сантехника в кредит в москве
Вопрос: Вы никогда не интересовались целью своей работы?Ответ: Это было опасно. За рабочими следили, чтобы они не болтали лишнего и не интересовались чем не положено. За молчание или, как у нас говорили, «за мертвый язык», выдавали дополнительную плату. Я знал двух любопытных. Их убрали из бригады очень быстро. Причем одного обвинили, будто он собирал секретные сведения и даже отдали его под суд. Чем кончилось дело, не знаю. Для меня главным было то, что хорошо платили.Вопрос: И все же, Сабит, не могло быть, чтобы какие-то слухи до вас не доходили? Да и сами вы могли по объему работы, которую выполняли, представить мощность устройства на испытаниях?Ответ: Конечно, выработки каждый раз бывали разными. Последняя, что в Ульген-Сае, оказалась самой маленькой.Вопрос: Вас это не удивило?Ответ: А чему удивляться? Есть проект, его и выполняли.Вопрос: Неужели позже, когда все прекратилось, вы ни с кем не обсуждали прошлое? Не интересовались, дала ли ваша работа пользу?Ответ: Конечно, обсуждали. Мы ведь, пока работали, видели разное. Например, белую гору.Вопрос: Что это такое?Ответ: Когда мы готовили штольню для испытаний, гора была серая. Известняк. После того как там взорвали заряд, высокая температура обожгла известняк, и гора стала белой.Вопрос: А насчет Ульген-Сая с кем-нибудь были разговоры?Ответ: Сейчас подумаю. Так… Да, однажды такой разговор был. Это после того, как русский генерал… Ну, как его? Да ладно, шайтан с ним. Он рассказал о ядерных чемоданчиках. Мой старый приятель Иван Ищенко при встрече сказал, что в Ульген-Сае мы копали для испытаний как раз такого чемоданчика.Вопрос: И как прошло испытание?Ответ: Говорят, его отменили в последний момент".
— Где я?Люди, приходящие в сознание после обморока, часто задают дурацкие вопросы.Мехди Бен Омар на локтях приподнялся над ложем и огляделся. Он лежал на низкой деревянной кровати с упругим матрасом из морской, плотно спрессованной травы. Комната с чистыми белыми стенами, с узорчатыми металлическими решетками на двух окнах казалась просторной. Откуда-то издалека доносились звуки арабской мелодии.Человек, сидевший на стуле возле кровати, встал.— Лежите, господин. Вы у меня. Я дипломированный врач. Доктор Багдади.Бен Омар, почувствовав слабость, опустился на ложе и глубоко вздохнул.— Что со мной?— Об этом, уважаемый господин, мне следует спросить вас самого. Я ехал в аэропорт, когда увидел вашу машину. Она стояла на обочине, вы лежали рядом на земле и были без сознания.— Позвольте, — Бен Омар приподнялся и, преодолев слабость, сел на постели. Он пытался вспомнить, но мысль словно дразнила его: воспоминания витали в голове, но нужные образы зафиксировать не удавалось. Он достаточно четко помнил лишь то, как прощался перед отъездом с женой Сакаяной. Он растрепал ей волосы, уложенные в модную прическу, и те упали на круглые матовые плечи мягкой иссиня-черной волной. Он расстегнул одну за другой перламутровые пуговки ее цветастого шелкового халата, распахнул полы и жадными руками стал ласкать ее тело — белый живот, тяжелые груди — жаркие и возбуждающие. А вот когда и как он поехал в аэропорт, вспомнить не мог.Сакаяна долго не отпускала его, обхватив ногами поясницу и прижимала к себе. Ах, да! Был полицейский. Из обрывков воспоминаний выплыла и причина, по которой его остановили.— Доктор, я помню! Меня остановил полицейский. Я не знаю, когда и как это случилось, но у моей машины оказалась разбита правая фара.— Благослови вас Аллах и помилуй. Когда я нашел вас на дороге, я ехал со своим слугой. Мы перенесли вас в мою машину и привезли сюда. Мой слуга пригнал ваш автомобиль. Он стоит во дворе. На нем нет ни одной царапины. Все фары целы…Бен Омар обессилено лег, прикрыл глаза. И опять ожили воспоминания о Сакаяне. Своей грудью он давил на нее, и прелестные шары упруго пружинили. Ее ноги касались его бедер, сжимали их. Он тяжело дышал. Сакаяна стонала, но то был стон восторга и радости…— О Аллах, избавь меня от наваждения шайтана! — пробормотал Бен Омар, испугавшись видений, от которых никак не мог отвязаться. — Доктор, как вы полагаете, что со мной?— Не хочу вас обидеть, эфенди, но впечатление такое, что вы перебрали наркотиков.— Нет, доктор, это невозможно. Я собирался лететь в Дубай. Спешил к самолету. Наркотики исключены… — Бен Омар резко сел на постели. — О Аллах! Мой самолет! Я опоздаю.Багдади положил руку на плечо Бен Омара.— Вы уже опоздали, господин. Так что не торопитесь.— Сколько я здесь нахожусь?— Двое суток. Пошли третьи.— Мой багаж?! — Бен Омар не мог скрыть испуга. — Где мои вещи?!— Не волнуйтесь, они в сохранности.Багдади встал, прошел к сейфу, который стоял в глубокой нише стены. Открыл дверцу, вынул кейс.— Это ваш?— Да! — Бен Омар обеими руками схватил кейс и прижал к себе. Потрогал замки, пытаясь их открыть.— Не волнуйтесь, господин. Ваши вещи никто не трогал. Если там были деньги, вы можете их пересчитать.Деньги, упакованные в аккуратные пачки, оказались на месте. Пакет с документами находился в нетронутом состоянии. Бен Омар проверил секретные знаки, удостоверявшие целостность упаковки и облегченно вздохнул.— Когда же я улечу?— Не раньше чем завтра. Сегодня самолета в Дубай нет. Ко всему вам полезно полежать у меня хотя бы еще день. Я вам во всем помогу, эфенди. Дорог в жизни много, путь у судьбы — один Оперативный сотрудник Службы по борьбе с незаконным оборотом наркотиков Министерства внутренних дел России капитан милиции Гордов прилетел в Ташкент ранним утром. Едва вышел из самолета на трап, почувствовал, что попал в раскаленную духовку. Мгновенно вспотело под мышками, лоб взмок. Подумалось, что белому человеку терпеть такую жару ни к чему, особенно если поселиться здесь и терпеть всю жизнь.Машину к самолету не подали, и пассажиры, растянувшись по бетонке, добирались к аэровокзалу на своих двоих.У таможенного поста таможенник — скуластый узбек с острыми глазами и красными припухшими веками — взял паспорт Гордова и небрежно перелистал его страницы. Так же небрежно бросил на стойку. Сказал по-русски без какого-либо акцента:— Москвич? Клади сюда двадцать долларов.Узбек постучал ладонью по стойке, указывая место, куда следовало положить деньги.Гордов удивленно вскинул брови:— Это почему?!Узбек что-то пробормотал себе под нос по-своему. Скорее всего ругательство. Потом поднял глаза на Гордова.— Слушай, москвич! Я не обязан каждому объяснять, но тебе скажу. Ты здесь великодержавный шовинизм не разводи. Узбекистан — свободная страна. У нас свой президент, свои порядки, свои законы. Понял? И все гости должны их выполнять.— Хорошо, где закон, по которому я должен платить таможеннику? Покажите.Узбек гневно сверкнул глазами на упрямого русака. Повернул голову в сторону молодого парня в таможенном мундире, который стоял в сторонке без дела.— Э, Абдулатип. Надо хорошо досмотреть этого москвича. Мне он не нравится. И раздень его для личного досмотра. Загляни во все дыры, куда можно контрабанду спрятать. Пальцем пощупай.— Хорошо, раис.Молодой лениво шагнул к Гордову.Тот, трезво оценив обстановку, вынул бумажник, достал две купюры по десять долларов и швырнул на стойку.Таможенник ухмыльнулся:— Видишь, вас, русских, тоже можно учить. Верно?Гордов промолчал. И тогда узбек смягчился:— Э, москвич, ты не обижайся. Я здесь сижу, чтобы быстро и хорошо обслуживать вас, пассажиров. А знаешь, сколько мне платят? Даже плов хороший на эту зарплату не сделаешь. Теперь ты мне заплатил, я для тебя стараться буду и досмотр отменю. — Он повернулся к молодому, который все еще не сделал разделявших их пяти шагов. — Э, Абдулатип, не надо досмотра. — И опять Гордову. — Вы наш гость. Мы москвичей уважаем. Добро пожаловать в свободный солнечный Узбекистан.Гордов взял паспорт, снял со стойки так и не раскрытый чемоданчик и вдруг увидел встречавших. Пересекая таможенный зал, к нему приближались офицеры в милицейской форме. Первым шел полковник Нурисламов, с которым они учились в Москве в Академии МВД.— Саня! Салам! Хош кельдиниз! Добро пожаловать, гость дорогой.Нурисламов распахнул объятия, обнял Гордова, обдав его крепким запахом пота. — Как долетел? Как тебя здесь встретили? Не обижали?Таможенник, увидев милиционеров, стремительно, повернулся к Нурисламову, прижал правую руку к сердцу.— Ассалом алейкум, Умит-ака.И тут же, быстро перевел взгляд на Гордова, бросил ему:— Гражданин, вы забыли деньги. Будьте добры, заберите.Нурисламов, человек искушенный в подобного рода делах, сразу понял в чем дело.— Саня, забери доллары. А до тебя, Карабаев, — он показал таможеннику кулак, — я еще до тебя доберусь, погоди!Таможенник, так и не отрывая руки от своего щедрого сердца, еще долго смотрел им в след.— Теперь, Саня, надо ехать в Бухару. Ты там бывал? Нет?! Э, уртак, это живая история. Пользуйся моментом. Тем более там я тебе передам фигурантов. Заодно покажу немало интересного. Крепость Арк, которая возникла в пятом веке, и еще в двадцатом служила цитаделью бухарских эмиров. Минарет Калян, примерно 1127 года рождения, представляешь?Что-то дернуло Гордова, и он не удержался от подковырки:— Заодно будешь говорить, как некоторые улицы у вас там назывались еще не так давно. Идет?— Зачем куда-то ехать? Я тебе навскидку назову такие улицы. Но сперва скажу: ученые считают, что Бухара возникла не позже первого века нашей эры. Седая старина, так у вас говорят? И вот в этой седой старине появились улицы Ульянова, Урицкого, Чапаева, Чкалова, Курчатова… Потом еще три улицы Жуковского. Просто улица, потом Первая и Вторая. Затем улицы Кирова, Куйбышева, Правды, Толстого, Гоголя, Достоевского…Гордова, хотел он того или не хотел, упоминание фамилий писателей неприятно царапнуло. И он попытался возразить:— Толстой, Гоголь, Достоевский — все же великие писатели.— Не возражаю, — сказал Умит. — Только и обижаться не надо. Скажи, какое отношение имел Достоевский к Бухаре, которой при его жизни уже было больше чем полторы тысячи лет? Можешь мне объяснить?Гордов понял, что метод защиты недавнего прошлого, избранный им, не очень хорош, поскольку он легко побивается аргументами седой старины. Спросил:— Теперь, Умит, откровенно, ты веришь, будто какой-то русский мудак из Москвы приказывал вам называть улицы узбекских городов именами Ульянова, Орджоникидзе, Достоевского, Пабло Неруды или еще кого-то, кто к вашим городам не имел никакого отношения? Не кажется ли тебе, что это в угоду Москве делали ваши партийные баи из узбекского ЦК партии?— Все, Саня, — Умит протянул руку Гордову, — не стану спорить. Ты, наверное, прав. Только учти, мнение о зловредной роли Москвы в нашем народе посеяно умело. И уже дало крепкие ростки.— Я это вижу. И все же ради уважения можно было назвать какую-нибудь улицу Московской или даже Ижевской. От автоматов Калашникова вы не отказывались, а они — ижевские. Тем более в Москве есть Ташкентская и Ферганская улицы, Самаркандский бульвар.— Саня, только больше никому не говори об этом. Наши националисты тут же объяснят это как имперские притязания России. Скажут, что вы не забываете узбекские города потому, что снова постараетесь присоединить наши земли к себе. Тем более ни Вашингтонской, ни Лондонской улиц вы не завели.— Спасибо, ты меня просветил. А я все еще думал, что дружба народов оставила какие-то следы в умах.— Давай не будем о дружбе народов. Это все хренота. Дружба может быть только между людьми. Как между мной и тобой. А народы — понятие расплывчатое. Народы сами не знают, чего хотят.
Они сидели в бухарской чайхане на деревянном помосте. Ветерок продувал веранду насквозь, но облегчения это не приносило: Гордову казалось, что его охлаждают горячим феном.Принято считать, что горячий зеленый чай хорошо утоляет жажду, однако оказалось, что пить его на жаре, обливаясь липким потом, не так-то просто. Для этого нужны опыт и немалое терпение.— Ты пей, пей, — то и дело подбадривал Гордова Умит. — Наслаждайся.Судя по тому, с каким видом он сам держал в руке пиалушку, как подносил ее ко рту и отхлебывал чай, можно было понять, — он действительно наслаждался.Принесли плов. Гордов ожидал, что еду подадут в тарелках, разделенную на равные порции, но ошибся. Чайханщик, пылая жаром красного лица, в белой рубахе и панталонах до колен, подпоясанный белым кушаком, на правой руке, поднятой над плечом, нес огромное фаянсовое блюдо, на котором лежала горка, нет, не горка, а скорее гора риса, янтарного, дымившегося ароматами специй. Такого количества еды хватило бы на то, чтобы утолить голод, по меньшей мере, пяти едоков.— Это нам? — задал вопрос Гордов с тайной надеждой услыхать, что нет, конечно же, не для них двоих.— Мало? — спросил Умит, и тревога послышалась в его вопросе: восточное гостеприимство не позволяет оставить гостя голодным.— Что ты! Много! — поспешил объяснить свои сомнения Гордов. Он похлопал себя по животу. — Лопнет.— Ха! — засмеялся Умит довольно. Сообщение, что пищи много, сделанное гостем, услаждало слух хозяина, который не ударил в грязь лицом.— Ты знаешь разницу между животом и бочкой? — Умит задал вопрос и тут же сам на него ответил: — Чтобы бочка не лопнула, на ее бока набивают железные обручи. Чтобы не лопнул живот, достаточно распустить ремень.Он потянулся к кейсу, который лежал рядом с ним на ковре помоста, открыл крышку и вынул бутылку коньяка. Пояснил:— Здесь пить не положено.Гордову дуть коньяк в такую жару совсем не хотелось, и он с облегчением предложил:— Если нельзя, может, и не будем?— Надо, — сказал Умит. — Сюда и ходят для того, чтобы бацнуть стакашечку.Нурисламов, прекрасно знавший русский, любил иногда вставить в разговор редкое слово или выражение. Гордов улыбнулся. «Бацнуть стакашечку» не часто говорят даже русские.— Видишь тех, что сидят у окна? Приглядись внимательно. С кем-то из них, скорее всего, тебе придется ехать в поезде. Слева с конячьей физиономией… Я правильно сказал «с конячьей»?— Точнее, если сказать «с лошадиной». Я на него сразу обратил внимание.— Он у них главный. Абдужабар Хакимов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Где я?Люди, приходящие в сознание после обморока, часто задают дурацкие вопросы.Мехди Бен Омар на локтях приподнялся над ложем и огляделся. Он лежал на низкой деревянной кровати с упругим матрасом из морской, плотно спрессованной травы. Комната с чистыми белыми стенами, с узорчатыми металлическими решетками на двух окнах казалась просторной. Откуда-то издалека доносились звуки арабской мелодии.Человек, сидевший на стуле возле кровати, встал.— Лежите, господин. Вы у меня. Я дипломированный врач. Доктор Багдади.Бен Омар, почувствовав слабость, опустился на ложе и глубоко вздохнул.— Что со мной?— Об этом, уважаемый господин, мне следует спросить вас самого. Я ехал в аэропорт, когда увидел вашу машину. Она стояла на обочине, вы лежали рядом на земле и были без сознания.— Позвольте, — Бен Омар приподнялся и, преодолев слабость, сел на постели. Он пытался вспомнить, но мысль словно дразнила его: воспоминания витали в голове, но нужные образы зафиксировать не удавалось. Он достаточно четко помнил лишь то, как прощался перед отъездом с женой Сакаяной. Он растрепал ей волосы, уложенные в модную прическу, и те упали на круглые матовые плечи мягкой иссиня-черной волной. Он расстегнул одну за другой перламутровые пуговки ее цветастого шелкового халата, распахнул полы и жадными руками стал ласкать ее тело — белый живот, тяжелые груди — жаркие и возбуждающие. А вот когда и как он поехал в аэропорт, вспомнить не мог.Сакаяна долго не отпускала его, обхватив ногами поясницу и прижимала к себе. Ах, да! Был полицейский. Из обрывков воспоминаний выплыла и причина, по которой его остановили.— Доктор, я помню! Меня остановил полицейский. Я не знаю, когда и как это случилось, но у моей машины оказалась разбита правая фара.— Благослови вас Аллах и помилуй. Когда я нашел вас на дороге, я ехал со своим слугой. Мы перенесли вас в мою машину и привезли сюда. Мой слуга пригнал ваш автомобиль. Он стоит во дворе. На нем нет ни одной царапины. Все фары целы…Бен Омар обессилено лег, прикрыл глаза. И опять ожили воспоминания о Сакаяне. Своей грудью он давил на нее, и прелестные шары упруго пружинили. Ее ноги касались его бедер, сжимали их. Он тяжело дышал. Сакаяна стонала, но то был стон восторга и радости…— О Аллах, избавь меня от наваждения шайтана! — пробормотал Бен Омар, испугавшись видений, от которых никак не мог отвязаться. — Доктор, как вы полагаете, что со мной?— Не хочу вас обидеть, эфенди, но впечатление такое, что вы перебрали наркотиков.— Нет, доктор, это невозможно. Я собирался лететь в Дубай. Спешил к самолету. Наркотики исключены… — Бен Омар резко сел на постели. — О Аллах! Мой самолет! Я опоздаю.Багдади положил руку на плечо Бен Омара.— Вы уже опоздали, господин. Так что не торопитесь.— Сколько я здесь нахожусь?— Двое суток. Пошли третьи.— Мой багаж?! — Бен Омар не мог скрыть испуга. — Где мои вещи?!— Не волнуйтесь, они в сохранности.Багдади встал, прошел к сейфу, который стоял в глубокой нише стены. Открыл дверцу, вынул кейс.— Это ваш?— Да! — Бен Омар обеими руками схватил кейс и прижал к себе. Потрогал замки, пытаясь их открыть.— Не волнуйтесь, господин. Ваши вещи никто не трогал. Если там были деньги, вы можете их пересчитать.Деньги, упакованные в аккуратные пачки, оказались на месте. Пакет с документами находился в нетронутом состоянии. Бен Омар проверил секретные знаки, удостоверявшие целостность упаковки и облегченно вздохнул.— Когда же я улечу?— Не раньше чем завтра. Сегодня самолета в Дубай нет. Ко всему вам полезно полежать у меня хотя бы еще день. Я вам во всем помогу, эфенди. Дорог в жизни много, путь у судьбы — один Оперативный сотрудник Службы по борьбе с незаконным оборотом наркотиков Министерства внутренних дел России капитан милиции Гордов прилетел в Ташкент ранним утром. Едва вышел из самолета на трап, почувствовал, что попал в раскаленную духовку. Мгновенно вспотело под мышками, лоб взмок. Подумалось, что белому человеку терпеть такую жару ни к чему, особенно если поселиться здесь и терпеть всю жизнь.Машину к самолету не подали, и пассажиры, растянувшись по бетонке, добирались к аэровокзалу на своих двоих.У таможенного поста таможенник — скуластый узбек с острыми глазами и красными припухшими веками — взял паспорт Гордова и небрежно перелистал его страницы. Так же небрежно бросил на стойку. Сказал по-русски без какого-либо акцента:— Москвич? Клади сюда двадцать долларов.Узбек постучал ладонью по стойке, указывая место, куда следовало положить деньги.Гордов удивленно вскинул брови:— Это почему?!Узбек что-то пробормотал себе под нос по-своему. Скорее всего ругательство. Потом поднял глаза на Гордова.— Слушай, москвич! Я не обязан каждому объяснять, но тебе скажу. Ты здесь великодержавный шовинизм не разводи. Узбекистан — свободная страна. У нас свой президент, свои порядки, свои законы. Понял? И все гости должны их выполнять.— Хорошо, где закон, по которому я должен платить таможеннику? Покажите.Узбек гневно сверкнул глазами на упрямого русака. Повернул голову в сторону молодого парня в таможенном мундире, который стоял в сторонке без дела.— Э, Абдулатип. Надо хорошо досмотреть этого москвича. Мне он не нравится. И раздень его для личного досмотра. Загляни во все дыры, куда можно контрабанду спрятать. Пальцем пощупай.— Хорошо, раис.Молодой лениво шагнул к Гордову.Тот, трезво оценив обстановку, вынул бумажник, достал две купюры по десять долларов и швырнул на стойку.Таможенник ухмыльнулся:— Видишь, вас, русских, тоже можно учить. Верно?Гордов промолчал. И тогда узбек смягчился:— Э, москвич, ты не обижайся. Я здесь сижу, чтобы быстро и хорошо обслуживать вас, пассажиров. А знаешь, сколько мне платят? Даже плов хороший на эту зарплату не сделаешь. Теперь ты мне заплатил, я для тебя стараться буду и досмотр отменю. — Он повернулся к молодому, который все еще не сделал разделявших их пяти шагов. — Э, Абдулатип, не надо досмотра. — И опять Гордову. — Вы наш гость. Мы москвичей уважаем. Добро пожаловать в свободный солнечный Узбекистан.Гордов взял паспорт, снял со стойки так и не раскрытый чемоданчик и вдруг увидел встречавших. Пересекая таможенный зал, к нему приближались офицеры в милицейской форме. Первым шел полковник Нурисламов, с которым они учились в Москве в Академии МВД.— Саня! Салам! Хош кельдиниз! Добро пожаловать, гость дорогой.Нурисламов распахнул объятия, обнял Гордова, обдав его крепким запахом пота. — Как долетел? Как тебя здесь встретили? Не обижали?Таможенник, увидев милиционеров, стремительно, повернулся к Нурисламову, прижал правую руку к сердцу.— Ассалом алейкум, Умит-ака.И тут же, быстро перевел взгляд на Гордова, бросил ему:— Гражданин, вы забыли деньги. Будьте добры, заберите.Нурисламов, человек искушенный в подобного рода делах, сразу понял в чем дело.— Саня, забери доллары. А до тебя, Карабаев, — он показал таможеннику кулак, — я еще до тебя доберусь, погоди!Таможенник, так и не отрывая руки от своего щедрого сердца, еще долго смотрел им в след.— Теперь, Саня, надо ехать в Бухару. Ты там бывал? Нет?! Э, уртак, это живая история. Пользуйся моментом. Тем более там я тебе передам фигурантов. Заодно покажу немало интересного. Крепость Арк, которая возникла в пятом веке, и еще в двадцатом служила цитаделью бухарских эмиров. Минарет Калян, примерно 1127 года рождения, представляешь?Что-то дернуло Гордова, и он не удержался от подковырки:— Заодно будешь говорить, как некоторые улицы у вас там назывались еще не так давно. Идет?— Зачем куда-то ехать? Я тебе навскидку назову такие улицы. Но сперва скажу: ученые считают, что Бухара возникла не позже первого века нашей эры. Седая старина, так у вас говорят? И вот в этой седой старине появились улицы Ульянова, Урицкого, Чапаева, Чкалова, Курчатова… Потом еще три улицы Жуковского. Просто улица, потом Первая и Вторая. Затем улицы Кирова, Куйбышева, Правды, Толстого, Гоголя, Достоевского…Гордова, хотел он того или не хотел, упоминание фамилий писателей неприятно царапнуло. И он попытался возразить:— Толстой, Гоголь, Достоевский — все же великие писатели.— Не возражаю, — сказал Умит. — Только и обижаться не надо. Скажи, какое отношение имел Достоевский к Бухаре, которой при его жизни уже было больше чем полторы тысячи лет? Можешь мне объяснить?Гордов понял, что метод защиты недавнего прошлого, избранный им, не очень хорош, поскольку он легко побивается аргументами седой старины. Спросил:— Теперь, Умит, откровенно, ты веришь, будто какой-то русский мудак из Москвы приказывал вам называть улицы узбекских городов именами Ульянова, Орджоникидзе, Достоевского, Пабло Неруды или еще кого-то, кто к вашим городам не имел никакого отношения? Не кажется ли тебе, что это в угоду Москве делали ваши партийные баи из узбекского ЦК партии?— Все, Саня, — Умит протянул руку Гордову, — не стану спорить. Ты, наверное, прав. Только учти, мнение о зловредной роли Москвы в нашем народе посеяно умело. И уже дало крепкие ростки.— Я это вижу. И все же ради уважения можно было назвать какую-нибудь улицу Московской или даже Ижевской. От автоматов Калашникова вы не отказывались, а они — ижевские. Тем более в Москве есть Ташкентская и Ферганская улицы, Самаркандский бульвар.— Саня, только больше никому не говори об этом. Наши националисты тут же объяснят это как имперские притязания России. Скажут, что вы не забываете узбекские города потому, что снова постараетесь присоединить наши земли к себе. Тем более ни Вашингтонской, ни Лондонской улиц вы не завели.— Спасибо, ты меня просветил. А я все еще думал, что дружба народов оставила какие-то следы в умах.— Давай не будем о дружбе народов. Это все хренота. Дружба может быть только между людьми. Как между мной и тобой. А народы — понятие расплывчатое. Народы сами не знают, чего хотят.
Они сидели в бухарской чайхане на деревянном помосте. Ветерок продувал веранду насквозь, но облегчения это не приносило: Гордову казалось, что его охлаждают горячим феном.Принято считать, что горячий зеленый чай хорошо утоляет жажду, однако оказалось, что пить его на жаре, обливаясь липким потом, не так-то просто. Для этого нужны опыт и немалое терпение.— Ты пей, пей, — то и дело подбадривал Гордова Умит. — Наслаждайся.Судя по тому, с каким видом он сам держал в руке пиалушку, как подносил ее ко рту и отхлебывал чай, можно было понять, — он действительно наслаждался.Принесли плов. Гордов ожидал, что еду подадут в тарелках, разделенную на равные порции, но ошибся. Чайханщик, пылая жаром красного лица, в белой рубахе и панталонах до колен, подпоясанный белым кушаком, на правой руке, поднятой над плечом, нес огромное фаянсовое блюдо, на котором лежала горка, нет, не горка, а скорее гора риса, янтарного, дымившегося ароматами специй. Такого количества еды хватило бы на то, чтобы утолить голод, по меньшей мере, пяти едоков.— Это нам? — задал вопрос Гордов с тайной надеждой услыхать, что нет, конечно же, не для них двоих.— Мало? — спросил Умит, и тревога послышалась в его вопросе: восточное гостеприимство не позволяет оставить гостя голодным.— Что ты! Много! — поспешил объяснить свои сомнения Гордов. Он похлопал себя по животу. — Лопнет.— Ха! — засмеялся Умит довольно. Сообщение, что пищи много, сделанное гостем, услаждало слух хозяина, который не ударил в грязь лицом.— Ты знаешь разницу между животом и бочкой? — Умит задал вопрос и тут же сам на него ответил: — Чтобы бочка не лопнула, на ее бока набивают железные обручи. Чтобы не лопнул живот, достаточно распустить ремень.Он потянулся к кейсу, который лежал рядом с ним на ковре помоста, открыл крышку и вынул бутылку коньяка. Пояснил:— Здесь пить не положено.Гордову дуть коньяк в такую жару совсем не хотелось, и он с облегчением предложил:— Если нельзя, может, и не будем?— Надо, — сказал Умит. — Сюда и ходят для того, чтобы бацнуть стакашечку.Нурисламов, прекрасно знавший русский, любил иногда вставить в разговор редкое слово или выражение. Гордов улыбнулся. «Бацнуть стакашечку» не часто говорят даже русские.— Видишь тех, что сидят у окна? Приглядись внимательно. С кем-то из них, скорее всего, тебе придется ехать в поезде. Слева с конячьей физиономией… Я правильно сказал «с конячьей»?— Точнее, если сказать «с лошадиной». Я на него сразу обратил внимание.— Он у них главный. Абдужабар Хакимов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44