В открытый иллюминатор я увидел Надю. Она была на передней палубе, сняв рубашку и оставшись в лифчике от купальника, делала гимнастику. Ее кожа сияла здоровьем, мышцы плеч перекатывались. Она выглядела вполне счастливой. Мерзавец, сказал я себе. Нельзя этого делать.
Но я проделывал это раньше, для вящей славы моих нанимателей. Я знал, как это делается.
Я глотнул воздуха. Потом прошел через камбуз в каюту для женского экипажа. Там стоял стол, по обеим стенам — койки в два этажа. Ее сумка стояла на нижней койке справа. Сумка из черной кожи, с карманами снаружи. Она была не заперта. Я встал на саднящие колени и расстегнул "молнию".
Там лежали платья и белье. Практичное белье, без кружавчиков. Ее косметичка была вчетверо меньше, чем у Клодии. Хорошие туфли, расхожие, итальянские, и еще две пары — на шпильках. Несколько книг на английском языке: "Англия, их Англия" А.-Г. Макдонелла, "Загородные поездки" Кобетта, "Как найти идеальный паб" Николаса и Чарли Хэртов. Книги, которые читает иностранец, желая понять, чем дышат британцы.
Я сложил все, как было, и взялся за обследование наружных карманов. В одном лежал блокнот в черном переплете. Записи были сделаны ее мелким аккуратным почерком на каком-то иностранном языке. В том же кармане, что и блокнот, я увидел телефонную книжку под одной обложкой со страничками для дневника, большую, в кожаном переплете. Она казалась новой. Записи в дневнике состояли из сокращений на том же языке, что в блокноте. В телефонной книжке несколько лондонских номеров, и больше ничего.
В крышке переплета был кармашек. Там лежала пачка бумаг: отпечатанные листки, сложенные пополам, карта лондонского метро, рекламные проспекты "Херца" и "Холидэй Инн", которые обычно раздают в аэропортах. И фотография.
Сердце у меня в груди отчаянно подпрыгнуло. Я встал на корточки, превозмогая боль в ногах, поудобнее устроился, чтобы не чувствовать качки, и стал рассматривать фотографию.
Снимок размером десять на восемь. Похоже, что снимали старым аппаратом большого формата; фактура хорошая, резкость, кажется, поправлена сепией. Пять человек, столпившихся вокруг штурвала судна. Это было парусное судно: толстая мачта возвышалась над рулем, парус небрежно брошен вдоль гика. По-видимому, на корабле шел ремонт. Медный нактоуз накрыт газетой, а у одного из мужчин в левой руке банка с краской. В правой руке у него кисть, которую он театральным жестом демонстрирует фотографу.
У всех мужчин бороды. Те, что стоят по краям, одеты в шерстяные шапки и грязные фуфайки. На человеке, стоявшем посредине, кепка и темный бушлат, застегнутый до подбородка, — очевидно, это капитан.
Мужчин в фуфайках я видел в первый раз. Но человек в кепке был мой отец.
Я поднес фотографию к желтому лучу, падавшему из иллюминатора. Руки у меня дрожали. Не потому, что женщина, которую я едва знал, носила в чемодане фотографию моего отца. Волосы у меня на затылке встали дыбом, как ледяные зубья стальной расчески, и причиной этого была газета, накрывавшая нактоуз.
Чтобы не запачкать краской медь, они воспользовались первой страницей "Свенска Дагбладет". Огромный черный заголовок. Он так и кричал мне через все эти годы: "MARTIN LUTHER KING DOD". Мартин Лютер Кинг умер.
Мартин Лютер Кинг умер в 1969 году.
А это означало, что мой бородатый отец стоит на палубе и смотрит в упор на фотографа через четыре года после того, как мать распечатала телеграмму, сообщавшую о гибели судна "Протей", капитаном которого был Джошуа Тиррелл, со всем экипажем в проливе Скагеррак.
Глава 18
Я остался в каюте, уложил на место все вещи, кроме фотографии. Потом взял рацию, сообщил на лодочную станцию Спирмена, что мы заедем на стоянку, и сказал, что мне срочно нужен Пит, корабельный мастер. Я записал в свой блокнот вчерашние события. Потом почти неохотно вскарабкался наверх по сходному трапу.
Когда я пришел на свое обычное место, чтобы проверить курс, Дин сказал:
— Конфетка.
Я кивнул. Ветер посвежел, "Лисица" бороздила море, которое становилось неспокойным и темным.
Надя лежала на спине около переднего люка. Она кончила заниматься гимнастикой. Ее кожа слегка поблескивала от пота. Когда моя тень упала на нее, она открыла глаза.
Я сделал глубокий вдох. Мне вовсе не хотелось ничего говорить. Лицо у нее стало серьезным, вероятно, потому, что она заметила выражение моего лица. Я спросил:
— Что ты делаешь?
— Загораю, — сказала она.
— Нет, в Англии.
Я вытащил фотографию из кармана рубашки, щелкнул по ее краю ногтем большого пальца.
Она быстро села. Лицо у нее было абсолютно серьезным.
— Где ты это взяла? — спросил я.
"Лисица" пробиралась по темно-синему морю.
— В Таллинне, — ответила она. — У матери Леннарта Ребейна.
Я так и уставился на нее.
— Это мой отец. — Мне с трудом удалось подавить дрожь в голосе. И совсем не хотелось задавать следующий вопрос. — Он был жив в 1969 году. А сейчас он жив?
Она покачала головой.
— Спроси у госпожи Ребейн.
Я посмотрел на чистый голубой горизонт, как будто это могло успокоить бурю у меня в голове.
— У матери Леннарта Ребейна? — удивился я. — Какое она имеет отношение к фотографии?
— Не могу сказать, — заявила Надя.
— Не можешь или не хочешь?
— Ну ладно. — Она смягчилась. — Расскажу тебе, как это было. В Таллинне меня позвали в кабинет к начальнику. Он говорит мне: молодой моряк Леннарт Ребейн погиб, он убит. Мы хотим, чтобы вы поехали в Лондон на конференцию и узнали все, что можно, об этом несчастном случае, если это был несчастный случай. И навестите до отъезда его мать. Я ее давно знаю, — пояснила Надя. — У нас одинаковые политические убеждения: мы за независимость нашей страны. Мы с ней даже дружим. Но она не обрадовалась моему приходу. В Эстонии никто не радуется приходу полиции. Я много говорила с ней. Она, конечно, плакала и жалела сына. Очень. И мы сблизились. Но в Эстонии люди очень мало говорят, даже лучшим друзьям. Она только рассказала мне, что у нее есть эта фотография. И еще сказала, что Леннарт видел тебя по телевизору, очень заинтересовался и хотел с тобой познакомиться. Он написал об этом в письме из Лондона две недели назад. — Надя пожала плечами. — Вот и все.
"Лисица" вздыбилась на большой волне, набежавшей откуда-то со стороны Франции. Ветер становился все свежее.
— Это не все, — сказал я. — Ты многое узнала обо мне.
— Меня научили многое узнавать. Эстония маленькая бедная страна, но учат у нас превосходно.
Мне показали отца, потом опять отобрали. Все представлялось далеким, как в кошмарном сне. Все эти годы я думал, что отца нет в живых, а он был жив. Может быть, жив до сих пор. Меня захлестнула обида, смешанная с чувством вины и грустью. Но я знал, как справляться со смятением и горем. Этому учишься в разных адских дырах, иначе можно сойти с ума. Думай о репортаже. Тиррелл-журналист поставил себя на автопилот.
— Ты знаешь чертову уйму всего, — сказал я. — Откуда ты узнала?
— Ребейн в письме написал о своих первых разговорах с Мэри.
Я взглянул на нее. Грустное лицо, глаза смотрят вниз. Интересно, правду ли она говорит о матери Ребейна. Она могла все узнать и другим путем: даже в наши просвещенные времена на борту русских кораблей имеется человек из КГБ, просто на всякий случай. Этот человек мог связаться с полицией. Или со своими службами...
Я сказал:
— Ты появилась в Пауни в самый подходящий момент.
— Я там была целый день, наблюдала, кто приезжал, а кто уезжал.
Целый день, подумал я. Как раз достаточно, чтобы "Противовес" нашел Мэри, организовал ей дозу героина и пожар.
— И кто же? — спросил я.
— Ты. — Надя улыбнулась. На этот раз улыбка была испытующей. — И я очень этому рада. — Она опустила глаза. Румянец на ее щеках стал темнее. — Очень рада.
Я изо всех сил постарался улыбнуться.
— А теперь ты меня прогонишь, — сказала она тоненьким голоском.
Я открыл было рот, чтобы подтвердить это. Но тут же закрыл. Ее глаза были похожи на балтийский янтарь. Они смотрели на меня без тени коварства. Я видел свое отражение, пойманное, как муха, каждым зрачком. Держись настороже, напомнил я себе.
Но попробуй держаться настороже, когда у тебя в голове такая каша.
— Ты пойдешь в Хельсинки с парусными судами, — сказала она. — Тебе надо заехать в Таллинн поговорить с матерью Ребейна, и она все объяснит про фотографию. От этого тебе станет легче жить? — Она помолчала. — Я буду рада увидеть тебя в Таллинне.
Ну еще бы, сказал Билл Тиррелл — журналист. Ты и твои дружки из КГБ. Пусть приедет, а мы его посадим. Пусть знает, как убивать атомных подводников за здорово живешь.
Навести госпожу Ребейн, а мы тебя арестуем.
Но я уже давно не был журналистом. А Билл Тиррелл, сын Джошуа Тиррелла, хотел поехать в Таллинн. И все Биллы Тирреллы заглянули глубоко в эти янтарные глаза и сказали:
— А я буду рад приехать.
Потом я резко поднялся, пошел на корму, ухватился там за бакштаг "Лисицы", которая маневрировала среди водосливов на южных подступах к Сен-Кэтрин-Пойнт, и начал серьезно размышлять.
В основном я думал об отце. Худшим днем моей жизни был тот самый день, когда пришла телеграмма из Тромсё. День, когда я узнал, что он не умер и не давал о себе знать, должен был стать таким же дурным для меня. Я должен был чувствовать злость и обиду.
Так оно в какой-то степени и было. Но чувствовал я прежде всего любопытство.
Где-то на задворках сознания билась мысль, которую я не мог впустить, но она все равно протолкнулась и завладела мною целиком.
Когда пришла телеграмма, ему было сорок восемь лет. Сейчас он был бы стариком. Что, если он еще жив?
Не будь идиотом, сказал я себе.
Но мысль не уходила. Я пошел вниз, взял телефон, набрал номер Дикки Уилсона в Саутгемптоне. Он сразу же подошел; голос у него был теплый и поджаристый, как тост.
— Дикки, — сказал я, — довожу до вашего сведения, что я иду в Финляндию, понравится вам это или нет.
— Не понравится, — ответил он. Голос у него стал холодным.
Я продолжал:
— А еще скажите своим людям, чтобы перестали мне досаждать. Я сообщу в полицию.
— О чем вы говорите? — спросил он. — И где вы находитесь?
— Посреди Ла-Манша, — сказал я. Ни в какую полицию я не собирался. У меня не было достаточных улик, чтобы начать дело. Я надеялся, что Дикки этого не сообразит, но уверен не был. — Повреждения небольшие, чисто внешние. Вы знаете, о чем я говорю.
— Да вы сошли с ума! — заорал он.
Я отключил телефон и запер его обратно в ящик. Потом сменил Дина за рулем. Прогноз погоды для кораблей обещал ветер южный, переходящий в юго-западный, от четырех до пяти баллов, а потом до семи. Далеко на юге показался край серой тучи. "Лисица" прошла через Крайстчерч-Бэй, оставила Сент-Олбэнз-Хед в пяти милях по правому борту и провела прямую линию по Веймут-Бэй, где было полно парусных яхт, команды которых спешили спрятаться от обещанной непогоды на уютных городских мелководьях.
Под моими руками "Лисица" прямиком шла к мысу Портленд, оставляя за собой ровную, как струнка, полосу. Над заливом Лайм низко теснились пушистые ватные облака. Похолодало, то и дело налетал дождь. Волны стали выше. Время от времени нос "Лисицы" задирался на крутую волну и с треском опускался, полтонны воды обрушивалось вдоль подветренного борта, белые гребни пены завивались штопорами и расплескивались о комингс кубрика. Трудный, суетливый день: свист водяной пыли, поднимаемой ветром, спешащие к мелководью парусники с надутыми до отказа парусами, подпрыгивание семидесятипятифутовой мачты "Лисицы", от которого кружилась голова.
На полпути через залив Лайм ветер переменил направление. Мы с Дином зарифили грот и сняли кливер. "Лисица" запрыгала дальше по пустому серому морю.
Мы прибыли в Пулт в разгар прилива. Я вырулил по полосам пены, которые ветер оставлял на воде, и втиснул бушприт между зелеными и красными огнями входа в парусную гавань Нового Пултни, где была станция Невилла Спирмена.
Мы отдали швартовы в заправочном доке. Было одиннадцать часов, и я приготовился отчалить как можно раньше с утренним приливом. Я надеялся, что Дикки поверит, будто мы в открытом море, и отзовет своих ищеек. Так что мы тихо и спокойно поужинали мясными консервами и черствым хлебом, сидя в озерце желтого света вокруг каютной лампы.
Надя рядом со мной. Я чувствовал, как ее колено прижималось к моему, не сильно, но явно умышленно. Дин быстро поел и попрощался:
— Я труп. Спокойной ночи.
Он закрыл за собой дверь в каюту экипажа. Мы остались одни.
Надя сказала:
— Пойми, я вовсе не пытаюсь заманить тебя в Таллинн, чтобы тебе там пришили дело.
— Я знаю, — сказал я. На самом деле я не знал, чему верить. Но знал, чему хотел верить.
— Хорошо, если ты приедешь. Просто приедешь. — Она взяла мою руку. Я поцеловал ее. Она ответила. Губы у нее были нежные.
Кто-то колотил по крышке люка.
— Мистер Тиррелл! — кричал голос. — Вас к телефону в контору!
Она прижалась ко мне, обняв меня за шею.
— Пусть подождут, — попросила она.
— Я перезвоню.
— Какой-то мистер Глейзбрук, — не унимался голос. — Срочно.
Билл Тиррелл — журналист поднялся.
Надя раскраснелась и выглядела очень соблазнительно при свете лампы. Но я уже уходил по трапу.
Когда я в первый раз был в Пултни, убранство конторы Спирмена состояло из электрического чайника и школьной тетрадки с несколькими записями, лежавшей на столе в углу мастерской. Теперь она была сплошь из стекла, а на случайных участках стены висели фотографии процветающих судов, которые он построил. Я вдохнул аромат нового ковра и задержал взгляд на фотографии: я и Чарли Эгаттер в кубрике "Громовика", в тот год, когда мы пришли вторыми в регате Клир-Айленд.
Потом я взял трубку.
Сочный голос Невилла Глейзбрука произнес:
— Вы отключили у себя телефон.
— Как вы меня нашли?
— Там побывала моя яхта. Спирмен мне сказал, что вы плывете к нему.
Послышался влажный звук, похожий на поцелуй, — он посасывал сигару.
— Я хотел кое-что вам предложить, — сказал он. — Вы знаете, в этом году я приобрел новую яхту.
— Чарли мне говорил, — ответил я.
— Мы плывем без гандикапа, — продолжал Глейзбрук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39