Впервые дотронувшись до него, Софи его уничтожила. Конечно, это было всего лишь сотрясение воздуха, шлепок, который просто оглушил бы любого другого, но моральный эффект его оказался ужасным. Замкнувшись в себе после ее удара, Нат признал тем самым, что он проник в самые потаенные глубины его естества. Он воспринял эту пощечину как поругание и как крещение.
Быть оскорбленным женщиной там, где он должен был царствовать! Такой гордец не мог этого вынести. Но эта женщина была Софи. И ее пощечина превратилась для него в волшебный обряд посвящения.
Он лежал в своем кабинете на диване до тех пор, пока не убедился, что Мадлен Герланд и актеры покинули театр, после чего поднялся, освежил лицо, причесался и вызвал такси. Он хотел поехать к мадемуазель Бонэр. Возможно, он еще не решил, как вести себя с этой девушкой, но точно знал, что это его долг, что так нужно: это убеждение поднималось из глубины души. И все же, очутившись возле ее дома, он потерял всю свою храбрость и сбежал в первый попавшийся бар, оказавшийся неподалеку.
Что было дальше? В течение нескольких часов он пил. Потом, прицепившись к какому-то пустяку, подрался с вошедшим клиентом, — таким же мертвецки пьяным, как и он. На этот раз он действительно потерял сознание, его увезли на «скорой», оказали первую помощь, а потом отправили в госпиталь, где ему наложили несколько швов и постарались снять алкогольное отравление.
Он назвал мой адрес. Утром я зашел к нему в сороковую палату; за ним присматривала сиделка: он бредил и оскорблял ее почти всю ночь, и ему удалось заснуть только после того, как она сделала ему успокаивающий укол. Сейчас он лежал тихо. Разбитую голову закрывала внушительная повязка.
— A, — вздохнул он, — друг мой! Мой единственный друг! Как я благодарен тебе, что ты пришел! Сегодня ночью я пропал. Потерялся. Боюсь, что мне уже никогда не обрести себя…
Софи позвонила нам в тот же вечер и рассказала о том, что случилось в театре. Она называла его «жалким типом», «ничтожеством», но удивительная реакция Пурвьанша на ее обвинения ее поразила.
— Видели бы вы этот спектакль! Только представьте себе: он пал на колени и умолял меня, точно Деву Марию! Это было так смехотворно, гротескно и пошло, и все смеялись, однако в его клоунаде была какая-то странная достоверность. Только что он унижал меня, желая нацепить на меня этот позорный костюм, и вот он уже у моих ног и лижет пол, как собака! Я тотчас вспомнила ваши слова: «Он хочет сделать вас своим палачом!» Ну можно такое вынести? Я сбежала. Он догнал меня. Я была вне себя от гнева. Уже не владея собой, я его ударила. Впервые в жизни я дала кому-то пощечину…
Все это потрясло нашу подругу, но я поостерегся говорить об этом Нату. Одному дьяволу известно, какое удовлетворение получил бы он, услышав об этом! Он пробормотал:
— Я бросаю.
— Что вы бросаете?
— Все! Театр… Я слишком устал.
— Э! — сказал я. — У вас контракт. Вас ждет «Двойное непостоянство».
Его голова заметалась по подушке.
— Нет. Кончено! Туда вернется Анри Шаваль. Они прекрасно обойдутся без меня. Впрочем, Мариво — дрянной писатель. А эта пьеса — так, развлечение для лицеистов. Я оказал ей слишком много чести, перенеся действие на улицу Сен-Дени!
— А что вы собираетесь делать?
Ответ вырвался из него с каким-то горловым хрипом.
— Ничего! Я абсолютно пуст.
Я и раньше уже видел его в таком состоянии — когда Софи была в Америке. Его поведение всегда смахивало на комедию. Я не принимал всерьез эти утверждения. Через несколько дней, может быть, даже завтра, он соскочит с постели и снова ринется на сцену…
Алиса была в восторге. По ее разумению, наказание Ната — еще в самом начале. Его самолюбию нанесен жестокий удар. В «Театр ампир» он не вернется. А сплетни по Парижу ползут быстрее, чем правда; скоро распространится слух, что великолепный, умный красавец Пурвьанш «кончился». Ему не доверят больше ни одного спектакля — ни в «Театре Франшиз», ни где-либо еще. Короче, моя подружка просто бредила со всей силой своей ненависти.
Но скоро выяснилось, что по крайней мере в одном она не ошиблась: Нат не собирался возвращаться в «Театр ампир», что было воспринято директрисой как разрыв контракта. Она подала жалобу, требуя финансового возмещения ущерба, и пригласила Анри Шаваля для возобновления постановки, как Нат и предсказывал. Об этом скандале появилось упоминание в газетах, из которых одна «Фигаро» поставила правильный вопрос: «Что же случилось с автором „Черной комнаты“?». Вышла статья с объяснениями, почему депрессия чаще угрожает всем великим творцам, чем прочим смертным. Вспомнили о словах, приписываемых Аристотелю, который указывал, что «черная желчь» приключается от слишком большого ума. Согласно этому ученому гению меланхолия связана с Сатурном. Кранах и Дюрер создали на эту тему серию гравюр, а Эрвин Пановски составил из них семисотстраничную иконографию. Словом, случившееся с Пурвьаншем объясняли болезнью печени!
В действительности все было иначе. Выйдя из больницы, Нат бросился домой и заперся там, отключив телефон. Замуровав себя в четырех стенах, он погрузился в свои мечтания. Софи Бонэр была его навязчивой идеей, она принимала в его сознании самые причудливые формы: от пантеры до змеи, от гиены до выдры. Сначала он воображал, как она беспокоится и разыскивает его по всему Парижу; потом нелепость этой мысли приводила его к другой картине: она смеется над ним и забывает о нем так же просто, как о пыльной тряпке, оставленной где-нибудь в дальнем углу квартиры. То он был ее рыцарем, то шутом. На память ему приходило все, что только литература успела измыслить о любви, его бросало то в жар, то в холод, но ни одно слово из этих книг не подходило к терзавшей его боли. Принцесса Клевская — только бледная тень на фоне пылающих черт Софи Бонэр. Словом, он обзавелся собственными актерами, незаметно проскользнувшими в его мозг, которые теперь представляли там жестокий фарс, бесконечную пляску — от барокко до театра абсурда.
Весь этот нескончаемый день он барахтался в собственной мерзости. Посреди комнаты воздвиглись виселицы. Точно призраки королей из «Ричарда III» являлись ему покрытые пеплом тени Альберты, Даниель, Марии-Ангелины и других его жертв. И он пил, все время пил. С наступлением ночи он сбежал из своей норы, преследуемый толпой привидений, которые кричали ему в уши.
Утром, открыв дверь, мать мадемуазель Бонэр обнаружила, что поперек лестничной площадки лежит какой-то мужчина. Он спал, издавая ужасный храп. Встревоженная Софи узнала Пурвьанша, который притащил сюда свои бренные кости после хаотического метания по парижским улицам. Ее первым движением было вызвать пожарных или полицию, но мать пожалела молодого человека и, ничего не зная об интриге, настояла на том, чтобы «бедного мальчика» внесли в квартиру и позаботились о нем. Вот так — с помощью соседа и, несмотря на нежелание Софи, — Нат оказался у нее дома и был уложен на канапе в ее гостиной.
XXIX
Софи сейчас же позвонила предупредить нас об этом. К телефону подошла Алиса. Я был в университете и узнал обо всем гораздо позже. Вот так, проснувшись, Пурвьанш оказался лицом к лицу рядом с двумя женщинами, которые ненавидели его больше всего на свете; мадам Бонэр извинилась и вышла из комнаты.
Бежать ему было некуда. Открыв глаза, он тут же понял пикантность ситуации, сел на край канапе и, ошалело потирая затылок, пробормотал:
— «Уже горит дворец Укалегонский, соседний с нашим…»
Потом, подняв глаза на обеих женщин, которые не сводили с него глаз, натянуто рассмеялся и проговорил:
— Это — из Вергилия, очень кстати.
— Хватит корчить из себя клоуна! — воскликнула Софи. — Вы пьяны!
Он попытался встать, но потерял равновесие и снова свалился на подушки. Тогда на ум ему пришла реплика Фальстафа:
— «Делите меня как убитого оленя: каждой — по окороку! Бока я оставлю себе, копыта — лесному сторожу, а рога — завещаю вашим мужьям. Ну что, похож я на покойного лесничего? Похож на охотника Герна?» В любом случае, дамы, благодарю вас за ваше гостеприимство!
Софи сурово произнесла:
— Мы тут не в театре! Приберегите Шекспира для другого раза! Вы просто паяц из дешевого балагана!
На этот раз ему удалось подняться и удержаться на ногах; он выпрямился, сохраняя остатки достоинства, и жалобно бросил:
— Софи! Разве вы не понимаете?
— Что я должна понять?
Он молчал целую минуту, замкнувшись и прислушиваясь к себе, потом опустил голову и прошептал:
— Почему вы так жестоки ко мне?
Алиса разразилась громким смехом — как в итальянской комедии, а затем воскликнула:
— Жестока? А моя мать, что ты с ней сделал? Ты с радостью бросил ее в свою клоаку! А я, ты хотел, чтобы я восхищалась этим твоим шедевром! Ты подумал, какой след оставит это в моей душе? Что это зрелище никогда не изгладится из моей памяти?
Он больше не был тем, с кем говорят на вы! Встрепанные волосы, двухдневная щетина и желтое лицо с покрасневшими глазами придавали ему вид опереточного пьянчужки. Его рубашка выбилась наружу и торчала поверх помятых брюк.
— Довольно! — закричал он.
Вдоль щеки у него поползла слеза (быть может, от усталости?). Тогда Софи подошла к нему так близко, что могла бы до него дотронуться, и спросила:
— Что за удовольствие вы испытываете, пачкая грязью тех, кого могли бы любить? И себя самого?
Он возмутился:
— Я никогда не пытался запачкать вас грязью!
— Сделав из Сильвии шлюху, вы хотели вывалять меня в грязи! Мир — не бордель, мсье Пурвьанш! Он такой — только в вашем смрадном уме! А теперь с меня хватит! Наденьте ваши ботинки, заберите куртку и уходите!
Он глупо пролепетал:
— Но вы не можете так со мной поступить!
Передразнивая его, Алиса насмешливо пропела жалобным тоном:
— «Но вы не можете так со мной поступить!» Да нет же, конечно, может! Ты, старичок, обычный пустозвон!
Этот «старичок» уязвил его сильнее, чем все остальное. Он сказал:
— Замолчи, ты! Я разговариваю не с тобой, а с Софи!
Мадемуазель Бонэр сейчас же парировала:
— И Софи просит вас уйти и больше не возвращаться. Прощайте, мсье!
Он понял, что в это мгновение решается его судьба. И произнес:
— Вы хорошо знаете, какие чувства…
Но Софи остановила его:
— Вы меня любите! Великое открытие! Я уже говорила вам, но поскольку вы, кажется, не поняли, повторяю еще раз: я вас ненавижу! В вас есть все то, что я терпеть не могу в мужчине: самодовольство, подлость и прежде всего извращенный, порочный ум!
— Софи, вы ошибаетесь… Мои чувства…
— Вы знать не знаете, что такое чувства! Для вас — это театральные реплики. Впрочем, вся ваша жизнь — это сцена, где действуют ваши марионетки в масках! Ах, вам бы, конечно, хотелось, чтобы я стала вашей Коломбиной, но сами вы — только шут, и вам, к счастью, никогда не удастся превратить меня ни в Мессалину, ни в Венеру в мехах! Запомните раз и навсегда: я ненавижу и Сада, и Мазоха!
Услышав эти имена, Пурвьанш как будто успокоился.
— Слишком легко осуждать меня, исходя из неверных предположений! Все эти женщины, мои подруги, по собственной воле соглашались разделить со мной то, что вы считаете пороками, но в действительности это — всего лишь варианты любви…
— И смерти! — выкрикнула Алиса.
Он ограничился презрительной гримасой и стал надевать ботинки.
— Право же, — произнес он, — я считал вас более свободной! Ваши рассуждения, Софи, относятся к другому веку. Вы в самом деле верите в то, что физическая любовь — это только «зверь с двумя спинами»?
— Любовь — гораздо больше того, что вы о ней думаете! А вся ваша сексуальная машинерия идет от испорченности вашей души!
Он закончил с туфлями и поднялся, чтобы накинуть куртку.
— Теперь еще и душа! — бросил он с иронией. — Бедняжка Софи, да вы святоша! Сколько елея! Но значит, с вами было бы совсем не так… Быть может, искупление моих грехов… Нет такого грешника, который был бы не достоин искупления. Вас должны были бы научить этому в вашем монастыре!
Мадемуазель Бонэр передернула плечами. К чему вести весь этот бессмысленный разговор?
— Я уже просила вас уйти! Или мне вызвать полицию?
— О, — усмехнулся он, — полицию! А почему не армию? Успокойтесь, я ухожу. Но я вернусь! Потому что, хотите вы этого или нет, но вы меня любите, Софи! Вы меня любите!
— Разумеется, нет!
— Ваше воспитание, мораль, какие-то комплексы мешают вам понять, что вы меня любите!
— Вы больны! Когда вы уберетесь?
— Я стану приходить к вам каждую ночь, буду рядом с вами… Моя голова будет лежать здесь, на этой подушке!
Он тихо пошел к двери, покинул гостиную и ступил в коридор, который вел к выходу. У самого выхода он обернулся:
— Никогда больше, Софи, вы не встретите мужчину, который бы вас так любил.
Она только открыла дверь пошире. Он переступил порог и выкрикнул, в последний раз повернувшись к ней лицом:
— Вам повезло! Если б вы были одна, я бы вас изнасиловал!
И спустился по лестнице.
XXX
Через неделю мы ужинали вместе с Софи в «Розбаде» — баре на Монпарнасе, который произвел настоящий фурор в среде интеллектуалов, актеров и художников. Она выглядела нездоровой и зябко куталась в длинную шаль. Репетиции «Двойного непостоянства» под руководством Шаваля наладились и успешно шли вперед. Мы с Алисой ничего не знали о Пурвьанше; возможно, он покинул Париж.
— Нет, нет, — сказала Софи, — он в городе. Я знаю, что он здесь.
— Но откуда?
Она объяснила, что с того дня, как она прогнала режиссера, ее сердце сжимается от какого-то странного чувства. Ей кажется, что за ней следят, шпионят: это может быть только он. Однако она напрасно пыталась подловить его, оборачиваясь на улице: она никого не замечала, словно бы ее преследователь обладал даром становиться невидимым. И все же она ощущала его присутствие. Иногда даже слышала его шаги, шепот или дыхание за своей спиной. Она лишилась покоя.
— Я считаю его достаточно безумным, чтобы затеять со мной эту игру в прятки, он старается навязать мне себя, не показываясь на глаза. Да еще эти телефонные звонки… Кто-то звонит и спрашивает, здесь ли живет Грета Гарбо или Джинджер Роджерс, что может быть глупее!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20