Сообщение Шавоша навело Кальмана на мысль, что доктор уже обсуждал с кем-то этот вопрос, а это означало, что есть начальство и повыше дяди Игнаца.
— Я уже принял необходимые меры. — Несколько минут Шавош задумчиво молчал, словно проверяя мысленно, все ли он сделал. — Профессор Калди знает тебя?
— Нет, не знает. А я знаю старика, слушал его лекции.
— У профессора Калди есть вилла на Таборхедьском шоссе.
— Где это?
— В Обуде, на склоне Розового холма. Виллу ты скоро сам увидишь, а вот о старике я кое-что тебе расскажу. — Доктор, куривший обычно сигары, на этот раз закурил сигарету. — Калди человек со странностями, — продолжал он. — Унаследовал большое состояние, но не придает ни малейшего значения ни деньгам, ни имуществу и растрачивает средства на какие-то глупости: он собирает антикварные вещи. Наверно, поэтому он и купил у черта на куличках этот уродливый дом, в котором не менее десяти комнат. Профессор больше находится в Сегеде, чем в Будапеште; он преподает там в университете и проживает у младшей сестры своей жены Белы Форбат.
— Художник Форбат — его зять?
— Да.
— Старик, несомненно, антифашист, и это всем известно. Свои убеждения он настолько открыто высказывает, что их не принимают всерьез. Поэтому Калди не вовлекают и в движение Сопротивления — в конспирации он ни черта не смыслит. Что у него на уме, то и на языке. Некоторые утверждают, что старый чудак потому отваживается так откровенно высказывать свои мысли, что кто-то его поддерживает. Летом сорок второго года его несколько раз допрашивали в контрразведке; на него пало подозрение в связи с тем, что его ассистент, Миклош Харасти, оказался членом нелегальной коммунистической партии. Харасти жил у него. Правда, до судебного разбирательства дело не дошло, так как, по официальным данным, молодой человек покончил с собой. Это неправда. Его адвокат утверждает, что он умер от пыток. Относительно же Калди ничего не смогли доказать, вероятно потому, что и не стремились к этому, ибо видели, что старик не имеет ничего общего с коммунистами. Его имя известно в зарубежных университетах; после первой мировой войны он несколько лет жил в Париже и Веймаре.
— Да, странный он человек, — проговорил Кальман. — А его дочь?
— Марианна? — спросил задумчиво Шавош. — Интересная девушка. Миклош Харасти хотел жениться на ней. Во всяком случае, его влияние на нее было несомненно. В сорок втором году она, правда, еще не была причастна к движению, ибо тогда она провалилась бы. Однако я вполне допускаю, что теперь Марианна поддерживает связь с коммунистами.
— А из чего ты заключаешь, что девушка занимается подобной деятельностью?
— Я не утверждаю этого, а только предполагаю. Словом, завтра ты переселишься на виллу Калди и станешь там садовником.
— Садовником? Я?
— Ты, мой мальчик. Конечно, не как Кальман Борши, а как Пал Шуба, инвалид войны, юнкер-фельдфебель. До призыва в армию ты — Шуба — окончил высшую сельскохозяйственную школу в Нови-Саде. — Шавош рассказал затем, что несколько дней назад у них в клинике умер Пал Шуба, из юнкеров. Его тайно похоронили, а официально смерть его не зарегистрировали. Шуба-Кальман завтра оставит клинику как непригодный к военной службе инвалид войны. Шавош достал из ящика письменного стола документы, заглянул в один из них и начал читать:
— «Расстройство нервной системы, тяжелая форма эпилепсии на почве травмы коры головного мозга; операция противопоказана…» Мы уже наклеили сюда твою фотографию, вот медицинское заключение, а вот выписной лист. Шуба служил во втором разведывательном батальоне первого полка. Из всего батальона только двое вернулись домой. Остальные погибли под Коротояком или пропали без вести. Что тебе еще нужно знать? Ты награжден Железным крестом второй степени. В этом конверте ты найдешь автобиографию, собственноручно написанную Шубой. Выучи ее, изучи также его почерк, а главным образом потренируйся в его подписи. — Пока доктор говорил, Кальман постепенно начал понимать, почему дядя Игнац передал свою частную клинику под лечение раненых. Это давало ему возможность обеспечивать безукоризненную легализацию своих агентов.
— Тебе все понятно?
— Все. Когда я должен приступить к своим новым обязанностям?
— Ну, скажем, завтра, во второй половине дня. Ты придешь сюда, здесь переоденешься и отсюда отправишься на виллу Калди. Отсюда ты удалишься совершенно спокойно; ведь когда шесть месяцев назад Шуба был доставлен в клинику, лицо его все было забинтовано. Так что администрация не видела его. Его лечащим врачом был я, наблюдал за ним и старший врач отделения, но его ты можешь не опасаться.
— Я полностью доверяю тебе, дядя Игнац, — проговорил Кальман.
— Во всяком случае, завтра к вечеру я отошлю в твою часть письмо, в котором ты сообщаешь мне, что не желаешь сражаться на стороне немцев и дезертируешь.
— Но я не писал тебе такого письма.
— Ты его сейчас напишешь и сегодня же вечером заказным письмом пошлешь на мой адрес, а я его получу завтра во второй половине дня. Правильно?
Кальман кивнул.
— Здесь написать его?
— Можешь и здесь. Подожди, мой мальчик. Вот еще три открытки, — сказал Шавош и достал из бювара три видовые открытки. — Эта истамбульская, а эти две каирские. Садись за стол, напиши на этих открытках адрес, мою фамилию и черкни на них мне несколько приветственных слов.
— А что будет с Домбаи? — спросил вдруг Кальман.
— Пока я его возьму сюда, в клинику, санитаром. В закрытое отделение. Завтра вечером пусть он явится ко мне.
3
На другой день к вечеру с документами на имя Пала Шубы, в поношенной одежде, полученной от Комитета национальной помощи, с чувством легкой неуверенности он подошел к железной калитке и нажал кнопку звонка. Несколько минут из виллы никто не выходил, и Кальман имел возможность осмотреться. Надвигались сумерки, но ему была хорошо видна и серая полоса Дуная, и угадывающиеся в дымке заводские трубы далекого Андялфельда, и Венское шоссе, вьющееся у подножия гряды холмов.
Калитку открыла девушка лет двадцати. Ее светлые волосы были схвачены в тугой узел. С какой-то детской непосредственностью она бросила на Кальмана открытый взгляд своих темно-карих глаз и спросила, что ему угодно. Молодой человек объяснил цель своего прихода, сказав об этом непринужденно, без тени смущения. Девушка достала из кармана фартучка ключ и открыла калитку, сообщив при этом, что господина профессора сейчас нет, дома одна лишь барышня.
Марианна приняла его в кабинете отца на первом этаже. На ней был светло-серый костюм из сукна, одну руку облегала мягкая кожаная перчатка; на столе лежала ее сумочка — по всему было видно, что девушка собралась уходить.
Кальман быстро оглядел хозяйку. Темно-каштановые волосы, остриженные коротко, почти «под мальчика», были зачесаны назад. Черты лица казались несколько неправильными — такими их делали широкие скулы. Глаза у нее — большие, синие, чуть раскосые — были совсем как у восточных женщин. Она отпустила служанку и знаком пригласила Кальмана сесть. Но он не сел, а остался стоять, прислонившись к письменному столу.
— Отец вернется только через неделю, — сказала Марианна хрипловатым голосом подростка. — Но мне говорил о вас доктор Шавош; он сказал, что вы остались без жилья и срочно ищете работу. Отцу давно уже нужен садовник. Если вас устроят условия, можете остаться у нас.
— Я в таком положении, — начал Кальман, — что выбирать не приходится.
Марианна поинтересовалась, в порядке ли у него документы.
— Если все в порядке, — добавила девушка, — завтра зарегистрируйтесь в полиции. — Вызвав звонком Илонку, светловолосую служанку, она велела показать новому садовнику его комнату…

Прошло несколько недель. Кальман исправно выполнял свои новые обязанности, по вечерам же заходил в библиотеку и там читал. Однажды он поймал себя на мысли, что все чаще думает о Марианне. Было обидно, что девушка почти не замечала его.
От дяди Игнаца пришла весточка — потерпеть еще немного; дескать, существо перехода на нелегальное положение состоит в том, чтобы тихо сидеть на своем месте. Шли недели, и Кальман все сильнее ощущал страстное влечение к Марианне.
На рождество он остался в доме один. Кухарка Рози и горничная Илонка ушли еще утром, профессор был в Сегеде, Марианна, ночевавшая накануне в городской квартире на улице Вам, позвонила оттуда и сказала, что вернется только к вечеру. Кальман хорошо натопил в доме, обошел все комнаты, проверил температуру, полил цветы. Потом неожиданно позвонил в салон цветочной фирмы «Мальвин гелб» и от имени профессора Калди заказал букет роз.
В полдень он пообедал, помыл посуду и побрел в библиотеку; за чтением он задремал. Часов в шесть вечера его разбудил звонок: мальчик-разносчик принес цветы. Щедро одарив паренька чаевыми, он, насвистывая какой-то мотивчик, взбежал на второй этаж и отворил дверь в комнату Марианны. Ничего не видя в темноте, он нащупал выключатель и зажег свет. Затем снял с низенького шкафчика керамическую вазу, наполнил ее в ванной водой и поставил вазу с цветами на тумбочку у тахты. Залюбовавшись букетом, он не заметил, как в комнату вошла Марианна. По всей вероятности, она только что возвратилась домой, ибо еще не успела раздеться и волосы ее были влажны от снега. Смущенно и немного стыдясь своего поведения, Кальман глядел на девушку. А та с раскрасневшимся лицом смотрела то на розы, то на молодого человека. Смелости у Кальмана сразу как не бывало.
— Извините… я не знал… что вы уже пришли…
Марианна не отрывала взгляда от роз.
— Какие прекрасные! — сказала она тихо. — И все мои? — Кальман утвердительно кивнул. — Спасибо, — добавила она.
— Вам они нравятся?
— Я очень люблю розы, но поставлю их на стол — у них очень сильный аромат.
— Я сам! — Кальман схватил вазу, и их руки соприкоснулись. В замешательстве молодые люди подняли глаза. И вдруг Кальман выпрямился, привлек Марианну к себе и поцеловал ее долгим, страстным поцелуем. Марианна не сопротивлялась.
Позже, когда голова Марианны уже покоилась у него на груди, он нежно обнял ее. Марианна прижалась губами к груди Кальмана.
— Я боюсь за тебя, — прошептала она.
— Значит, любишь.
— Военный трибунал заочно приговорил к смерти за дезертирство Кальмана Борши и еще какого-то парня, по имени Домбаи.
Кальман вздрогнул.
— Откуда ты это знаешь?
— Дядя Игнац показывал мне копию приговора. Тебе и носу нельзя показывать на улицу. Здесь ты в безопасности. Все равно скоро все будет кончено.
— Только до того времени многие погибнут.
— Мы будем жить. У Невеля русские прорвали фронт, немцы бегут.
— Я даже не знаю, где Невель.
— Я тоже. Но наверняка ближе, чем Сталинград.
Они были безмерно счастливы, но для всех в доме это оставалось тайной. Марианна и Кальман соблюдали все, что предписывалось домашним распорядком.
Так прошла зима. А когда весна возвестила о своем пришествии, они уже знали, что жить друг без друга не могут. В один из первых дней марта Марианна сообщила Кальману, что вечером к ним придут в гости дядя Игнац и Аннабелла. Было бы неплохо, если бы он в это время находился в библиотеке, добавила она, с ним хочет побеседовать господин главный врач.
— Ты рассказала ему о наших отношениях? — спросил Кальман.
— Упаси бог.
— Аннабелла тоже не знает?
— Я должна была кому-то поведать о своем счастье…
— Это понятно. Но, надеюсь, ты взяла с нее слово, что она не выдаст нас дяде Игнацу?
День прошел в томительном ожидании. Сидя в библиотеке, Кальман читал «Американскую трагедию» Драйзера, но книга не могла завладеть его вниманием. Из столовой доносился шум, характерный для ужинающей компании: нежное позвякивание серебряных приборов, выстрел из бутылки шампанского, отрывки разговора.
Но вот в библиотеку вошел Шавош. Они обнялись. Доктор спросил Кальмана, как он себя чувствует, и, не дав ему ответить, воскликнул:
— Да ты выглядишь совсем молодцом! — Достав из кармана пиджака кожаный портсигар, Шавош закурил сигару.
— Ты помнишь Монти Пинктона? — спросил доктор. — Вы вместе учились на курсах в Англии.
— Такой светловолосый, широкоплечий парень с девичьим лицом…
— Что ты знаешь о нем?
— Надо подумать, — ответил Кальман и, закрыв глаза, стал потирать лоб указательным пальцем. Он представил себе по-славянски добродушное лицо Пинктона. — Кажется, он поляк, — начал неуверенным голосом Кальман… — Однажды он как будто упомянул, что приехал в Оксфорд из Варшавы. Отец его врач. Фамилия Пинктон — вымышленная. Подлинной фамилии его я не знаю. Он принадлежал к числу наиболее старательных слушателей.
— Что он знает о тебе?
За окном неожиданно забарабанил дождь, порыв ветра где-то хлопнул дверью.
— Я ничего не рассказывал ему о себе. Однажды он спросил, не баварец ли я. Я не стал разубеждать его. А чтобы он и впредь считал меня баварцем, я иногда в разговоре пускал крепкое словцо по-немецки. Кстати, между собой мы говорили только по-английски.
Главный врач задумчиво курил. Он сидел ссутулившись, с толстой гаванской сигарой во рту и напоминал скорее стареющего директора театра, чем одного из резидентов «Интеллидженс сервис» в Венгрии.
— Сколько венгров, кроме тебя, учились на курсах?
— Понятия не имею. Мы ведь говорили друг с другом по-английски.
— Так вот. Монти Пинктон — венгр. — Это было сказано столь равнодушно, словно доктор сообщал, что на улице идет дождь. — Сейчас он сотрудник Телеграфного агентства. Зовут его Тибор Хельмеци, и есть подозрения, что он предатель.
— Не может быть, — сказал Кальман, — ведь Монти…
— Возможно, мы ошибаемся, — прервал его доктор, — но я думаю, что нет… В прошлом году Хельмеци три месяца провел в оккупированной Варшаве. После его возвращения были арестованы три руководителя движения Сопротивления. Все трое были слушателями курсов Пи-Ай-Ди.
— Может, это просто случайность…
— В декабре он как корреспондент своего агентства был в Белграде. Оттуда перебрался в Афины. Но не успел он еще прибыть в Грецию, как люди майора Генриха фон Шликкена схватили Мирко Станковича и всех членов его группы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37