Внимание публики целиком переключилось на предстоящие выборы эдилов, и очень скоро Цицерон обнаружил, что Гортензий поработал и на этом фронте. Некто Ранункул, профессионально работавший доверенным лицом на многих выборах и весьма расположенный к Цицерону (впоследствии Цицерон взял его к себе на службу), как-то предупредил сенатора о том, что Веррес созвал срочное ночное совещание, вызвав всех ведущих «специалистов» в области подкупа, и пообещал заплатить по тысяче каждому, кто убедит свою трибу не голосовать за Цицерона.
Это известие не на шутку встревожило Квинта и Цицерона, однако худшее ждало нас впереди. Через несколько дней, накануне очередных выборов, Красс был приглашен на заседание Сената, чтобы присутствовать при том, как вновь избранные преторы будут тянуть жребий, определяя, кому в каком суде председательствовать, когда они вступят в должность в январе. Меня там не было, но Цицерон присутствовал на том заседании. Вернулся он бледный как мел и едва волоча ноги. Случилось невероятное: Марк Метелл, и без того входяший в число судей по делу Гая Верреса, будет председателем в суде по вымогательству и мздоимству среди должностных лиц.
Такой поворот событий не грезился Цицерону даже в самых мрачных фантазиях. Он был настолько потрясен, что у него даже пропал голос.
– Слышал бы ты, какой гвалт стоял в Сенате, – шептал он Квинту. – Красс наверняка, подтасовал результаты жеребьевки. В этом уверены практически все, но никто не знает, как именно он это сделал. Этот человек не успокоится до тех пор, пока я не окажусь сломлен, стану банкротом и буду отправлен в изгнание.
После этого Цицерон шаркающей походкой прошел в свой кабинет и без сил рухнул на стул. Третий день августа, в который это происходило, выдался жарким. В кабинете негде было повернуться от материалов по делу Верреса – записей откупщиков, свидетельских показаний и других документов, пылящихся на жаре. Причем это была лишь малая часть всего собранного нами. Остальные документы были сложены в коробки, лежащие в погребе. Речь Цицерона становилась все больше и больше, разбухая подобно опухоли, и ее черновиками был завален весь его стол. Я уже давно перестал следить за процессом ее составления, и лишь один Цицерон, наверное, имел представление о том, что она будет собой представлять. В готовом виде она находилась в его голове, которую он сейчас массировал кончиками пальцев.
Каркающим голосом Цицерон попросил меня принести ему стакан воды. Я повернулся, собираясь отправиться на кухню, но в следующий момент услышал позади себя натужных вздох и затем – громкий стук. Обернувшись, я увидел, что Цицерон потерял сознание и ударился головой о стол. Мы с Квинтом кинулись к нему, подняли его за обе руки и посадили прямо. Лицо Цицерона стало серым, из носа стекала ярко-алая струйка крови, рот полуоткрылся.
Квинта охватила настоящая паника.
– Приведи Теренцию! – крикнул он мне. – Скорее!
Я кинулся на второй этаж и сообщил ей, что хозяину плохо. Теренция отправилась со мной и сразу же с поразительным хладнокровием и властностью приняла командование на себя. Цицерон уже пришел в сознание и сидел, свесив голову к коленям. Теренция присела рядом с ним, велела принести воды, а затем вынула из рукава веер и стала энергично махать им перед лицом мужа. Квинт, по-прежнему ломая руки, в срочном порядке отправил двух младших секретарей на поиски любых лекарей, которых удастся отыскать по соседству, и вскоре каждый из них вернулся, волоча за собой по перепуганному мужчине. Оба эскулапа оказались греками и немедленно затеяли крикливую перебранку, споря о том, какой способ лечения предпочтительнее – очистить больному желудок или отворить ему кровь. Теренция незамедлительно отправила докторишек восвояси. Она также отказалась уложить Цицерона в постель, строго-настрого предупредив Квинта: если весть о болезни Цицерона просочится за пределы этого дома, она немедленно разнесется по городу, и тогда у римлян отпадут последние сомнения в том, что «с Цицероном покончено».
Ухватив мужа под руку, Теренция помогла ему подняться на ноги и повела в атриум, где воздух был свежее. Я и Квинт последовали за ними.
– Ты еще не проиграл! – жестким тоном говорила она мужу. – Ты заполучил это дело, вот и доведи его до конца!
Квинт тоже слышал это и взорвался:
– Все это замечательно, Теренция, но ты не понимаешь, что произошло!
После этого он поведал ей о назначении Метелла председателем суда по вымогательству и о том, какими последствиями это чревато. Когда в январе Метелл займет кресло председателя суда, объяснил Квинт, надежд на обвинительный приговор не останется, значит, слушания должны завершиться до конца декабря. Но, учитывая способности Гортензия затягивать любой судебный процесс, это совершенно невозможно. До начала Помпеевых игр у суда останется всего десять рабочих дней, и большая часть этого времени уйдет на произнесение Цицероном речи. А ведь суд еще необходимо ознакомить с огромным объемом улик и свидетельских показаний! Как только Цицерон произнесет свою блистательную речь, в которой охарактеризует суть дела и настроит аудиторию на нужный лад, суд уйдет на двухнедельные каникулы, после которых все обо всем забудут.
– Однако хуже другое, – мрачно подвел итог Квинт. – Все они уже на довольствии у Верреса.
– Квинт прав, Теренция, – промямлил Цицерон. Он беспомощно хлопал глазами, словно только что проснулся и не может понять, где находится. – Я должен отказаться от претензий на должность эдила. Проигрыш на выборах станет унижением, но еще более унизительным будет выиграть и оказаться не в состоянии выполнять свои должностные обязанности.
– Как патетично! – воскликнула Теренция и сердито вырвала свою руку из руки мужа. – И как глупо! Ты воистину не заслуживаешь того, чтобы быть избранным, если пасуешь перед первым же препятствием, даже не попробовав дать бой!
– Дорогая, – умоляющим тоном заговорил Цицерон, прижав ладонь ко лбу, – я с готовностью вступлю в схватку, если ты надоумишь меня относительно того, как можно победить само ВРЕМЯ! Но что мне делать, если в моем распоряжении остается всего десять дней, в течение которых будет работать суд перед тем, как уйти на каникулы? На одну только мою речь уйдет половина этого срока.
Теренция приблизила свое лицо вплотную к лицу мужа и прошипела по-змеиному:
– Тогда сделай свою речь короче!
* * *
После того как Теренция ушла на свою половину, Цицерон, все еще не успев прийти в себя после этого нервного срыва, вернулся в кабинет и в течение долгого времени сидел, уставившись в стену невидящим взглядом. Мы оставили его одного. Перед закатом пришел Стений и сообщил, что Квинт Метелл вызвал к себе всех свидетелей-сицилийцев по делу Верреса и некоторые из них по глупости откликнулись на это приглашение. От одного из них Стений получил полный отчет о том, что там происходило. «Я избран консулом, – грохотал он. – Один мой брат правит Сицилией, второй – избран претором суда по вымогательству. Нами предпринято много шагов, направленных на то, чтобы не допустить обвинения Верреса. И мы никогда не простим тех, кто пойдет против нас!»
Дословно записав этот рассказ, я пошел к Цицерону, который сидел недвижимо на протяжении уже нескольких часов. Я прочитал ему это сообщение, но он даже не пошевелился.
Я уже серьезно забеспокоился за разум хозяина и собирался позвать его жену или брата, если он в ближайшее время не очнется, вернувшись из неких заоблачных сфер, в которых витал. Однако он неожиданно проговорил, глядя в стену перед собой:
– Отправляйся к Помпею и договорись о моей встрече с ним сегодня вечером. – Я колебался, полагая, что это – еще один симптом сразившей его психической болезни, но Цицерон перевел взгляд на меня и не терпящим возражения тоном приказал: – Иди!
Дом Помпея располагался недалеко он нашего, в том же районе Эсквилинского холма. Солнце только что закатилось, но было еще светло и жарко, а с востока веял слабый бриз. Самое омерзительное сочетание для летнего дня, поскольку этот ветер разносил по всем окрестностям чудовищное зловоние разлагающихся останков от захоронений, расположенных за городской стеной. Дело в том, что за шестьдесят лет до описываемых мною событий прямо за Эсквилинскими воротами стали хоронить всех тех, кому не полагались достойные похороны: нищих, собак, кошек, лошадей, ослов, рабов, мертворожденных младенцев. Сюда же выливали помои и сбрасывали домашний мусор. Все это перемешивалось и гнило, наполняя близлежащие окрестности нестерпимым смрадом, который привлекал целые стаи голодных чаек, и, насколько мне помнится, в тот вечер вонь была особенно сильной. Мне казалось, что она проникает во все поры моего тела, пропитывает одежду.
Дом Помпея был значительно больше, чем жилище Цицерона. У дверей стояли двое ликторов, а на улице перед входом толпились зеваки. Вдоль стены стояли носилки, на которых отдыхали еще с дюжину ликторов, здесь же расположились носильщики, которые, пользуясь свободным временем, резались в кости. Все это свидетельствовало о том, что в доме происходило пиршество.
Я передал просьбу Цицерона привратнику, который сразу же отправился в дом и через некоторое время вернулся вместе с избранным претором Паликаном, вытиравшим салфеткой жир с подбородка. Он узнал меня и спросил, что мне нужно, и я повторил просьбу Цицерона.
– Пусть Цицерон не дергается, – в обычной для него грубоватой манере проговорил Паликан. – Иди к нему и скажи, что консул примет его немедленно.
Цицерон, должно быть, не сомневался в том, что просьба его будет удовлетворена, поскольку, когда я вернулся, он уже успел переодеться и был готов к выходу из дома. В течение всего пути Цицерон хранил молчание и шел, крепко зажав нос платком, защищая обоняние от вони, разносившейся со стороны Эсквилинских ворот. Он ненавидел все, что так или иначе было связано со смертью, а этот смрад мог довести его до сумасшествия.
– Жди меня здесь, – велел он, когда мы дошли до дома Помпея, и до того момента, когда я увидел его снова, прошло несколько часов.
День окончательно угас. Густо-лиловый закат сменился темнотой, и на черном бархате ночного неба высыпали алмазы звезд. Время от времени двери дома открывались, и тогда до меня доносился смешанный гул голосов и острые запахи вареного мяса и рыбы. При иных обстоятельствах они, без сомнения, показались бы мне аппетитными, но в ту ночь любой запах почему-то напоминал мне о смерти. Я думал, как Цицерон может заставить себя есть. Ведь теперь для меня было очевидным, что Помпей уговорил его принять участие в пирушке.
Я ходил перед домом, время от времени опираясь о стену, чтобы отдохнуть, и от нечего делать пытался придумать новые знаки для моей системы стенографии. Потом наступил момент, когда гости Помпея начали расходиться. Многие были так пьяны, что едва держались на ногах. Как и следовало ожидать, в основном это были уроженцы родного для Помпея Пиценского округа: любитель танцев и бывший претор Афраний, разумеется, Паликан и его зять Габиний, который был известен своим пристрастием к пению и женщинам. Это была встреча старых друзей, бывших солдат, многие из которых были связаны еще и родственными узами. Наверняка, оказавшись в этой компании, Цицерон чувствовал себя не в своей тарелке. Из собравшихся приятным для него собеседником мог быть только аскетичный и образованный Варрон – человек, который, по острому выражению Цицерона, «показал Помпею, как выглядит зал заседаний Сената». Варрон, кстати, был единственным трезвым из покидающих дом гостей.
Цицерон вышел последним и, не оглядываясь по сторонам, стал подниматься по улице. Я поспешил за ним. Луна светила ярко, и мне не составляло труда видеть его высокую фигуру. Он все так же зажимал нос платком, поскольку, несмотря на наступившую ночь, жара ничуть не спала, и зловоние не уменьшилось. Отойдя на приличное расстояние от дома Помпея, Цицерон остановился на обочине, согнулся пополам, и его вырвало.
Подойдя к нему, я участливым тоном спросил, не нужна ли ему помощь, в ответ на что он помотал головой и проговорил:
– Дело сделано.
Те же слова он повторил Квинту, с нетерпением ожидавшему нашего возвращения.
– Дело сделано, – сказал он ему и ушел к себе.
* * *
На рассвете следующего дня нам предстояло снова проделать путь длиной в две мили от нашего дома до Марсова поля, чтобы участвовать во втором туре выборов. Хотя и не столь престижные, как прошедшие накануне выборы консулов и преторов, они тем не менее тоже были не лишены увлекательности. Гражданам Рима предстояло избрать тридцать четыре должностных лица: двадцать сенаторов, десять трибунов и четырех эдилов. Это предполагало настолько большое число кандидатов и их сторонников, что контролировать их устроителям выборов было крайне затруднительно. Когда голоса аристократов значили не больше, чем голоса простых людей, могло случиться все, что угодно.
В этом дополнительном туре выборов на правах второго консула председательствовал Красс.
– Но, я полагаю, даже ему не удастся фальсифицировать итоги этих выборов, – мрачным тоном заметил Цицерон, натягивая свои красные кожаные сандалии.
С самого раннего утра он был нервным и раздражительным. О чем бы ни договорились они с Помпеем накануне вечером, это явно не давало ему покоя, и он сорвал свою злость на одном из рабов, рявкнув на него за то, что тот якобы плохо вычистил его одежду. Цицерон надел ту самую белоснежную тогу, которая была на нем в тот день, когда его впервые избрали в Сенат, и подпоясался так крепко, словно собирался поднимать тяжести.
Когда привратник распахнул дверь, мы убедились в том, что Квинт и на сей раз поработал на славу, и весь путь до урн для голосования мы проделали в сопровождении изрядной толпы. Придя на Марсово поле, мы увидели, что оно забито народом сверх всякого предела – вплоть до берега реки. Десятки тысяч человек пришли в город, чтобы зарегистрироваться и принять участие в выборах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56