С Садового кольца накатывался мерный гул машин, от которого клонило в дрему. Подозрительных людей я не видела, да и не собиралась видеть Какой-то парень в синем рабочем халате, с тележкой на велосипедных колесах, поодаль подметал асфальт и бросал мусор в тележку.
Парень свистнул шавочку. Она послушно побежала к нему, за нею Гришка. Они о чем-то заговорили. Тут строем с лопатами куда-то пошли солдаты, видно стройбатовцы, в линялых гимнастерках без ремней, в кирзачах. Они заслонили от нас Гришку, а когда прошли, мальчика уже не было.
Стояла на том же месте мусорная тележка, к которой была прислонена обшарпанная метла, что-то ела с земли рыжая псина, но ни уборщика, ни Гришки мы не видели.
Костя метнулся в ту сторону, где был Гришка, Арина, еще ничего не поняв, застыла на месте… Но я поняла мгновенно — это то, чего я боялась. Непредставимое…
Я попыталась поднять себя со скамьи и — не смогла. Это был какой-то мгновенный паралич, пригвоздивший меня намертво к скамейке, удар в темечко, оглоушивший до беспамятства, и когда я закричала, то оказалось, что голоса нет и я просто сиплю что-то невнятное. Наконец приподнялась, сделала пару шагов и осела на асфальт.
Я еще слышала, как какая-то тетка сказала:
— Молодая, а так нализалась… Я ничего не видела, потому что снова, как было зимой, после смерти Сим-Сима, меня ослепили и пошли кружиться, сталкиваясь, скрежеща и звеня, осколки разбитого зеркала, замельтешили, понеслись в диком верчении… Я погрузилась в багровый сумрак. Мне захотелось заснуть. И не просыпаться.
Чичерюкин примчался с Ордынки в зоопарк минут через двадцать, когда Костяй уже поднял на ноги всех дежуривших в зоопарке ментов, по радио было объявлено, что потерялся мальчик, и Гришкины приметы, все выходы из зоопарка были взяты под контроль, но толку от этого было мало. Единственное, что выяснилось, — среди уборщиков и прочей обслуги никого похожего на парня с тележкой не находилось, а тележки, метлы и прочее держали где-то под навесом в службах, откуда их мог взять любой.
Михайлыч выматерил сквозь зубы Костяя и Арину и приказал отправить меня домой, чтобы я не путалась под ногами. Я покидать зоопарк не хотела, мне казалось, что Гришка где-то заигрался и вот-вот придет или его приведут ко мне. Но Михайлыч всунул меня в «фиатик», за баранку сел Костя, потому что вести я, конечно, не могла.
Кузьма Михайлыч всех предупредил, чтобы пропажу Гришки держали в секрете, чтобы не навредить ребенку. Если поднять шум, похититель (возможно, из психов) может испугаться и постараться от Гришки избавиться.
Я мало что соображала, но запомнила, что не успела я войти в дом, как позвонил тот самый милицейский генерал, похожий сразу на всех сыщиков мира, и сказал, что делается все возможное, успокаивал, в общем. И сказал, что они ставят мои телефоны на прослушку, поскольку, возможно, все дело в деньгах и, если мне позвонят насчет выкупа, мне следует затянуть разговор как можно дольше, чтобы они засекли, откуда звонят, и обещал прислать какого-то оперативного спеца по этому профилю, для опроса родных и близких.
Из родных и близких пока была одна Арина. Она чувствовала себя виноватой и несла, заливаясь слезами, черт знает что. Про мафию, которая продает американским миллионерам здоровых детей, которых предварительно отбирают по медицинским картам в том самом центре медицины на Тверской, про разборку детских организмов на запчасти, каковые переправляются в ту же заграницу в холодильных спецбанках с дипломатической почтой, и про другие ужасы…
Как всегда, когда Главный Кукольник дергал за свои веревочки и я влетала в очередную яму-ловушку на моем светлом жизненном пути, какая-то часть сознания у меня сохраняла относительную ясность, и я могла, сделав усилие, увидеть происходящее как бы с дистанции, как мог бы видеть его посторонний человек, отмечать нелепое, иногда смешное, иногда страшное, что неизбежно сопутствует любому горю. На этот раз полной идиоткой была не Арина, а я. Потому что аккуратно вынимала из кухонных шкафов посуду и, приказав Арине заткнуться, так же аккуратно и деловито била ее об пол. Это приносило облегчение.
Очень скоро в кухне возникли Элга и Чичерюкин. Элга погладила меня по голове, вытерла полотенцем мой подбородок в крови, потому что я даже не заметила, что прокусила губу. А Михайлыч выпил водки и сказал:
— Я думаю, все дело в этих чертовых деньгах. А раз так, с Гришей они будут носиться, как с писаной торбой… Это же в их интересах, чтобы парень был в порядке. Так что будем ждать, когда позвонят, сумму назовут. А может, писульку подкинут в почтовый ящик…
— А я без всяких ожиданий имею логичное мнение, — заявила Элга. — Это все Кен. Его почерк. Хотя, как всегда, у него будут иметься оправдания и доказательства, что он ни при чем.
Иногда истина вещает устами не младенца, а великовозрастной дуры. Арина и разродилась.
— А я все про ту железнодорожную тетку думаю.
Чего она за нами с Гришкой столько дней ходила? Возле детсадовского забора почти что каждое утро — она. В дырочку подглядывала. Я Гришке крем-брюле покупаю, и она себе эскимо берет. И тогда, во дворе, она ждала, когда мы погулять выйдем…
— О чем это она, Лизавета? — недоуменно уставился на меня Михайлыч.
— Да нет. Все нормально, — сказала я. — Когда это было! Она же в Молдавию собиралась. Замуж. Деньги взяла… Зачем ей Гришуня? Он ей никогда не был нужен. Наоборот, она просто счастлива была, что он со мной, что все так сложилось…
— Ага, — оскалился Чич. — Лизавета Юрьевна опять меня в недоумках изволят держать! Я, значит, посторонний дядя, а ты, значит, опять умнее всех? Давай выкладывай!..
И я выложила. Все. Про деньги тоже. Элга смотрела изумленно.
— И вы ей поверили, Лиз?
— Где она отиралась? Говоришь, в Лобне? — спросил Михайлыч. — Куда ты ее отвозила? Хотя бы это помнишь?
Мы поехали в Лобню. Карловне Чич ехать не позволил, сказал, чтобы сидела на телефоне и, если что, связалась с нами по мобильнику. По-моему, он ее просто берег. Он гнал свою «Волгу» как оглашенный, выставив на крышу сигнальную мигалку на присосках, впритык за нами мчался черный джип с охраной, там было четверо чичерюкинских парней с помповыми стрелялками, наручниками и дубинками.
Я сидела рядом с Кузьмой Михайлычем и молчала. Как всегда в июне, ночь пришла почти условная. Очень близко от трассы, по которой нас несло, шел на посадку «боинг», расцвеченный, как елка.
Кому-то, оказывается, было нужно в эту распроклятую Москву.
У переезда я тронула Кузьмича за плечо:
— Вот тут она тогда вышла. И пошла туда…
Мы остановились на обочине, Михайлыч, буркнув, чтобы я не двигалась, с парой парней отправился в сторону отстаивавшихся пассажирских составов.
Они вернулись быстро, и мы зачем-то поехали к вокзалу. Я хотела выйти, но Чичерюкин выругался:
— Так и растак, не рыпайся! Ты свою кашу уже заварила! Не мешай расхлебывать!
— Толку-то? Ее небось уже и след простыл…
— Да тут она. Твоя Горохова. Ее вся ментура знает. Популярная!..
— Не доходит…
— Заткнись, а?
У него скулы побелели от ярости.
На этот раз мы ждали долго, пока не подъехал милицейский «жигуль», из него вышел и заглянул к нам через опущенный боковик молодой ментовский капитан.
— Ага, — сказал он, — это вы? Из Москвы уже звонили… Моих подключать?
— Пока сами обнюхаемся. Тут… как бы сказать… ситуация непростая, — начал Чич.
. — А у нас простых не бывает. Ладно, пошли! Тут напрямую короче. А в объезд колесить и колесить.
— Мне можно? — спросила я.
— Нужно, — буркнул Чич.
Парни из джипа топали сзади. Я думаю, если бы не проводник, мы бы просто заблудились на станционных путях. На рельсах теснились пустые электрички и деповские локомотивы. С мачт светили мощные прожекторы. Время от времени что-то бормотал динамик, и грузовые вагоны, платформы с контейнерами, нефтяные цистерны сами по себе начинали двигаться, лязгая буферами. Мы подлезали под колеса, перебирались через кондукторские площадки, я сломала каблук, попав в расщелину на какой-то стрелке, сняла и отбросила туфли и дальше шла босиком.
Чичерюкин что-то негромко спросил у мента, и я услышала, как он засмеялся:
— Да мы сами ни черта не понимаем. Уже недели две гуляют… Пока без последствий.
Станция осталась позади, ржавые рельсы сворачивали в темень. В отдалении что-то светилось.
Мент и Чич зашли в заросли кустарника, и мент сказал:
— Вот тут у нее резиденция. После того как из общаги ушла…
Парни дрессированно замерли по жесту Михайлыча, но я подошла к нему, раздвинув ветки, грязные от масленистой копоти.
Это был старый железнодорожный тупик, в котором стояли две приспособленные под жилье теплушки. Стояли, видно, очень давно, потому что бурая краска на вагонке выцвела почти до серости. В стенах вагонов были прорезаны окна, из крыш торчали металлические печные трубы. В каждый из вагонов вела пристроенная деревянная лесенка. На ближний электростолб была заброшена «закидушка», по которой они тут, похоже, перли электричество. Перед вагонами был вкопан здоровенный дощатый стол, заваленный порожней посудой, грязными мисками и стаканами и остатками какой-то еды. Что меня потрясло — на краю стола стоял огромный новехонький японский телевизор, к которому тоже тянулись провода и который работал, правда при выключенном звуке. Тишину нарушало только какое-то странное цвирканье. Перед телевизором спал, положив кудлатую грязную голову на кулаки, какой-то дед в пестрой гавайской рубашке. Я с удивлением обнаружила, что в ополовиненной бутылке перед ним не пойло из поддельных, а самый настоящий джин «Сильвер Топ». Закусывал он, видимо, лежавшими тут же свежими ананасами и моллюсками-мулечками из яркой банки. Правда, была на столе и плебейская селедка, нарезанная на газетке и нечищеная, но она терялась среди всей этой импортной экзотики в коробках, банках и в россыпи. Цвиркающий звук исходил от белой комолой козы, привязанной за ногу к вагонному колесу. Возле козы сидела на корточках здоровенная тетка с необъемным задом, вбитым намертво в новые вельветовые джинсы, уже лопнувшие по швам, и в оранжевом жилете-безрукавке путейщицы на голое тело. Она доила козу. Было видно, что она под большим градусом, потому что молоко то и дело било мимо посудины. На голове тетки, как шапка, был косо надет белокурый парик.
Больше никого видно не было, но по количеству стираных мужских трусов, маек и рубах, вывешенных на бельевой веревке между двух деревьев, было понятно, что народу здесь гнездится немало.
Чичерюкин хотел меня остановить, но я уже бросилась к этим уродам.
— Послушайте, вы! — заорала я. — Где он?! Что вы с ним сделали?
Меня била дрожь. Я была готова разорвать их в куски.
Тетка вздрогнула от неожиданности и опрокинула посудину с молоком. Она выпрямилась и уставилась на меня испуганно. У нее было широкое, тестообразное, довольно добродушное лицо.
Дед за столом поднял голову, уставился на меня и обрадованно сказал:
— Ага! А вот и еще девушка!.. У нас нынче каждый — гость! Гуляем мы, значит, согласно Конституции…
Он вытряхнул из алюминиевого пистона сигару и хотел закурить.
Тут на свет вышел местный мент, за ним двинулись остальные. Дед поперхнулся, вскочил:
— Товарищ капитан! Пришли! А мы вас третью неделю дожидаючи… Обои сержанта уже были, товарищ лейтенант отметился! А вас все нету и нету…
— Вот и дождались, Ермолаев, — сказал капитан. — Где мальчик? Четырех лет, светленький.
— О господи! Какой еще мальчик? — всполошилась тетка. — У нас тут ни мальчиков, ни девочек… Если не считать меня. Мы…
— А где Горохова? — перебил ее Чичерюкин.
— Ираидка-то? — Дед почесал загривок и огляделся. — Дай вспомнить!
— А чего вспоминать? — вмешалась тетка. — В Шереметьево она всех повезла, за добавком! Там в порту круглосуточный шоп.
Чичерюкин кивнул нашим парням, и те рванули по вагончикам — проверять.
Но я уже поняла — Гришки здесь нет.
— А кого ищете-то? — спросила меня тетка.
— Сына, — ответила я. — Гришей зовут.
— Скажи какое совпадение! — удивился дед. — И у Ираиды Анатольевны тоже сын Григорий!
— Большие совпадения. — Чичерюкин осек меня взглядом, поковырял пальцем раскрошенный сыр с рокфорной зеленцой. — Важно закусываете! Что празднуете?
— А ничего, — сказал дед. — Просто от радости жизни! Вчера — ни хрена, сегодня — радуемся, завтра опять зубы на полку… Костыли в шпалы заколачивать, балласт сыпать. Это все она нам Рождество посередь лета устроила, Ираида Анатольевна. Ничего не жалеет, все расшвыривает! Лукинишне вон волосы за валюту купила! Как артистка стала! Лысеет она у нас, Лукинишна, волосы лезут, без витаминов-то.
Женщина стащила парик, на голове под волосами просвечивала кожа. Повертела парик и повесила на куст:
— Да я ее что, просила? Она сама…
Она уловила угрюмую враждебность Михайлыча и наших парней, почуяла настроение местного капитана, которого, видно, знала хорошо. Дед тоже примолк, только поглядывал на грызущего травинку капитана с покорностью, с которой люди, привыкшие к бесправности, смотрят на любого законника, и было понятно, что он готов помочь нам, но пока все еще толком не сообразил, что же произошло.
Не знаю, сколько бы мы там торчали, если бы не рявкнул неподалеку клаксон, сквозь заросли пробился свет фар и прямо на насыпь, упруго подпрыгивая на шпалах, выкатилась новенькая легковушка. Я даже глаза прикрыла — мне показалось, кто-то оседлал моего «Дон Лимона». По окрасу она от моего «фиатика» не отличалась. Но это была нормальная отечественная «восьмерка», правда, с тонированными под иномарку стеклами, дополнительными молдингами, фарами и еще какими-то никелевыми прибамбасами. В машине гремела на всю катушку мощная стереоустановка, извергая хриплый голос, приблатненно оравший про Таганку, полную огня. Разом распахнулись все дверцы, и из машины, гогоча и переговариваясь, полезли какие-то расхристанные крашеные соплячки, мужики бандитского вида… Непонятно было, как все они там втискивались, потому что было их не меньше десятка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39