Может быть, речь все-таки идет о колумбийском партизане, в чем ей неудобно было признаться, и потому она превратила его в мексиканца?
Не нужно быть психиатром, чтобы понять, что К.Л.Авила страдала депрессией. Ее поведение в последние месяцы это доказывает: она теряет уверенность в себе, у нее то и дело меняется настроение. Целый веер предположений распахивается передо мной, словно павлиний хвост: с женщиной в подавленном состоянии может произойти что угодно. Ее реакции становятся непредсказуемыми, бдительность притупляется, она с трудом внимает голосу рассудка, людская суета раздражает все больше и больше. Впрочем, КЛ.Авила не позволила себе никаких экстравагантных поступков, столь свойственных знаменитостям: не провела последние десять лет в постели, не ездила по окрестным городам, требуя от книготорговцев содрать с обложек романов свои фотографии, не пристрастилась к алкоголю, таблеткам или наркотикам, не отправилась за границу с намерением запереться ото всех в номере отеля и на следующее же утро оттуда сбежать. Нет, она честно следовала правилам, которые предписано соблюдать известному писателю конца девяностых годов. Несомненно, это приносило ей страдания, но она хранила их внутри, скрытыми от глаз, как прядь волос в старинной камее.
Да, предположений было много, но все они были пока что зыбкими, расплывчатыми… К.Л.Авила полностью овладела моими мыслями, и я даже не заметила, что самолет пошел на посадку.
Власть, которую эта страна имеет над некоторыми людьми, притупляет в них все остальные чувства. Еще в воздухе я взглянула направо, отыскивая глазами вулканы. Они дремали, вздымаясь над горизонтом, — вечные стражи в лилово-золотом облачении, курящийся Попокатепетль и Истаксиуатль, оба хмурые и суровые. Я была полностью захвачена этим зрелищем, а вокруг многочисленными масками уже скалилась смерть, выглядывая из-за пан-дульсе и бумажных цветов. Родина каламбура и мрачного юмора предстала передо мной черно-зеленой, как ее керамика, как Сьерра-Мадре, эта огромная змея, которая ползет, то приближаясь, то удаляясь, показываясь то здесь, то там, где ее никто не ожидает, словно хочет поразить собой всю мексиканскую землю.
Уго поджидал меня. Я подумала о нашем браке как о холодильнике, наполненном деликатесами, к которым так никто и не притронулся. Когда нужно было лакомиться икрой? А французским паштетом? Ради какого события следовало открыть шампанское? Но теперь поздно об этом говорить: срок годности истек, даты на этикетках давно просрочены. Пустые, несбывшиеся фантазии.
Как обидно приезжать в этот город в январе! Прошло шесть лет с тех пор, как Уго любезно пригласил нас с детьми в гости, и все это время я надеялась, что снова попаду сюда в сезон дождей, когда горы блаженно подставляют свои вершины теплым ливням. Мы с мексиканским дождем, можно сказать, помолвлены. В Мексике вода ассоциируется с наслаждением, свежим, но ласковым ветерком, буйной зеленью, в Чили— с ненастьем, холодом, слякотью и нездоровой сыростью. Но я, к сожалению, приехала в сухой сезон, а потому и высота, и смог дают о себе знать. Уго с ходу забросал меня инструкциями: по безопасности: брать такси на улице нельзя, только на стоянке, нельзя открывать окно в машине — может напасть грабитель, нельзя носить с собой деньги… Но я его почти не слушала, потому что в глубине души не хотела ему верить. Я не склонна менять представление о стране, которая будоражит кровь, как кофе или табак. По крайней мере в этом К.Л.Авила и я — родственные души.
Из аэропорта мы проделали обычный путь на юг, в Тлалпан, и вскоре въехали в Олимпийскую деревню, где в течение стольких лет был мой дом. В башне номер тринадцать все осталось по-прежнему, даже сосед тот же, аргентинец, — такой же вечный изгнанник, как и мой бывший муж. Уго спросил, кем я предпочитаю быть: хозяйкой или гостьей. Поскольку удел хозяйки— ворчать и жаловаться на жизнь, я выбрала второе и тут же вспомнила, как одна состоятельная латиноамериканская дама объясняла Памеле Хоторн, почему она обожает отели: только там она чувствует себя независимой, только там может распоряжаться своим временем, как ей заблагорассудится, только там забывает о монотонной домашней жизни, только там ест блюда, в приготовлении которых не участвует, только там ощущает себя наравне с мужчинами.
Наш дорогой Тонатиу, верный и преданный друг со времен изгнания, согласился встретиться с Уго на следующий день. Хотя Уго сказал, что именно я заинтересованное лицо, меня на встречу не пригласили. Это вовсе не означает, что Тонатиу меня не уважает, просто он до мозга костей мексиканец, «а о серьезных вещах, дружище, мужчины толкуют с глазу на глаз».
Уго приготовил одно из моих любимых блюд— фаршированный перец. Я быстренько расправилась с тем, где был сыр, Уго выбрал тот, что с мясом. После ужина мы выпили по стаканчику текилы («Стопроцентная голубая агава», — уточнил Уго). Нетрудно догадаться, что тема, одинаково занимающая обоих, это наши дети; мы с удовольствием беседуем о них, да, собственно, только у нас двоих это и вызывает неподдельный интерес. Иногда я думаю, что не зря детей зачинают вдвоем: по крайней мере, потом будет с кем их обсуждать, не злоупотребляя терпением родственников и знакомых.
По приезде я сразу отнесла вещи в бывшую детскую с кроватями-близнецами, книжными полками, флажками «Синего креста» и плакатами с изображением Че на стенах. В проходе между кроватями висит старая коричневатая фотография Эмилиано Сапаты, купленная мной в Архиве Касасолы. Наверное, детям приятно жить здесь, когда они гостят у отца, ощущать тепло детства.
Уже ложась спать, я вдруг поняла, что впервые забыла о К.Л.Авиле. И хотя сегодня только четверг, а дело мне передали в понедельник, я сразу почувствовала себя виноватой и самой ленивой из трудоголиков, попросила у Уго видеомагнитофон и притащила его к себе в комнату, чтобы посмотреть присланную накануне из издательства кассету, на которой заснята презентация произведений К.Л.Авилы на Книжной ярмарке в Майами.
Настраивая аппарат и невольно прислушиваясь к шуму воды в ванной, я подумала, что между К.Л.Авилой и мною есть еще одно сходство: мы обе можем похвастаться дружбой с мужчинами, которых когда-то очень любили. Конечно, Уго и команданте Монти тоже приложили к этому руку, но в любом случае мало кому из женщин удается подобное.
Сон быстро меня сморил, восемь часов полета в моем возрасте не проходят бесследно. Засыпая, я слышала голос К/Л.Авилы с характерной хрипотцой, и думала, что хриплые голоса обладают одной особенностью: их невозможно спутать с другими.
Встреча была назначена в кафе на другом конце города, точнее, в старом центре. Я приехала вместе с Уго и, прежде чем зайти в Паласио-де-лос-Асулехос, дала ему последние инструкции. Он вошел с улицы Пятого мая и остался ждать Тонатиу на нижнем этаже возле стойки бара, я же воспользовалась входом с улицы Мадеро, поднялась на второй этаж и через библиотеку прошла в кафе, где благодаря особенностям архитектуры меня невозможно было увидеть.
Тонатиу нельзя обвинить ни в многословии, ни в косноязычии, однако время, за которое я выкурила две сигареты и выпила чашку жидкого, безвкусного кофе (что за привычка готовить его по-американски!), показалось мне вечностью. Тысячи мыслей и образов промелькнули в голове, даже идея самолично отправиться в штат Герреро, поэтому, когда Уго появился в дверях с тем решительным выражением, какое в первые утренние часы бывает на лицах всех уверенных в себе мужчин, я тут же бросилась к нему.
— Спокойно, Роса, спокойно.
— Садись и рассказывай. — Я скорей пододвинула ему сигареты и кофе.
—Я сделал, как ты просила. Он побывал там совсем недавно, поэтому его информации молено верить. Во-первых, команданте Монти не объявлялся у них ни в последнее, ни вообще в какое-то обозримое время. Он слишком занят свержением правительства Колумбии, чтобы беспокоиться о своих мексиканских товарищах. Они его не видели и не имеют от него никаких сообщений. Во-вторых, в интересующий нас период начиная с конца ноября не было совершено ни одного похищения. В-третьих, в лагерях действительно есть женщины, но, насколько ему известно, ни одну не удерживают там против ее воли. Кроме того, в окрестных городах и селениях есть женщины, которые им помогают, но они законспирированы, и Тонатиу их не знает. Когда я попросил выяснить, нет ли среди них К.Л.Авилы, он удивился. По его мнению, если бы их ряды пополнила такая известная личность, они бы тщательно это скрывали, поскольку в противном случае могут возникнуть проблемы с безопасностью. Тем не менее я повторил свою просьбу, но мне кажется, он продолжает колебаться и по большому счету прав. Если писательница все-таки работает на них и он передаст тебе эту информацию, что ты с ней будешь делать? Ведь ты просила дать ему слово, что мы не причиним им никакого вреда, не сообщим в полицию и прочее, и, хотя это мне казалось совершенно излишним, я такое обещание дал. Еще я сказал, что, если писательница здесь, тебе хотелось бы с ней встретиться. Наверное, он решил, что ты свихнулась, и возблагодарил Бога за то, что ты не присутствуешь при разговоре.
— Уго, я не сомневаюсь, что добровольно она бы к ним не присоединилась. Понимаешь, похищение похищению рознь. Может, они прячут ее до приезда команданте, надеясь, что тот заставит ее отдать деньги, а может, им удалось ввести ее в заблуждение, для этого есть тысячи способов.
— Об этом я, разумеется, даже не заикался.
— И что же дальше?
Уго замолчал, и только человек, знающий его так же хорошо, как я, по чуть приподнятым плечам смог бы определить, что ему стыдно и за меня, и за себя.
— Мне пришлось напомнить ему тот случай с раненым парнем. Получается, я как бы предъявил счет к оплате… Это мерзко, так поступать нельзя.
(Кажется, я забыла сказать, что Уго— хирург.)
— Ты не должен из-за этого беспокоиться. Интересы дела прежде всего, на то она и политика, а уж тем более герилья. Ты рисковал, тайком спасая того паренька, и теперь имеешь право хотя бы на информацию… Найти Кармен — это ведь тоже спасти жизнь, Уго.
Я боялась слишком давить на него, ведь и так, прося о помощи, я бессознательно пользовалась тем, что он виноват передо мною — он меня тогда бросил, а не я его, — а это гораздо хуже, чем взимать старые долги с повстанцев.
— Он все проверит, но на это потребуется время.
— Спасибо, Уго, большое спасибо. А теперь можешь пересказать весь разговор по порядку и с подробностями?
Он удивился:
— Я рассказал все, что нужно… Роса, мне пора в больницу.
Тут я сообразила, что говорю с мужчиной, а с точки зрения мужчины, для которого важна суть, а не детали, все уже действительно сказано.
— Что ты будешь делать днем? Я освобожусь в шесть, можем пойти в кино или еще куда-нибудь.
— Схожу в галерею Франца Майера, там бывают неплохие выставки, потом погуляю по парку или еще где-нибудь… Подругам звонить не буду, мне кажется, не стоит смешивать одно с другим…
— Мне тоже так кажется. Ты захватила ключи, а то вдруг захочешь отдохнуть и не сможешь войти в дом?
Мы распрощались на улице Мадеро, и я приготовилась окунуться в приятную, расслабляющую атмосферу безделья.
На следующее утро, приняв душ, мы сели завтракать, как делали это тысячу раз в прошлом, и я в тысячный раз спросила себя, подадут ли мне в этой жизни хоть однажды завтрак в постель. Вслух же сказала, что останусь дома ждать звонка от Тонатиу.
— Но я только вчера говорил с ним, Роса, и он ясно дал понять, что на это потребуется время.
— А откуда ты знаешь, что как раз вчера у него не было встречи с каким-нибудь сверхосведомленным лицом? Я уверена, что ему вовсе не нужно ехать в Герреро, вся информация стекается сюда, в Мехико.
— Ты не можешь быть ни в чем уверена, потому что ничего в этом не смыслишь. Обидно, что ты без толку просидишь весь день взаперти, к тому же сегодня суббота… Сходи погуляй, Роса…
— Я отлично проведу время: посмотрю какой-нибудь сериал, а то я совсем отстала от жизни… Полистаю твои книги, а если захочется погулять, не волнуйся, я погуляю.
— Ну ладно. Постараюсь освободиться пораньше и сразу же позвоню.
После ухода Уго я вымыла посуду, убрала в шкаф пан-дульсе, к которому мы и не притронулись, собрала ложки, плошки, поварешки, мое вечное проклятье, и поразилась, как быстро женщина возвращается к прежней роли, будто и не переставала ее играть.
Тонатиу так и не позвонил, Уго оказался прав. Но к тому времени, когда он вернулся с работы, мои мысли приняли иное направление.
— Пожалуйста, сядь и расскажи мне все, что знаешь о Сантьяго Бланко.
— Сантьяго Бланко? Это известный мексиканский писатель, его знают во многих странах. В свое время поддерживал чилийских эмигрантов, разве ты не помнишь? Писал статьи против диктатуры, участвовал в наших культурных акциях.
— Что еще?
— Ну, знаменитый романист. О его личной жизни я ничего не знаю, но, если тебя это интересует, поговори с нашим аргентинским соседом, он преподает литературу в университете и, наверное, более осведомлен. Несмотря на размеры страны, здешняя интеллектуальная элита не столь уж многочисленна, все друг с другом знакомы. Погоди-ка, я тебе покажу одну вещь…
Он встает и идет к книжной полке, нависающей над черно-красным бюро. Я наблюдаю за его бесплодными поисками, сопровождающимися ворчанием.
Что ты ищешь?
— Его лучший и самый известный роман, он мне так понравился… Куда же он запропастился? Не знаю, какая дрянь таскает у меня книги…
Я направляюсь к себе в спальню, вернее, в спальню своих детей, возвращаюсь с книгой и протягиваю ее Уго:
— Эта?
— Да! Так это ты взяла?
Я держу в руках прекрасно изданный томик в блестящей коричневатой обложке, который привлек мое внимание-только потому, что стоял рядом с «Мертвым нечего сказать», — роман Сантьяго Бланко «Волчица».
Когда кто-то из нас начинает очередное дело, шеф выдает ему новый блокнот и заставляет заносить туда все собранные факты, все мало-мальски ценные сведения и соображения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18