Вернувшись в Париж, Даниель была удивлена моим внезапно пробудившимся интересом к театру и еще более — моим восторженным отношением к Пурвьаншу, скрыть которое мне не удалось. Естественно, она пожелала с ним познакомиться, но сначала я выдумывал всевозможные причины, чтобы эта встреча не состоялась. Мне казалось, что, раздели я нашу с ним дружбу с моей любовницей, все изменится; я считал, что любовь и дружба не могут ужиться рядом и остаться невредимыми.
III
Я познакомился с Даниель Фромантен в Сорбонне, где мы оба учились на факультете классической филологии. Вероятно, я никогда не сделал бы первый шаг, если бы девушка не оказалась настолько храброй, что сама попросила у меня какую-то книгу, а потом, в благодарность, пригласила меня в свою однокомнатную квартирку-студию. Как я уже говорил, я был довольно пассивен, и именно ей пришлось осуществлять некие стратегические маневры, приведшие нас через полгода к совместной жизни. Даниель была решительна и обычно добивалась поставленных перед собой целей. Она выбрала меня задолго до того, как я начал подумывать о том, чтобы разделить с ней постель. Я до сих пор еще спрашиваю себя: что же ее подтолкнуло? Я не красив и не богат. Быть может, ей просто понадобилась новая игрушка для ее коллекции: таких мягких плюшевых игрушек у нее было разбросано уже штук тридцать по всей комнате.
Мое нежелание знакомить ее с Пурвьаншем только возбудило в ней любопытство. Наконец, в один из октябрьских вечеров, я взял ее с собой в «Куполь», где Нат назначил мне встречу. В тот вторник он пришел вместе с Альбертой, она готова была разнести все вдребезги и заглушала его слова приступами рвоты. С каждым днем бедняжка делалась все вульгарнее, методично скатываясь ко все более тяжкой степени алкоголизма — с постоянством, которое сродни самоубийству.
— Не обращайте на нее внимания, — сказал Пурвьанш. — Она упивается собственной глупостью.
Потом принялся рассказывать нам о недавно придуманном им спектакле: он рассчитывал поставить его в самое ближайшее время. Пьеса, в которой было только три действующих лица, была написана им меньше чем за неделю; он окрестил ее «Черной комнатой», и, по его утверждению, она должна была совершить революцию в современном театре. Даниель, похоже, разозлили его слова, и когда она спросила, что же, по его мнению, позволяет ему заранее утверждать подобное, он ответил:
— Поглядите-ка на эту девицу! — Он указал на рухнувшую на стул Альберту. — Она — превосходный прототип моих персонажей, то же состояние между опьянением и отчаянием. Мы уже сыты по горло и трагедиями, и балаганом, которые суть два полюса буржуазной комедии! Нам нужны клоуны в огромных башмаках, кретины с красным носом, дауны! Ситуации, взятые из сумасшедшего дома! Рты, с которых течет слюна! Хватит реверансов в сторону ума! Пусть будет шутовство, запинающееся бормотание слабоумных! Потому что наши умы тоже во тьме! Ибо вся эта бурлящая магма — образ нашего времени.
В минуты, когда Пурвьанш испытывал восторженное волнение, он владел словом с такой уверенностью, которая заставляла забывать, что сам он тоже принадлежит к миру кулис. Даниель тоже старалась не выглядеть круглой идиоткой.
— А в качестве декораций вы используете мусорную свалку?
— Я мечтаю, — ответил он, — поставить «Антигону» с городской шпаной и вырядить всех в старые тряпки. Среди остовов ржавых машин они декламировали бы тексты Софокла на жаргоне окраин, а негры стучали бы по мусорным бачкам, поддерживая ритм. Уразумели?
Не знаю, что удалось уразуметь моей подружке, но благодаря этой картинке она, кажется, вдруг поняла кое-что в самом Пурвьанше. И громко воскликнула:
— Но ведь актеры выходят на сцену не только для того, чтобы произнести текст или изобразить кого-то…
— Вы попали в самую точку! — откликнулся Нат. — Самое важное показать, в чем состоит понятие «быть там»! Главное теперь вовсе не «кто я?», а «что происходит сейчас с тем „я“, кто находится там?».
Даниель была в восторге, я же ничего не понимал. Никогда раньше я не чувствовал себя настолько растерянным, как после этой речи моего друга. Я нашел ее слишком заумной и даже претенциозной. Я неосознанно отказывался поддаваться обаянию его слов, главной целью которых было околдовать мою девушку. Я совершенно не отдавал себе в этом отчета, но чем дольше продолжался разговор, тем яснее я видел, как мало-помалу Даниель ускользает от меня и идет прямо в руки к этому соблазнителю. Я сослался на неотложные дела и предложил сократить наш обед, чтобы увести свою подружку из этой пивной, на что она не так-то легко согласилась.
— Но почему? Может, гордость этого Пурвьанша и граничит со спесью, но зато как он умен! И потом, он не злой.
— А ты видела, как он обращается с Альбертой? Это, по-твоему, нормально?
— Во всяком случае, спасибо, что ты меня с ним познакомил. Я с удовольствием встречусь с ним еще раз.
В жизни обычно все так и происходит. Конечно же, она увиделась с Натом, и, разумеется, без меня. Через три недели она стала его любовницей и бросила меня. Я не слишком страдал. Это даже не особо ранило мое самолюбие. Тогда-то я и смог измерить, насколько Пурвьанш стал мне дорог. Мне было приятно, что он выбрал мою подружку, а не кого-то еще, потому что это нас как-то связывало. Я говорил себе со скабрезным юмором, что через эту женщину мы с ним породнились, стали братьями. Зато в тот же самый вечер, когда Даниель ушла жить к своему новому приятелю, к моим дверям притащилась Альберта — в самом плачевном состоянии. Ее можно было принять за ведьму из «Макбета». Она хотела умереть и затопила меня водопадом пьяных излияний, большая часть которых была настоящим безумством. В этом потоке слов изливалась вся ее страсть к Нату, можно было подумать, что она родилась с ней, лелеяла и взращивала в себе эту любовь с самой ранней юности. Однако он заставлял ее страдать, принижал ее, забавлялся как с дешевой безделушкой, но из всей этой боли она сохранила только одно воспоминание — о счастье, пережитом подле этого человека, которого она возвела в своем сердце на пьедестал бога. Смешно и одновременно трогательно было смотреть и слушать эту женщину, которая, дойдя уже до дна своего отчаяния, еще находила способ играть, словно на театральных подмостках. Мне казалось, что за ней наблюдал ее бесстрашный двойник, и, пока она задыхалась от тревоги, он выносил суждение о произведенном ею эффекте.
Все же на следующий день после того как Альберта, мечась в бреду, провела у меня эту ночь, я отправился к Пурвьаншу в театр, где он проводил репетицию «Черной комнаты». Он сидел в первом ряду партера и руководил двумя актерами — теми, которые потом должны были сыграть роли «его светлости» и «слуги». Чтобы не прерывать работу в самом разгаре, я присел с краю и начал оглядывать зал, погруженный в полутьму. Я думал, что встречу там Даниель. Но ее не было. Зато Нат, заметив меня, тотчас поднялся и сел рядом со мной.
— Что случилось? — спросил он меня шепотом, чтобы не мешать актерам.
— Альберта сегодня ночевала у меня. Боюсь, как бы она не покончила с собой.
— Да, — проговорил он спокойно, — меня бы это не удивило. Я вот не знаю, что мне делать с вашей Даниель.
— Что вы имеете в виду?
— Я хочу сказать, что с ней удобно, но это — все. На самом деле она — просто милая студенточка! Что вы об этом думаете?
— О! — искренне ответил я. — Меня это уже не касается. Но Альберта!
Он внимательно взглянул на меня, сверкнув пронзительно-синими глазами, и в то же мгновение мне показалось, будто в полутемном зале вспыхнула молния.
— Мы ничего не можем для нее сделать. Я что, теперь до самой смерти обязан терпеть эту развалину?
— Нат! Вы заставили ее страдать!
— Когда она три года назад вырвалась из Болгарии, она пила, чтобы забыть пережитый ею жуткий страх, который пробирал ее до костей. В то время мне казалось, что я смогу спасти ее сценой. Увы, она все больше и больше погружалась в свои воспоминания. И только безумная любовь, которую она ко мне испытывала, позволяла ей выжить. Но я-то ее не любил. Я не мог ее любить. Хуже того! Я ненавидел ее за то, что она все еще хранила в себе призраки всех этих мертвецов, от которых ей так и не удалось освободиться. Понимаете, от нее воняло смертью! С ней ко мне приходила вся гниль и мерзость этого мира, от которого я жаждал очиститься, который я проклинал!
Наверное, он снова превосходно играл очередную роль. Но я поверил ему. Возможно, мне пришлось поверить ему, чтобы мое восхищение этим человеком осталось непоколебимым. Он мог забрать у меня любовницу, а потом прогнать ее. Меня и впрямь это больше не трогало. Понемногу и так, что я сам этого не заметил, Пурвьанш действительно стал моим единственным делом, центром моей жизни.
IV
В конце 1950 года я решил оставить учебу и посвятить себя театру под руководством Пурвьанша. Я не сообщал ему о своем решении, думая, что он сам догадается, видя, как я все усерднее хожу на его репетиции.
Как-то раз мы обедали в полдень в блинной возле театра, и я поведал ему результаты своих размышлений. Что такое вся эта учеба, если не бумагомарание, в конце чего меня в лучшем случае ожидает участь обычного профессора? А если я не выдержу конкурс? Неужели всю свою жизнь я проведу, обучая мертвым письменам легкомысленных сорванцов? Впрочем, я не слишком силен в латыни и почти полное ничтожество в греческом. Определенно, я согласился на этот дрянной жребий, только чтобы угодить родителям. Зато театр — вот где бурлит жизнь и свежие мысли! Вот каким отныне будет мой путь!
Нат смотрел на меня своими синими глазами, и в ту минуту они показались мне совершенно ледяными.
— Дорогой друг, — сказал он севшим голосом, — если вы думаете, что таково ваше призвание, вы тяжко ошибаетесь.
Меня охватило такое дикое изумление, какого я никогда еще не знал. Я спросил:
— Но почему же?
— Потому что у вас совсем нет таланта, чтобы играть в комедии или трагедии, как, впрочем, и в фарсе! Вот почему! Знаете, у меня глаз наметанный. Я сумею узнать прирожденного актера, это — единственное, что меня хоть как-то интересует.
— Я могу писать! — воскликнул я с ноткой ярости, которую пытался спрятать как можно глубже.
— Естественно! Все могут писать! Но для театра просто писать — недостаточно. Когда театральный автор пишет пьесу, он должен переносить себя на сцену, он слышит разговоры своих героев и видит, как движутся персонажи.
— Думаю, я мог бы хотя бы попробовать, — ответил я, опустив голову.
— Что ж, превосходно! — произнес он, поднимаясь. — Пишите! Полагаю, вы достаточно наслушались от меня о новом театре, чтобы оказаться способным извлечь из этого хоть что-то!
На этом наш разговор и закончился. Пурвьанш не стал со мной церемониться. Разочарование мое было огромным, но следовало все же признать, что мое решение было продиктовано только одним: я хотел быть как можно ближе к своему другу. Я любил слушать его речи, даже если от меня ускользал смысл большинства его слов. Мне нравилось смотреть, как он двигается, как раздает указания актерам и даже как он идет по улице, смакуя греческие сладости, от которых он был без ума. Да, приходится признать: я влюбился в него, как влюбляются в женщину. Впрочем, никогда раньше у меня не было подобного опыта. Столь сильное, столь волнующее чувство поселилось в моей груди впервые.
Анализируя сегодня мои тогдашние чувства, должен сознаться, что я был еще совершенно незрелым. В двадцать лет я все еще вел себя как шестнадцатилетний провинциал, вырвавшийся из-под семейной опеки, которая так долго меня душила: отца у меня не было, а мать вечно донимала меня своими заботами. Когда я приехал в Париж, внезапно обретенная свобода одновременно опьянила и испугала меня. Однако занятие, которое я себе выбрал, казалось мне пресным и не совпадало с тем, в чем, как я тогда думал, угадывалась подлинная жизнь. Большую часть дня я проводил блуждая по городу и смертельно скучая.
Даниель, будучи гораздо опытнее, вытащила меня из этого одиночества, но я не мог удовлетворить ее ни в интеллектуальном, ни в физическом плане. Это был всего лишь набросок любви, коллекция несбывшихся надежд. Вот почему, повстречавшись с Пурвьаншем, я решил, что наконец-то понял, куда меня действительно тянет, хотя природа моих желаний была весьма смутной. По правде говоря, под маской старшего брата Нат почти заменял мне отца, которого мне так не хватало. Это чувство еще больше окрепло в той блинной, когда, откровенно отвергнув мою мечту, он дал мне понять, что она вызвана только моим тщеславием. Я был огорчен и втайне раздражен его приговором, но все же благодарен ему за искренность. Я никогда не смогу стать актером, но разве автор не важнее комедианта? Возможно, Нат намеревался подтолкнуть меня к писательству. Это было самое меньшее, что я вынес из его речей. Оракул прозвучал.
В тот же вечер, устроившись в своей комнатке на улице Гэте, которую я снимал, после того как Даниель меня бросила, я начал составлять план театральной пьесы. Для вдохновения я пытался припомнить идеи Пурвьанша. Но ничего не выходило. Напрасно я призывал к себе персонажей вроде тех, о которых он рассказывал (сумасшедшие, идиоты, дауны), мне не удавалось выжать из себя диалоги, которыми могли бы обмениваться подобные люди. Впрочем, во время репетиций я слышал первые реплики «Черной комнаты», пикировку между «его светлостью» и «слугой», но мне казалось, что я никогда не смогу заставить моих героев изъясняться с такой парадоксальной смесью истины и безумия, какие и составляли главную ценность пьесы моего друга. Короче, я все время сбивался.
Та ночь была отвратительной — не только из-за моего писательского бессилия, принудившего меня умерить гордость и пересмотреть свои амбиции, но еще и потому, что в полночь в мою дверь позвонила Альберта. Я не видел ее больше двух месяцев. Я знал, что, после того как Даниель переехала к Нату, она больше не появляется в театре. Один из актеров утверждал, что видел, как она бродит по улицам точно нищенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20