У него была неприятная привычка махать пальцем перед носом у собеседника, чтобы подчеркнуть свои слова.
Как, например, сейчас.
Джереми на мгновение захотелось вцепиться зубами в этот надоедливый палец. Он переложил бокал с коктейлем из правой руки в левую и в отчаянии оглядел комнату, где шел прием, — не придет ли кто-нибудь ему на помощь. Но все остальные члены группы были заняты своими разговорами.
Гвинн утверждала, что привлекла к работе над проектом «Бомонт» самых лучших историков. Ни об одном из них Джереми никогда не слыхал, но в этом не было ничего удивительного. Удивительно было другое — как они себя ведут. Джереми привык к тому, как препираются между собой бухгалтеры: налоговое законодательство — вещь запутанная и нередко вызывает споры. Но он всегда считал, что уж в истории все абсолютно ясно и что те, кто этой наукой занимается, люди достойные и щепетильные. Во всяком случае, он никак не ожидал, что даже самые очевидные факты могут становиться предметом ожесточенных споров. Что-то в этом роде он и имел неосторожность сказать Херкимеру Вейну.
«Помогите! — взмолился он про себя. — Я попал в лапы начетчика от истории!» А вслух спросил:
— Как же вы говорите, что исторических фактов не существует? А чему нас тогда учили в школе — вымыслам?
Ему показалось, что он очень удачно ответил, и он чуть не пролил свой коктейль от неожиданности, когда Вейн согласился.
— Да, именно так.
— Прошу прощения! Так это все была ложь? Вы шутите!
Вейн нимало не смутился.
— Ложь? О нет. По-моему, я этого не говорил.
Джереми совсем растерялся.
— Но тогда…
— Мне кажется, вы неправильно понимаете слово «факт», — сказал Вейн, снова водя пальцем у него перед носом. — Вы считаете, что это какая-то истина в последней инстанции, но это не так. Оскар Уайльд как-то сказал, что англичане вечно оскверняют истины, низводя их до уровня фактов. Люди искусства часто наделены замечательной интуицией.
Джереми потряс головой.
— Не понимаю. Факт есть факт. Это кирпичик, из которого строится все остальное. Если у вас нет фактов, вам не из чего строить.
— Нет, нет, мистер Коллингвуд. — Палец снова закачался у него перед носом. — Ваша метафора хромает. Вы считаете, что существует некое изначальное сырье — первичные данные. Но первичных данных не бывает, данные всегда подтасованы.
Джереми невольно рассмеялся.
— Прекрасно сказано, профессор. Но что это должно означать?
— Это означает, что не может быть фактов без теории. Без того, чтобы иметь какое-то представление, во-первых, о том, какие факты искать, и, во-вторых, какой в них может быть смысл.
— Смысл факта в том, что это — факт. Он или есть, или его нет. — Джереми красноречиво взмахнул руками. — Если он есть, он всем виден.
— Нет, мистер Коллингвуд. «Факт» — это не предмет, не существительное, это прошедшее время глагола. Factum est. Это слово динамичное, а не статичное. Facto — я делаю. Я творю. Слово «факт» начали употреблять как существительное только в конце средневековья, и тогда оно означало нечто «свершенное», «сделанное». Как французское слово fait или мадьярское te'ny. Или английское feat. И это значение слово «факт» сохраняло до самого начала девятнадцатого века.
— Ну, это вопрос семантики, — возразил Джереми.
— Значит, вы, по крайней мере, признаете, насколько все это важно.
— Прошу прощения?
— Семантика — это наука о значении слов, а ведь слова для нас — средство общения. Что может быть важнее семантики?
Джереми раскрыл было рот, чтобы возразить, но передумал. Вейн прав. Джереми отхлебнул из бокала. Этот маленький историк раздражает, но говорить с ним интересно. Если подойти с этой стороны, семантика — действительно вещь очень важная. Но почему, когда говорят: «Это вопрос семантики», подобные слова обычно имеют неодобрительный оттенок?
— И все же, — сказал Джереми, — вы не можете отрицать, что сейчас слово «факт» в этом смысле уже не употребляется.
— Верно, — согласился Вейн с таким видом, словно эта деградация языка его глубоко огорчает, хотя Джереми пришло в голову, что это всего лишь кокетство. — Я предпочитаю слово «событие». Лукач как-то сказал, что оно гораздо красивее, чем слово «факт», — оно не такое сухое, определенное, статичное, в нем слышится жизнь, движение. «Событие в сравнении с фактом, — писал он, — то же самое, что любовь в сравнении с сексом».
Джереми почувствовал, что совсем сбит с толку. Ему казалось, что Вейн просто играет в слова, пользуясь их давно забытыми значениями.
— Мне все равно, факты или события. Какое это имеет отношение к тому, что в школе нам преподносили вымыслы?
— Нет, нет, нет. Событие — это не факт. Событие — это факт в движении. События полны энергии, а факты инертны. Ни один факт не существует в отдельности, он всегда связан с другими фактами. Например, мы не можем ничего сказать о том, какой высоты Эверест, если не сравним его с другими горами. Мы не можем измерить температуру тела, не думая о том, какой должна быть эта температура. А слово «вымысел» происходит от слова «мысль», факт не может быть отделен от своих связей, а эти связи мы познаем мыслью. Значит, вымысел не просто выше факта. Каждый факт в каком-то смысле — вымысел, продукт мысли. Вот что я имел в виду, когда сказал, что в школе вас учили вымыслам. Всякая попытка реконструировать историю требует участия мысли и, следовательно, есть «вымысел».
Джереми подумал, что Вейн отчасти прав. «Вымысел» — не значит «ложь». В сущности, всякий вымысел содержит немалую долю правды. Ему пришло в голову, что Вейн нарочно придает своим заявлениям такую парадоксальную форму. Он просто стремится привлечь внимание слушателей.
— Херкимер! Что вы там мучаете бедного Джереми?
Джереми вздохнул с облегчением, когда Гвиннет Ллуэлин вплыла между ними, как портовый буксир, расталкивающий океанские суда. Она взяла Вейна под руку.
— Вы уже со всеми перезнакомились, Херкимер?
— Нет, погодите, Гвинн, — сказал Джереми. — У нас с профессором Вейном очень интересный, хотя и несколько странный разговор. Он утверждает, что исторических фактов не существует.
Ллуэлин взглянула на Вейна с озорной улыбкой.
— Херкимер! Зачем вы морочите ему голову? Вы должны понять, Джереми, — добавила она через плечо, — что история — совсем не такая простая и ясная вещь, как бухгалтерия. История — это то, что мы из нее делаем.
— Historia facta est, — торжественно произнес Херкимер.
Джереми рассмеялся, и оба историка взглянули на него с удивлением, не понимая, что его рассмешило. Джереми сам этого как следует не понимал. Дело было не в том, что Вейн сказал каламбур по-латыни (во всяком случае, Джереми так показалось), а в том, что Джереми сам только что подумал, какое запутанное дело бухгалтерия по сравнению с четкой и ясной историей, а теперь историки утверждали как раз обратное. Наверное, собственная профессия всегда кажется сложнее, чем чужая. «У тебя-то работа простенькая, то ли дело у меня».
— Ну ладно, шутки шутками, — сказал он, — но все это, в конце концов, игра в слова. Вы рассуждаете о том, что есть факт, но не отвечаете на вопрос, существуют ли вообще факты.
Вейн поджал губы и как будто призадумался.
— Возможно. А почему бы нам не поступить так, как подобает ученым, и не устроить эксперимент? Возьмем какой-нибудь факт. Что-нибудь элементарное — скажем, простейшую хронологию…
— Нет, погодите! Я знаю, иногда точная дата события неизвестна…
— Нет, нет, мистер Коллингвуд, к таким грубым уловкам я прибегать не стану. То, что факт пока не обнаружен, еще не означает, что он не существует. Давайте возьмем факт, существование которого бесспорно. Скажите мне, когда и где началась вторая мировая война. Я не говорю о причинах войны — это тонкая материя, корни ее уходят в средние века. Я имею в виду начало самих военных действий.
Джереми немного растерялся. Только начни разговаривать с профессором — обязательно кончится тем, что тебе устроят экзамен.
— По-моему, она началась… в тридцать девятом. Когда Германия напала на Польшу.
— В сентябре тридцать девятого, — уточнил Вейн. — Вы утверждаете, что это было так. А не началась ли она в Бельгии летом 1701 года?
— Что?
— Ну, разумеется! — самодовольно подтвердил Вейн. — Французы и англичане вели между 1689 и 1763 годами четыре мировых войны. Последняя из них, которую называют по-разному — Семилетней, Французской или Индийской войной, — велась в Индии, Европе и Северной Америке. Если учесть такой географический размах, они, конечно же, заслуживают того, чтобы называть их мировыми.
— Но это жульничество! — возмутился Джереми. В поисках поддержки он повернулся к Гвинн, но та только усмехнулась.
— Вечный студенческий подход, — сказала она. — Вы всегда считаете, что ответы важнее, чем вопросы. Как вы не можете понять — если мы хотим, чтобы слова были не просто ярлычками, они должны что-то означать! А что означают слова «вторая мировая война»? В этих трех словах запечатлена масса предрассудков. Была ли она на самом деле второй? А может быть, просто продолжением первой? Некоторые учение считают, что ее нужно было бы называть второй германской войной. Кроме того, как только что указал Херкимер, всегда предполагается, что мировые войны — явление, характерное лишь для двадцатого века. И если обо всем этом задуматься, окажется, что никакого жульничества тут нет.
— Просто для того, чтобы заставить студентов думать, всегда приходится прибегать к какому-нибудь жульничеству, — сказал Херкимер Вейн. — Но я боюсь, Гвинн, дорогая, что этот вопрос на самом деле еще хитрее. Я мог бы доказать, что «вторая мировая война» вообще представляла собой не одну мировую войну, а два отдельных региональных конфликта — один в Европе, а другой на Тихом океане, и только случайно некоторые воюющие стороны участвовали в обоих сразу. В конце концов, Германия и Япония никогда не согласовывали своей стратегии. И если Гитлер честно выполнил условия своего договора с Японией и объявил войну США, то Япония не последовала его примеру и не объявила войну Советам. Можно высказать любопытное предположение: если бы Гитлер помалкивал, то США воевали бы только на Тихом океане и вообще не ввязались бы в европейскую войну. Однако, если даже оставить все это в стороне, мы можем с полным правом спросить — а не началась ли мировая война в Маньчжурии в сентябре 1931 года, или на Гавайях в декабре 1941 года? Эти две даты во всяком случае не менее законны, чем та европоцентрическая, о которой говорили вы.
Джереми хотел что-то ответить, но осекся и потом сказал:
— Хорошо, профессор, я понимаю, к чему вы клоните. Была европейская война, и была тихоокеанская война. У каждой из них было свое начало. И вы можете доказать, что мировая война как таковая не началась, пока Япония не напала на американские и британские колонии и не вовлекла эти страны в оба конфликта. Однако это отнюдь не лишает смысла само понятие исторического факта. Просто нужно тщательнее формулировать сами факты.
Вейн пожал плечами.
— Я ведь уже говорил, что ценность фактов зависит не столько от их точности, сколько от их взаимосвязей. Может быть, важнее задуматься о том, были это две войны или одна, чем выбрать один из ответов. Может быть, оба они в том или ином смысле правильны. Поймите, я не хочу сказать, что точность фактов не имеет значения. Но я хочу сказать, что чем «точнее» факт, тем дальше от истины он может оказаться. Например, я могу утверждать, что численность населения Денвера на 1 апреля 1999 года составляла… ну, скажем, 657.232 человека. Это будет точная цифра. Но если я вместо этого скажу, что численность населения Денвера в начале 1999 года составляла от 650.000 до 660.000 человек, это будет ближе к истине, хотя и не так точно. Потому что вторая оценка будет динамичной, а истина всегда динамична и относительна. Кто был и кто не был жителем Денвера в данный момент — это абстракция, и к тому же статичная. Что означает «численность населения Денвера»? Люди непрерывно приезжают и уезжают. Входят ли в это число бродяги на железнодорожном вокзале? Или туристы в гостиницах? Включает, ли оно студентов и служащих, которые живут здесь несколько лет, а потом переезжают куда-то еще? А что сказать о тех, кто живет в двух местах — в Денвере и еще где-нибудь? Если вы примете во внимание динамику, окажется, что назвать сколько-нибудь точную цифру просто невозможно.
— Принцип неопределенности Гейзенберга применительно к истории, — вставила Ллуэлин.
— А? — Вейн повернулся к ней. — Что вы этим хотели сказать?
— Гейзенберг доказал, что, если определить скорость частицы, останется неопределенным ее местоположение, и наоборот. Если бы вы действительно хорошо знали труды Джона Лукача, а не просто делали вид, что знаете, то вы поняли бы, что он вполне сознательно стремился применить подход Гейзенберга к истории.
— Ах, вот что, — Вейн пренебрежительно махнул рукой. — Только ведь, знаете, Гейзенберг был не один. Такое же мироощущение в ту эпоху мы видим у многих. В произведениях Пастернака и Ортеги, например, или у Гвардини и Хантша. Что такое импрессионизм, если не квантовая теория применительно к живописи? Или наоборот. И вспомните, что писал Лукач: к точным наукам можно подойти с позиций истории, но к истории нельзя подойти с позиций точных наук.
Ллуэлин задумчиво посмотрела на него.
— Не для того ли мы здесь собрались, чтобы решить именно эту проблему?
— Дорогая моя, — ответил Вейн, похлопывая ее по руке, — она уже решена. Представление о том, что механизм истории работает так же, как часовой механизм, давно отброшено. Бокль ошибался. Наша задача состоит в том, чтобы обнаружить в подобных представлениях слабые места. А пока… — Он пожал плечами и поставил свой пустой бокал на поднос проходившему мимо официанту. — Пока из этого может получиться несколько любопытных публикаций.
Он потянулся и взглянул на часы.
— Что ж, было весьма интересно с вами побеседовать, мистер Коллингвуд. Как-нибудь поговорим еще. А сейчас я чувствую себя после перелета, как сонная муха, и, если вы не возражаете, пойду к себе в гостиницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81