Когда же дошло до голосования, несмотря на отчаянное сопротивление со стороны аристократов и приверженцев Красса, Сенат, пусть и с небольшим перевесом, проголосовал за то, чтобы позволить Помпею сохранить свою испанскую армию и вернуть ее на родину, с тем чтобы сокрушить войска Спартака на севере. С этого момента можно было считать, что консульство у Помпея уже в кармане, и в тот день, когда законопроект прошел, Цицерон впервые за последние недели вернулся домой с улыбкой на устах.
Пусть аристократы, ненавидевшие его теперь больше, чем любого другого в Риме, громогласно проклинали Цицерона, а председательствовавший на заседании консул даже сделал вид, что не узнает его, когда он поднялся со своего места. Пусть! Но разве сейчас это имело хоть какое-то значение? Он теперь оказался в узком кругу приближенных Помпея Великого, а ведь даже дураку известно, что самый верный способ сделать стремительную политическую карьеру – это быть рядом с человеком, находящимся на вершине власти.
Стыдно признаться, но в течение этих заполненных хлопотами месяцев мы начисто забыли о Стении из Ферм. Нередко он заявлялся утром и потом целый день таскался за сенатором в надежде, что ему все же удастся поговорить с Цицероном. Он жил все в той же конуре, в одном из принадлежащих Теренции домов. У него почти не было денег. Он не имел возможности выйти за пределы города, поскольку неприкосновенность, предоставленная ему трибунами, действовала только на территории Рима. Стений не брил бороду, не стриг волосы и, судя по запаху, который он источал, не менял одежду аж с октября. Он бесцельно бродил по улицам и был похож если не на сумасшедшего, то как минимум на одержимого.
Цицерон постоянно придумывал самые разные оправдания, чтобы не встречаться с ним. Без сомнения, он считал, что уже выполнил все свои обязательства перед клиентом, но это было не единственной причиной, по которой он избегал встреч со Стением. Дело в том, что любой политик чем-то похож на городского сумасшедшего: он не может заниматься одновременно двумя делами, а бедный Стений был уже вчерашним днем. Сейчас всех занимало только одно – приближающееся столкновение между Помпеем и Крассом, а нытье сицилийца только раздражало.
Поздней весной Красс, разбив главные силы Спартака в «пятке» итальянского «сапога» и пленив шесть тысяч мятежников, двинулся в направлении Рима. Вскоре после этого Помпей перешел через Альпы и подавил восстание рабов на севере. Он направил консулам письмо, которое было зачитано в Сенате. Успехи Красса были в нем едва упомянуты, зато говорилось, что именно Помпею принадлежит заслуга того, что восстание рабов подавлено – «окончательно и бесповоротно». Это был ясный сигнал, который Помпей подавал своим сторонникам: в этом году триумф получит только один полководец, и им точно будет не Марк Красс. В конце письма – для самых непонятливых – сообщалось, что он, Помпей, тоже движется к Риму. Стоит ли удивляться тому, что на фоне столь грандиозных, поистине исторических событий Стений был начисто забыт.
В самом конце мая или, быть может, в начале июня – я уже точно не помню – в дом Цицерона прибыл гонец с письмом. Он с неохотой отдал его мне, но уходить отказался, сославшись на то, что ему приказано дождаться ответа. Хотя гонец был одет в обычную одежду, в нем безошибочно угадывался военный.
Я отнес письмо в кабинет, вручил его Цицерону и смотрел, как по мере чтения мрачнеет его лицо. Затем он передал его мне и я, прочитав первую же строку – «Марк Лициний Красс, император, приветствует Марка Туллия Цицерона!» – сразу же понял причину его озабоченности. Нет, в самом письме не содержалось ничего угрожающего. Это было вежливое приглашение встретиться с победоносным генералом следующим утром на дороге от Рима к Ланувию, у восемнадцатого мильного столба.
– Могу ли я отказаться? – спросил Цицерон и сам ответил на свой вопрос: – Нет, не могу. Это будет воспринято как смертельное оскорбление.
– Возможно, он хочет заручиться твоей поддержкой, – предположил я.
– Вот как? – саркастически переспросил Цицерон. – И что же заставляет тебя так думать?
– Разве ты не можешь хоть немного обнадежить его? Конечно, таким образом, чтобы это не вошло в противоречие с твоими совместными с Помпеем начинаниями.
– В том-то и дело, что не могу. Помпей требует абсолютной преданности и не оставил никаких сомнений на этот счет. Красс спросит: «Ты за меня или против меня?», я окажусь лицом к лицу с самым страшным для любого политика кошмаром – необходимостью дать прямой и недвусмысленный ответ. – Он тяжело вздохнул. – Но ехать нам все равно придется.
На следующее утро, как только рассвело, мы выехали из дома на открытой двухколесной коляске, которой правил один из рабов Цицерона. Это был чудесный день чудесного времени года. Было уже достаточно тепло, чтобы люди могли плескаться в открытых общественных купальнях, расположенных за Капенскими воротами, но еще не жарко, и утренний воздух приятно холодил наши лица. Дорога еще не успела покрыться толстым слоем летней пыли. Листья на ветвях оливковых деревьев радовали глаз свежей изумрудной зеленью. Даже гробницы, тянувшиеся вдоль Аппиевой дороги, выглядели в свете утреннего солнца вполне жизнеутверждающе. Обычно Цицерон любил указать на то или иное погребение и рассказать о нем: вот статуя Сципиона Африканского, а это – могила Горации, убитой собственным братом за то, что слишком откровенно оплакивала смерть своего возлюбленного. Но в то утро доброе расположение духа покинуло его. Он был слишком озабочен предстоящей встречей с Крассом.
– Ему принадлежит добрая половина Рима, и я не удивлюсь, если и эти могилы – тоже. Погляди на них! В каждом из этих склепов может поселиться целая семья. А почему бы и нет? Тебе когда-нибудь приходилось слышать, как он действует? Допустим, он узнает, что где-то бушует пожар. Он посылает туда своих людей, и те предлагают жителям соседних кварталов продать свои жилища за бесценок. Иначе они попросту сгорят. Бедняги скрепя сердце соглашаются. После этого Красс отправляет туда же другую команду рабов с пожарными повозками, и те тушат пожар. Это лишь один из его трюков. Знаешь, как называет его Сициний? Тот самый Сициний, который не боится никого и ничего? Так вот, он говорит, что Красс – «самый опасный бык в стаде».
Цицерон уткнул подбородок в грудь и не проронил больше ни слова до тех пор, пока мы не миновали восьмой мильный столб, углубившись в сельскую местность и оказавшись неподалеку от Бовилл. Только тогда он обратил мое внимание на кое-что необычное – военные пикеты, охраняющие нечто с виду напоминающее небольшие столярные мастерские. Мы уже миновали четыре или пять таких сооружений, располагавшихся вдоль дороги с интервалом примерно в полмили, и чем дальше мы ехали, тем более бурная активность кипела вокруг них: визг пил, стук молотков, летящая в разные стороны земля. Через некоторое время Цицерон взглянул на меня и, видимо, заметив в моих глазах немой вопрос, пояснил:
– Легионеры сооружают кресты.
Еще через некоторое время навстречу нам попалась колонна пехотинцев Красса, марширующих в сторону Рима, и нам пришлось съехать на обочину, чтобы пропустить их. Позади солдат шла длинная вереница пленных рабов. Сотни и сотни изнуренных, спотыкающихся людей со связанными за спиной руками шли навстречу поджидающей их судьбе, которая самим им пока была неизвестна. Ужасная, серая армия призраков. Наш возница пробормотал заклятие от злых духов, хлестнул лошадей по крупу, и повозка рванулась вперед. А затем, примерно через милю или чуть больше, мы увидели смерть. Не одну, много. По обе стороны Аппиевой дороги легионеры распинали пленников. Я пытаюсь забыть об этом, но страшные воспоминания посещают меня и спустя много десятков лет, заставляя просыпаться в холодном поту: деревянные кресты, а на них, прибитые гвоздями, бледные от боли и страха, корчащиеся в муках люди. Легионеры, натужно кряхтя и изрыгая проклятия, тянули за веревки, поднимая кресты, основания которых опускались в заранее вырытые ямы.
Затем мы перевалили через холм, и нашим взорам предстали две длинные вереницы уже стоящих крестов с распятыми на них несчастными, тянущиеся миля за милей. Воздух, казалось, дрожал от стонов умирающих, гудения полчищ мух и голодного карканья воронов, кружащих над этой ужасной панорамой.
– Вот для чего он вытащил меня из Рима! – со злобой пробормотал Цицерон. – Чтобы запугать, продемонстрировав этих несчастных!
Он был очень бледен, поскольку любое напоминание о боли и тем более смерти – даже если это касалось животных, – вызывало у него слабость, отвращение и тошноту. По этой причине он никогда не посещал цирк и, как я подозреваю, испытывал стойкое отвращение ко всему, что было связано с войной и армией. В юности он в течение недолгого времени служил в войсках под начальством Суллы в Марсийскую войну. Но затем обратился к жизни тихой и созерцательной. Цицерон никогда не умел владеть мечом и метать дротик, поэтому на протяжении многих лет ему приходилось выслушивать насмешки и оскорбления от товарищей, более искушенных в военных ремеслах.
Миновав восемнадцатый мильный столб, мы обнаружили полевой лагерь Красса, обнесенный рвом и защитным валом, и ощутили характерный запах пота и кожи, царящий в любом воинском расположении. Над въездом в лагерь реяли штандарты. Нас поджидал сын Красса Публий, который в те времена был еще молодым и проворным офицером. Ему было приказано проводить Цицерона в палатку командующего. Навстречу нам попалась парочка сенаторов, а следом за ними из палатки вышел и сам Красс, не узнать которого было невозможно. Старая Лысина – так называли его солдаты. Несмотря на жару, на его плечи был накинут алый командирский плащ. Красс был само радушие. Провожая предыдущих визитеров, он махал рукой и желал им доброго пути. Нас он приветствовал столь же сердечно. Он пожал руку даже мне, как если бы я тоже был сенатором, а не рабом, который при иных обстоятельствах также мог бы быть распят на одном из его крестов. Сейчас, вспоминая тот далекий день, я пытаюсь понять, что же насторожило меня в этом человеке, и чувствую: именно это неразборчивое дружелюбие, которое он наверняка демонстрировал бы даже в том случае, если бы собирался убить нас. Цицерон сказал мне, что состояние Красса оценивается суммой более двадцати миллионов сестерциев, но при этом он вел себя просто и умел быть на равных с любым, даже с селянином, а полевая палатка Красса была столь же непритязательной, как и его дом в Риме.
Он пригласил нас войти – и меня тоже, – извиняясь за ужасные картины, свидетелями которых нам пришлось стать, проезжая по Аппиевой дороге, но это, по его словам, было продиктовано жестокой необходимостью. Казалось, он гордится своей системой, позволившей ему распять шесть тысяч пленников на протяжении трехсот пятидесяти миль «царицы дорог», как называли тогда Аппиеву дорогу. Именно такое расстояние разделяло поле победоносной битвы и ворота Рима. Причем это удалось сделать, как он выразился, «без сцен насилия». На одну милю приходилось семнадцать распятых, кресты располагались на расстоянии в сто семьдесят шагов один от другого (у него был поистине математический склад ума), а фокус состоял в том, чтобы не посеять панику среди пленников и не спровоцировать их на бунт, иначе могло бы начаться настоящее побоище. С этой целью через каждую милю или две определенное количество пленников заставляли остановиться на обочине дороги, тем временем как остальные продолжали двигаться. После того как основная колонна скрывалась из виду, начинались казни. Так была налажена эта кровавая работа: минимальный риск для палачей и максимальный устрашающий эффект для проезжих. А надо заметить, Аппиева дорога была самой оживленной из всех существовавших в Италии в те времена.
– Я сомневаюсь в том, что у рабов, когда они услышат об этом, возникнет желание еще раз взбунтоваться против Рима, – с улыбкой заявил Красс. – Вот ты, например, – обратился он ко мне, – захочешь бунтовать?
Со всем пылом, на который был способен, я заверил его в том, что никогда не пошел бы на такое. Красс потрепал меня по щеке и взъерошил мои волосы. От его прикосновений по моему телу побежали мурашки.
– Продашь мне его? – спросил он Цицерона. – Он мне нравится, и я дал бы за него хорошую цену. Допустим… – Он назвал сумму, по крайней мере в десять превышавшую цену, которую я мог стоить, и я испугался, что Цицерон не устоит перед этим щедрым предложением. Если бы он согласился меня продать, мое сердце этого не выдержало бы.
– Он не продается ни за какие деньги, – ответил Цицерон. Он находился под гнетущим впечатлением от увиденного, и голос его прозвучал хрипло. – И для того чтобы избежать возможного недопонимания, император, хочу сразу сообщить тебе о том, что я присягнул на верность Помпею Великому.
– Помпею – какому? – насмешливо переспросил Красс. – Великому? Чем же он велик?
– Я не хотел бы углубляться в эту тему, – ответил Цицерон. – Сравнения могут оказаться обидными.
Это замечание пробило броню показного дружелюбия Красса, и его голова невольно дернулась.
Нередко случается так, что один политик испытывает столь сильную антипатию по отношению к другому, что не может находиться с ним рядом, даже если этого требуют их взаимные интересы. Мне стало ясно, что это в полной мере относится к Цицерону и Крассу. Именно этого не понимали стоики, утверждая, что в человеческих отношениях главенствует практицизм, а не эмоции. Лично я уверен в обратном. Так было, есть и будет – даже в мире политики, где, казалось бы, тщательно просчитываются каждый шаг, каждое слово. И уж если практицизм не властен даже над политиками, то что же говорить о других людях?
Красс вызвал Цицерона в надежде заручиться его дружбой, Цицерон приехал к Крассу, надеясь не утратить его доброе расположение, и тем не менее эти двое мужчин не могли скрыть антипатию по отношению друг к другу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56