Все готово еще с вечера, осталось только положить в чемодан черно-красную косметичку — она всегда ее сопровождает, миниатюрный саквояж для кремов, туалетных принадлежностей, лекарств — и защелкнуть замки. Звонок безжалостно прорезает тишину, это пришла машина, чтобы отвезти ее в аэропорт.
Она здоровается с темным неподвижным городом, огромной Спящей Красавицей, вырастающей из призрачного и потому завораживающего нагромождения домов, которые выглядят столь неприветливыми при свете дня. Мало кому удается подглядеть подобные моменты, когда улицы и вся столица принадлежат сами себе, когда никто еще не проснулся, тротуары пусты, нигде ни души. Это всегда — как и взлет самолета — новый опыт: пустыня одиночества в городе, который скоро превратится в муравейник.
Однако что она о себе возомнила! Вообразила себя на мгновение единственной обитательницей этого мира, невидимой, своевольной, вездесущей. Единственной, но, к сожалению, потерпевшей крушение.
Следы. Конечно же, он сохранит этот беспорядок — стоит сделать уборку, и все сразу пропадет в стерильном забвении дома; только ее следам, оставленным в спешке в рассветный час, разрешено нарушать порядок в ванной и спальне.
Ночной столик кажется инородным телом без ее книги у изголовья, тетради для записей, авторучки, пузырьков с таблетками, семейной фотографии в рамке. Остался лишь стакан с водой, которую никто так и не выпил.
Мужчина переворачивается и придвигается ближе к левому краю кровати. Он чувствует себя покинутым, а здесь ощущается ее запах, смесь многих запахов: пота, духов, плоти, волос, кремов, снов — в конце концов, это и есть она. Левая сторона кровати выглядит беззащитно и одиноко, и это подчеркивают очертания тела, оставшиеся на матрасе, следы движений, сохраненные простыней в виде безмолвной жалобы той, что ночью впитывала и отдавала тепло.
Когда эти поездки только начались, он думал, что каждая имеет значение и обязательно окутана какими-то сомнениями, совпадениями, случайностями. Но тем не менее это было реальное, материальное отделение друг от друга, отделение в пространстве, и пространство было бездонно. Разве не означало это каждый раз — пусть даже сесть в самолет, подняться в воздух и перенестись в другую страну стало обычным делом, — разве не означало это, что любимый человек улетает, и улетает далеко? Однако по прошествии времени мужчина решил не быть идиотом и перестать копаться в собственных переживаниях, а отъезды жены считать такими же незначительными событиями, как и сотни других, постоянно случающихся в их насыщенной повседневной жизни.\
Мартин Робледо Санчес рассказал мне, как однажды Кармен позвонила ему очень взволнованная и сообщила: «Я только что открыла удивительную вещь. Считается, что писатели воскрешают в романах воспоминания, события, которые уже произошли… а на самом деле мы их предвосхищаем».
Приведенный выше короткий утренний эпизод рассказан Памелой Хоторн и взят мною из последнего романа «Странный мир». Можно предположить, что таким было последнее утро К.Л.Авилы в Сантьяго.
Джилл Ирвинг назначила мне встречу в «Лас Лансас», маленьком кафе на Иласа Ньюньоа, куда я обычно забегала, когда училась в университете. Придя туда, я с удовольствием обнаружила, что не все меняется в этом городе, столь искушенном по части уничтожения воспоминаний. Все столики — и внутри, и снаружи — были заняты. Уже начал дуть свежий вечерний ветер, значит, ночь может спокойно располагаться под луной, не боясь растечься от жары.
Я предупредила, что буду в голубом льняном костюме, чтобы она меня узнала, но, как выяснилось, в этом не было необходимости. Она сидела за одним из столиков на тротуаре, поигрывая высоким неполным бокалом вина, мне показалось, гарса, и я ни на минуту не усомнилась, она ли это. Почему иностранка выбрала именно это место? Что она знает о Сантьяго? И кого здесь знает?
— Вам повезло, что вы меня застали. Я приехала всего на несколько дней повидать Висенте, Кармен этого хотела.
— А он уехал на море…
— Я не обижаюсь, он все еще под чарами медового месяца.
Я тоже заказала гарсу и, только ощутив губами холод стекла, начала разговор:
— Простите, Джилл, но мне нужна какая-то хронология вашей с Кармен жизни. Пока все похоже на кусочки головоломки.
Серьезная, невозмутимая Джилл Ирвинг, по виду стопроцентная американка, удивила меня своим превосходным испанским. Лишь немного протяжное и чуть в нос произношение выдает в ней иностранку. Она произносит все окончания, а не глотает их, как это делаем мы, живущие на краю света. Ее внешность сразу располагает к себе, и я наконец понимаю почему: она вся словно вышла из моды, и потому вызывает у меня теплые чувства. Немытые бесцветные волосы— в плотных завитках: таких в начале восьмидесятых добивались благодаря перманенту, наследнику стиля afro-look шестидесятых. Если она сохранит эту прическу, когда поседеет, то будет совершеннейшей овцой. На левом запястье кожаный браслет с инкрустированными разноцветными цветочками, на ногах сандалии из более светлой кожи с плоскими подошвами. Одежда из индийских тканей: длинная юбка пастельных тонов и почти прозрачная кофточка без рукавов, с трудом удерживающая пышный бюст. Ее изображение могло бы украшать афишу славных, по мнению некоторых, времен революции, гвоздик и свободной любви. Из общей картины выпадает прекрасное серебряное ожерелье с большим изящным крестом, поперечную перекладину которого украшают выгравированные плоды. Я спрашиваю, откуда оно.
— Крест из Ялалага… подарок Кармен. Это в Оахаке.
Оахака! Сколько же еще мне придется вспомнить, пока будет длиться это расследование? Праздник в Гелагеце, Уго рядом со мной, его рука в моей, мы затерялись среди разноцветных плюмажей индейцев и их торжественных ритмов. В Оахаке я постоянно испытывала страх, и даже знаю почему: она недоступна пониманию, неясна, неопределенна. Более того: ее глубинная жизнь никогда не выходит на поверхность. Присущая ей таинственность, которая всех очаровывала, мою практическую натуру смущала. Я вижу перед собой сокало — центральную площадь с киоском, наверное, за эти годы там ничего не изменилось: те же блуждающие взгляды, те же нищие, которых вполне можно спутать с иностранцами, одетыми чуть ли не в лохмотья, занятыми поисками священной энергии, каких-то прежних жизней, тел, превратившихся в пепел в ожидании, что небеса примут их прежде, чем сбудется некое ужасное пророчество.
— Это долгая история. Кроме тети Джейн, если вы когда-нибудь захотите с ней поговорить, вы не найдете никого, кто знал бы ее так давно. Мы вместе учились в college в Сан-Франциско и с тех пор дружим; думаю, не стоит считать, сколько лет, их слишком много… После окончания учебы она решила объехать Соединенные Штаты. Путешествовала по-всякому, одна и в компании, пока компания ей не надоела. Тогда она добралась до границы, не предполагая, что за ней начнется новый этап ее жизни. В конце концов она обосновалась в Мехико, позвонила мне, и я к ней присоединилась. Мы снимали две комнаты в Койоакане, около площади Санта-Катарина, в большом старом доме. Естественно, ни у меня, ни у нее не было денег. Мы мастерили какие-то поделки, которые потом продавали на площади. Иногда одна из нас уезжала, другая оставалась, но мы всегда возвращались. Мехико нас околдовал, нам не хотелось жить ни в каком другом месте. Это было начало семидесятых, многие, в основном американцы, находились в том же положении, так что мы ничем не отличались от других. С визами и бумагами у нас всегда было не в порядке, выручали американские паспорта, с которыми мы пересекали границу всякий раз, когда истекал срок выданных нам разрешений.
Не знаю, показалось мне или ностальгию действительно вытолкали на сцену, словно плохого актера, который боится показаться перед публикой? И почему воспоминания молодости нельзя вызывать исключительно по собственному желанию?
— Какое время было… марихуана, грибы, ну, вы знаете, пейоте… Мы жили на полную катушку. Жизнь в основном протекала на улице. Иногда мы получали небольшую помощь из дома, но в остальном устраивались как могли. К тому же мы были не очень требовательны…
— Говоря о доме, кого вы имеете в виду?
— Тетю Джейн, конечно. Родители Кармен не в счет, они пропали где-то в Индии много лет назад, вы не знали? Ее детство прошло здесь, в Чили, она жила у бабушки по матери, а когда та умерла, ее удочерила тетя Джейн, единственная сестра отца. Не официально, конечно, но, поскольку она никогда не была замужем и у нее не было детей, Кармен была ей как дочь. Она и о Висенте заботилась в первые годы, пока не появился Томас.
(«Мой разум говорит по-английски, мои чувства и страхи— по-испански», — призналась в одном интервью К.Л.Авила.)
— То, что случилось с ее родителями, на нее повлияло?
— В Кармен ощущалась какая-то неприкаянность, отсутствие корней. Латиноамериканцы чувствуют это острее, чем мы. Когда она впервые заговорила о матери, то сказала: «Она общалась с небесами и сейчас живет на какой-нибудь горе, совсем рядом с ними».
Джилл говорит монотонно и бесстрастно, будто считает, что не вправе выдавать свои чувства.
— Мы были вместе, когда она написала свой первый роман. Это произошло в начале восьмидесятых. Мы послали его тете Джейн, она была связана с издателями, по крайней мере, одна ее подруга работала в этой области. Никогда не забуду, как Кармен позвонила мне из Сакатекаса: ей только что сообщили, что роман опубликуют. «Мы разбогатели, Джилл!»— кричала она в трубку. По сегодняшним меркам, аванс был весьма скромный, все-таки это был ее первый роман, но она чувствовала себя миллионершей. Мы отправились в Индию и путешествовали по ней с рюкзаком за плечами и sleeping bag. Вернулись, когда деньги кончились.
— Как она начала писать?
— Она часто говорила, что сначала следовала за своими родителями, потом за мужчинами, просто шла за ними, не играя никакой роли, не проявляя никаких талантов. «Но что-то же должно быть спрятано у меня внутри, — восклицала она в моменты откровения, — у всех что-то спрятано, нужно только это найти, а потом извлечь; если я этого не сделаю, всю жизнь буду на себя злиться».
— И она это сделала?
— Да. Реализовать свой талант— для нее это было вроде лозунга, средства защиты от душевных ран. Любое занятие, будь то писательство, вышивание, пение или приготовление пищи, может изменить твою жизнь, настаивала она, но— никаких импровизаций, просто нужно все делать добротно, на совесть. Только всепоглощающая страсть к чему-то, выполняющая роль движущей силы, могла дать ей независимость. Она долго искала, на чем бы ей сосредоточиться, пока не нашла себя в слове. Оказалось, это именно то, что ей нужно.
Она замолчала ненадолго, потом улыбнулась каким-то своим мыслям, но улыбка вышла печальной.
— Когда я жаловалась, она говорила: «Ты счастливая, если знаешь, что у тебя болит, по крайней мере понятно, к чему прикладывать силы». Кармен почти всю жизнь испытывала какое-то беспокойство, какую-то непонятную тоску. Когда она в нее погружалась, то могла только писать.
— И все-таки откуда эта тоска?
— От одиночества. Никогда не встречала более одинокого существа.
Спустились сумерки, предвестники ночи, последние спокойные и светлые мгновения для всех одиноких, которых столько рассеяно по нашей земле, но тьма неотвратимо приближается, напоминая о вынесенном им приговоре.
— В то время она жила с одним колумбийцем, да? Вы, конечно, знали Луиса Бенитеса.
В выражении лица Джилл что-то изменилось, оно стало более жестким, и хотя ответ не заставил себя ждать, я почувствовала, как она насторожилась.
— Разумеется.
— Вы жили в этом доме в Койоакане, когда познакомились с ним?
— Да, он тоже снимал там комнату.
— Простите, Джилл, но… почему вы встревожились, когда речь зашла о нем?
— Потому что если вы меня об этом спрашиваете, значит, согласны с теориями Томаса.
— Я не могу быть ни с чем согласна, поскольку веду это дело только со вчерашнего дня. Я просто пытаюсь выяснить, что для вашей подруги было важным в жизни.
— У Кармен, как вы уже, наверное, знаете, было много увлечений. Луис был одним из них.
Я попыталась поставить себя на ее место: если бы кто-то расследовал жизнь моей лучшей подруги, возможно, и я одни темы обсуждала бы с удовольствием, другие нет, а наиболее темные стороны вообще постаралась бы обойти. Главное — не обращать внимания на этот нарочито холодный тон. Хотя речь Джилл оставалась вежливо-правильной и монотонной, я уловила в ней легкое волнение.
— Вы не знаете, когда они виделись в последний раз? — не отступала я. К черту сдержанность и всякое там миндальничанье, в конце концов, я на работе.
— Не знаю. Кармен уехала из Мексики лет десять или девять назад, не важно. Важно, что это уже не та близкая подруга, которая спит рядом, в соседней комнате. Я вернулась в Сан-Франциско, мы стали жить в разных странах. Почему вы решили, что я могу быть в курсе?
— Ну, когда вы встречались, вы ведь, наверное, разговаривали… рассказывали о своей жизни, делились новостями, как все подруги… разве не так?
— Так, но она не говорила мне о Луисе. Не знаю, виделась ли она с ним.
— А если бы у нее был любовник, вы бы знали?
— Возможно. Но вам не сказала бы.
Ну что ж, мне нравятся люди, которым наплевать на приличия, таких немного. Она выполняет свою задачу, я — свою.
— А кто-нибудь еще может знать?
— Сомневаюсь, — ответила она, помедлив, будто действительно что-то вспоминала.
— Когда вы в последний раз видели Кармен?
— Четыре месяца назад. За два месяца до того, как она исчезла.
— А в Майами вы не виделись?
Она смотрит на меня слегка презрительно, и это забавно.
— От Флориды до Калифорнии очень далеко, разве вы не знаете?
— И какой она вам показалась тогда, четыре месяца назад?
— Как всегда.
— Никаких признаков того, что случилось что-то необычное?
— Никаких.
— Можем мы в таком случае вернуться к Луису Бенитесу?
— Не стоит… Мне кажется, это глупость — думать, будто ее похитила герилья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18