко стрекотали цикады. Их монотонный разговор у степняка был неотделим от ночной тишины, ночного неба, раздумий человека, оставшегося наедине с привольной, немного таинственной степью. Завтра цикады вновь заведут свой неумолчный разговор, а он, Вадимка, уже будет вором.
А люди? Разве сможет он сказать людям, что он — вор? Разве может он тогда ждать от них добра? Как это будет страшно!
Рядом в темноте маячил дом хозяйки, он закрывал Вадимке чуть ли не половину неба. И тут эта яга мешает ему любоваться даже звёздами! Парнишке вспомнилось, как его дед рассказывал сказку про бабу-ягу. Дом хозяйки казался ему сейчас мрачным логовом бабы-яги. Только живую бабу-ягу он сейчас не боится, он её ненавидит!
Вадимка осторожно вошёл в кухнянку и стал быстро собираться в дорогу, в холстинный мешок он сложил хлеб, варёную курицу и ещё кое-какую снедь. Затем он через двор быстро прошмыгнул к дверям конюшни. Просунув руку сквозь решётку двери, Вадимка стал тихонько нажимать на край перемёта, чтобы выдернуть болт из косяка. Перемёт подавался, но стала открываться дверь и громко скрипнула. Вадимка обмер. Пять раз пришлось нажимать на край перемёта, пять раз скрипела дверь, а Вадимка со страху готов был бросить все и бежать куда глаза глядят.
Наконец он, полуживой, вошёл в конюшню. Тут было душно, пахло лошадьми. Вадимка тихонько снял с гвоздя уздечку и осторожно подошёл к рыжему. Конь повернул к нему голову и толкнул носом в плечо. Он делал это не раз, когда Вадимка, приучая к себе коня, гладил его и разговаривал с ним; обычно это бывало по вечерам, когда рыжего он ставил в конюшню на ночь. Теперь конь толкнул его ещё раз и, попав своему табунщику мордой под мышку, остался стоять неподвижно. Эта ласка доброго и привязчивого животного многое сказала Вадимке — рыжий считает его своим другом, ждёт от человека добра.
Невольно вспомнились Гнедой и Резвый: как они выбивались из сил в непролазной грязи во время отступа и как они радовались его ласке. Кто же пожалеет коня, кроме человека? Теперь же вот он сам, Вадимка, собрался гнать рыжего изо всех сил на целые сотни вёрст, гнать без жалости. А этот несмышлёныш так ждёт от него защиты!.. И сердце Вадимки дрогнуло. Почему это добродушное существо должно отвечать за свою злую хозяйку?
Вадимка прислонился щекой к шее коня. И эти секунды решили все. Парнишка понял, что он не погонит рыжего в такую даль, тот может по дороге погибнуть. Вадимка пойдёт домой пешком. Он со вздохом погладил коня по шее и по спине, повесил уздечку на гвоздь, взял в яслях полушубок, ботинки и валенки — от этого ведьма не обеднеет! — и вышел из конюшни, бросив дверь открытой. В кухнянке беглец оделся, вложил ботинки и валенки в мешок, повесил его через плечо, взял в руки полушубок и без шапки, босиком, быстро и бесшумно вышел со двора на дорогу. Дом по-прежнему безмолвствовал.
Хутор быстро скрылся в темноте. В степной тишине, под звёздным небом, Вадимка стал успокаиваться. «А хорошо, что я ушёл пешком… За мною теперь никто не погонится. На кой я им нужен?.. Теперь можно и выспаться, а то скоро будет рассвет, ведь завтра шагать целый день… Да плевать мне на этих Зинченок! Не боюсь я их теперь!..»
Он свернул подальше от дороги в высокие уже хлеба, ещё пахнувшие травой, набросил на плечи полушубок и улёгся, надев валенки и положив под голову мешок. «Жалко, много пшеницы помял… За это и по башке накостылять не грех», — подумал он, засыпая.
…Проснулся он оттого, что совсем рядом громко и надоедливо повторяла свои навсегда заученные и единственные слова перепёлка: «Пуд-пу-дук!.. Пуд-пу-дук!» — «И до чего же настырная!» — подумал беглец и открыл глаза. Всходило солнце. Приподнявшись в пшенице, Вадимка стал осматриваться. Оказалось, что он вышел всего лишь на бугор за хутором, всего с версту! Был хорошо виден двор его хозяйки. Перед дверью конюшни стояла целая толпа — наверно, собрались все Зинченки. Пастушонок сбежал! Вот удивляются — конюшня настежь, а все кони на месте!
Вглядевшись в толпу споривших хуторян, Вадимка понял, что погони за ним не будет. Осторожно выбравшись из хлебов, скрытый от хутора бугром, парнишка быстро побежал прочь, шлёпая по дороге босыми ногами. Скоро негостеприимный хутор остался позади.
Глава 7
«ЛАДНО… ВЫРУЧУ!»
Стояли жаркие дни, наступила та благодатная пора, когда посев был уже позади, а косовица ещё впереди. Работа переместилась с поля на усадьбы. В степи было пусто, лишь кое-где пололи подсолнухи да иногда на дорогах виднелись подводы. Время для бегства — лучше не придумаешь. Но Вадимка знал, что без встречи с людьми дело не обойдётся. Шёл он босой, без шапки, в руках нёс полушубок. Если присмотреться, то, пожалуй, догадаешься, что в мешке у него лежат валенки. Полушубок и валенки в такую-то жару! Поклажа ясно говорила, что путник собрался в дальнюю дорогу. А его штаны! Они были заношены до невозможности. Наверно первый же встречный спросит: «Что ты за человек? Куда идёшь?» Вадимка решил обходить любое жильё. Так оно надёжнее! Еда ведь у него есть. Он был доволен, что среди рослых хлебов его не сразу заметит людской глаз.
Но вдруг перед ним, на перекрёстке, плохо видном среди колыхавшейся на ветру пшеницы, вынырнули две повозки. На передней сидело двое мужиков. Пешеход оказался у них на виду. Вадимка хотел отстать, но один из ехавших махнул ему рукой:
— Сидай, хлопче!.. В ногах правды немае!
Деваться было некуда, путник догнал переднюю повозку, побросал в неё свою поклажу и вскочил сам.
— Вы откудова ж будете? — поспешил он спросить.
Оказалось — это два брата из Харьковской губернии, ездили на Кубань «за счастьем» — добывать худобу. Прошёл слух, что белые при отступлении побросали много скотины — и волов и лошадей. Скот на Кубани стал нипочём. И, слава богу, братья съездили не зря — отправились туда «с одними кнутами», а теперь вот гонят домой две пары волов «со снастью». Один из братьев — высокий, сутулый, видать младший, — угрюмо молчал, зато другой — коренастый, небольшого роста — говорил охотно.
— После гражданской войны надо как-то хозяйнуваты, — рассуждал он. — Бог даст, как-нибудь перебьёмся и… заживём… Война кончилась… Нынче люди обратно в свои хаты полезли. Пахать, сеять начнут… Гляди, який урожай на Кубани нынче!.. А все мужик! Без мужика ни белые, ни красные, ни зелёные житы не можуть…
Вадимка слушал, но из головы не выходило — почему его не расспрашивают? Может быть, приняли за здешнего?.. Дай-то бог!.. Но вопрос не заставил себя ждать.
— Ну, что, хлопче?.. Домой драпаешь?
Вадимка опешил.
— Ага, — вырвалось у него само собой. — А почему вы знаете?
— Да тут и знать нечего. За версту видать, что ты за птица… Вашего брата кругом полно, расползлись, як тараканы… Домой командируются… Из дому выезжал зимою, что ли? — глянул он на полушубок.
Вадимка молчал.
— Какой станицы-то?
— Митякинской.
— Знаю, знаю… бывал… Я по твоему выговору догадался, что ты не луганский и не вешенский… Значит, и ты до дому!.. Хорошо делаешь. Коли дома не пекуть, так и в людях не дадуть… А где думаешь через Дон переправляться?.. Сейчас можно переехать только по железнодорожному полотну… по дамбе… от самого Батайска до самого Ростова… На семь вёрст тут разлился Дон!
Вадимка обомлел. Как в это время переправляться через Дон, ему и в голову не приходило. На их степном хуторе их речка Глубочка разливалась бурно, но скоро входила в берега. Говорили, что на Дону полая вода держится долго, но что Дон под Ростовом разливается на целых семь вёрст, Вадимка услышал впервые… А ещё собирался скакать домой на коне! Самому-то через Дон не перебраться. Когда отступали, Вадимка видел, что между Батайском и Ростовом несколько мостов. И на каждом мосту, наверно же, стоит охрана… А он в такую жару с полушубком да с валенками… Обязательно арестуют да в тюряху посадят!..
Вадимка готов был заплакать.
— Что же мне делать, дяденька?
— Тебе, хлопчик, треба переправляться на какой-нибудь подводе. Ты вполне сойдёшь за подводчикова сына… Чего тебе горевать?
Вадимка заметил, что глаза возницы скользнули по его мешку, парнишка догадался, чего от него ждут.
— Дяденька! — тихо сказал он. — Я отдам вам ботинки, а вы меня через Дон перевезите… Ладно? Ботинки хорошие, солдатские, им сносу не будет… Вот поглядите! У меня есть ишшо валенки, да в них я обуваюсь на ночь… а то ноги мёрзнут… Другого у меня ничего нету.
— Да где ж тебе взять это самое другое, — согласился мужик, осматривая ботинки. Он ударил их один о другой подошвами, сунул под какую-то одёжину и сказал с равнодушным видом: — Ладно… Выручу… А то ще загынешь тут.
Счастливый Вадимка только хмыкнул носом.
…Батайск был забит красными войсками, возвращавшимися с Кубани. Стоял гомон, как на ярмарке. Пехота, конница и обозы вытягивались узкой лентой по полотну железной дороги в сторону Ростова. Все пространство между Батайском и Ростовом было залито водой, поблёскивавшей на солнце.
— Ложись вот сюда, укрывайся своей овчиной, будешь нынче хворый… Спросят, кажи — ты мой сын, ездил с нами на Кубань за худобою да занедужав…
Вадимка улёгся на оклунок с пшеницей, укрылся полушубком. Он хорошо видел, что творилось вокруг. Украинцы втёрлись своими бричками в военный обоз, старший брат попросил красноармейцев говорить, что его повозки принадлежат к их обозу.
— Даёшь, даёшь! — отвечали ему.
Разбитной харьковчанин пустился в разговоры с шедшими пешком красноармейцами. Несколько человек сели на повозку рядом с Вадимкой. Харьковчанин увлекательно и с подробностями стал рассказывать, как его не раз обижал гетман Скоропадский, грабил Деникин, разорял Петлюра, трясли гайдамаки, дважды ставил к стенке батька Махно. И только красные не тронули у него ни полена.
— А теперь вот взял сына с собою — дома всё равно есть нечего — а вин свалился в дороге. Чи довезу живого, чи нет? Сыпняк не любит шутковаты!
— Сыпняк? — переспросил кто-то, и все, сидевшие на повозке, мигом соскочили.
— Вот это пройда! — Вадимка засмеялся под полушубком.
Но когда повозка осталась пустой, обнаружилась новая невыгода — её стали останавливать на каждом шагу.
— Что за подвода?
— Не задерживай! — кричали красноармейцы, ехавшие впереди.
— Чего надо? Из нашего обоза! — кричали сзади.
И часовые отходили.
Вадимка с тревогой ждал — вот-вот случится что-нибудь худое! Но все шло благополучно. Однако ехать Вадимке было ужасно неудобно. Повозка тряслась по шпалам, то бешено подскакивая кверху, то срываясь куда-то вниз. Оклунок был твёрдый, как камень, об него пребольно билась голова. Все, на что смотрел Вадимка, казалось, тряслось, как в страшной лихорадке. Наконец мальчик не выдержал.
— Ой, уж дюже больно!.. Я сяду! — заныл он, приподнимаясь. — Невмоготу! — и сел.
Около него сразу же появился старший возница.
— Что, сынок? Переворот мозгов получился? Это не беда. Ложись, ложись! — И чуть слышно прибавил: — Я всем толкую, что ты помираешь, а то насядут на повозку… Волы и так еле тянут… Ложись, да живо!
Пришлось повиноваться.
— Ну и духотища!.. Раздягнуться, чи що? — вздохнул младший брат. Это были единственные слова, которые от него слышал Вадимка.
— С глузду зъихав! — ужаснулся старший. — Скинуть одяг — дурная примета — тоди жди беды. Пока не переправились — терпи… Я сам давно зажарился!
Вадимка понял, что пощады ему не будет. Оставалось терпеливо ждать, когда же кончатся эти проклятые семь вёрст.
И вдруг до него донеслось, как засуетился и громко заговорил старший из братьев, стал благодарить красноармейцев, усердно начал хлестать по волам кнутом, повозка покатилась по ровному месту, мимо поплыли какие-то здания.
Вадимка понял, что переправа кончилась, они выбрались из обоза.
— Ну, ты ще дышишь? — услышал он.
Парнишка сел, огляделся. Они ехали по немощёной улице, дорога круто шла вверх, дома были совсем не городские.
— Станица Гниловская, — объяснил ему старший харьковчанин. — Слава богу, перебрались через полую воду! Господи, защити и помилуй! — он размашисто перекрестился. — Слезай, хлопче, разомни ноги… на гору волам тяжко.
Вадимка с трудом сполз с повозки, все тело невыносимо болело, трещала голова, ноги не хотели ему подчиняться.
— Ничего, ничего… я изловчусь, — прошептал он, пытаясь шагать, держась за повозку.
Но вот выбрались на гору. Отсюда Ростов был виден как на ладони. Все пространство от Ростова до Батайска, маячившего на горизонте, казалось совсем сказочным — вода от солнечного заката стала багровой. Вадимка остановился, залюбовавшись этой ослепительной водной, равниной. Вот и Дон, о нем он много слышал с детства, про него пели казаки в своих песнях. Это был его Дон. И пусть он, Вадимка, ещё не дошёл до дому, но он стоял на своей родной земле. Как хорошо, что в Новороссийске не попал на пароход. Стал бы он тогда чужим человеком на чужой земле. Спасибо дяде Василю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17