Если хотите, мы пытаемся добыть ключ, который отпирал бы запертые двери между хромосомными системами.
— Проклятая лгунья! — завопил кто-то, и все демонстранты принялись скандировать: «Лгунья, лгунья!»
Наконец кто-то потребовал, чтобы доктор Файнберг «дотронулась до смертельной жидкости голыми руками».
— Сколько угодно! — с отвращением сказала она и сунула руку в резервуар.
Какая-то женщина взвизгнула, все матери загородили своих детей, кроме миссис Уолтерс, позволившей Этель таращиться сколько влезет, лишь бы не усиливалась вонь.
Рука доктора Файнберг, покрытая чем-то прозрачным и липким, извлекла из резервуара пробирку.
— Для тех из вас, кто любит ужасы, сообщаю: в этой пробирке находятся гены тигра-людоеда, обработанные «отпирающим» веществом. Тигр-людоед!
Аудитория ахнула. Доктор Файнберг печально покачала головой и нашла глазами показавшегося ей дружелюбным телеведущего. Тот улыбнулся ей. Он-то все понял: гены тигра-людоеда ничуть не страшнее генов мыши. И те, и другие вряд ли живы.
Доктор Файнберг выпила жидкость из пробирки и скорчила гримасу.
— Кто-нибудь желает выбрать пробирку для себя? — спросила она.
— Это не настоящие хромосомы-убийцы! — рявкнул чей-то голос.
Это переполнило чашу терпения.
— Невежественные глупцы! — в отчаянии простонала доктор Файнберг. — Ничего вы не поймете!
Она со злостью запустила руку в резервуар с желатином, схватила еще одну пробирку и выпила. Потом еще, еще... Она осушила все до одной пробирки и теперь морщилась от противного вкуса во рту, словно наглоталась чужой слюны.
— Вот вам! В кого я теперь превращусь, по-вашему, — в оборотня-вервольфа? О, невежды!
И тут ее пробрала дрожь, от которой встали дыбом волосы у нее на голове, и она мешком рухнула наземь.
— Не трогайте ее! Еще заразитесь! — предупредила соратников мать Этель.
— Болваны! — гаркнул ведущий с телестанции, забыв про беспристрастность, и вызвал «скорую».
Когда потерявшую сознание доктора Файнберг унесли на носилках, один из ее коллег принялся объяснять, что этот обморок — просто неудачное стечение обстоятельств: он не сомневается, что проглоченный ею генетический материал не может вызвать даже несварения желудка. Причина обморока перевозбуждение.
— Я хочу сказать, что генетический материал никак не мог стать его причиной.
Однако его никто не слушал. Один из предводителей демонстрантов запрыгнул на лабораторный стол, на котором стоял резервуар.
— Ничего не трогайте! Здесь все заражено! — Добившись тишины и убедившись, что все до одной камеры перестали шарить по взбудораженной толпе и обращены на него, он воздел руки к небу и заговорил: — Нам говорили, что здесь ничего не может случиться. Нам говорили, что никто не пострадает. Якобы гены, хромосомы и всякие там коды жизни, с которыми возятся эти нелюди, с трудом выживают. Что ж, по крайней мере на этот раз удар пришелся по виноватому. Так давайте же положим этому конец, пока не пострадали невинные люди!
Демонстранты, радуясь своей удаче, митинговали еще долго после того, как разъехались операторы. Младенцы раскапризничались, и толпа отрядила гонца за детским питанием. Другой гонец отправился за гамбургерами и напитками для детей постарше. Всего было принято 14 резолюций, касающихся Бостонской биологической аспирантуры, все с порядковыми номерами. Такое количество резолюций обязательно должно было привести к несчастному случаю в лаборатории, как ни была она защищена от несчастных случаев. Девочка Этель уснула на мамином жакете в глубине лаборатории, лежа на животе и выставив на всеобщее обозрение мокрые трусики.
Кто-то сообщил, что видел, как к ней кралась какая-то фигура. Кто-то оглянулся на низкий рык, раздавшийся из выходящего во двор окна. Потом праздношатающийся ребенок доложил, что доктор Файнберг возвратилась.
— Леди, которая пила эту дрянь, — объяснил ребенок.
— Нет, Боже, только не это! — раздался голос из глубины помещения. — Нет, нет, нет!
Миссис Уолтерс знала, что где-то там спит Этель. Она продралась сквозь толпу, опрокидывая людей и стулья, ведомая древним, как пещеры, инстинктом. Она уже знала, что с ее дочерью произошло что-то плохое. Она поскользнулась, врезавшись в человека, только что издавшего крик ужаса, попыталась встать и снова поскользнулась. Барахтаясь в чем-то маслянистом, красном, она поняла, что жидкость не маслянистая, а скользкая, что это кровь.
Она все еще стояла на коленях, пытаясь подняться, когда увидела удивительно бледное личико Этель. Как ей удается так мирно спать при этом гвалте? Потом женщина, поднявшая тревогу, сделала шаг в сторону, и миссис Уолтерс обнаружила, что у ее дочери нет живота, словно его кто-то выгрыз; вся кровь вытекла из маленького тела на пол.
— Нет, нет, нет, нет! — взвыла миссис Уолтерс.
Она хотела дотянуться до откинутой головки ребенка, но снова поскользнулась и растянулось на скользком полу.
Машина «скорой помощи», которой полагалось доставить доктора Файнберг в больницу, была найдена на Сторроу-драйв врезавшейся в дерево. У водителя было разодрано горло, санитар лепетал нечто мало вразумительное.
Детективам удалось расшифровать его лепет: последним пациентом «скорой» была доктор Файнберг. Она находилась в беспамятстве, однако в разбитой машине ее не оказалось. Некто, убивший водителя, забрал ее с собой. На переднем сиденье была кровь, сзади крови не было. Лоб выжившего украшала глубокая царапина.
Судебно-медицинский эксперт предложил препроводить санитара обратно в зоологический сад: если у него сохранится страх перед зверями, звери в конце концов до него доберутся.
— Лучше ему наведаться туда завтра, иначе его потом не затащишь туда никакими силами — так он будет бояться. Я знаю, что говорю: мне уже приходилось заниматься ранами от клыков, — сказал врач.
— Но он работает не в зоопарке, — возразил детектив. — Он — санитар со «скорой помощи», его полоснули ножом. При чем тут зоопарк?
— А при том, что на лбу у него след клыков. Нож такой раны не оставит. Кожа сначала прокушена, а потом разодрана.
Увидев труп девочки Этель, врач окончательно убедился, что по городу разгуливает большая дикая кошка.
— Взгляните на живот, — предложил он.
— Что-то я не вижу живота, — сказал детектив.
— Вот и я о том же. Большие кошки первым делом лакомятся животом — это их излюбленное блюдо. Завалив теленка, они сразу принимаются за его брюхо. Это человек предпочитает бифштекс из огузка. Так что это, бесспорно, большая дикая кошка. Если, разумеется, вам не известен маньяк, охотящийся за человечьими внутренностями.
На темном чердаке где-то на северной окраине Бостона Шийла Файнберг дрожала и изо всех сил цеплялась за балку. Она не хотела думать о забрызгавшей ее крови, об ужасе чьей-то смерти и о том, что кровь на ней чужая. Она не хотела даже открывать глаза. Ей хотелось умереть, прямо здесь, в темноте, и не думать о случившемся.
Она не была религиозна и никогда не понимала языка, на котором молился ее отец. Даже не понимая этих молитв, к двенадцати годам она успокоилась, уверовав в естественный порядок вещей и в то, что людям следует соблюдать требования морали просто потому, что они справедливы, а не в ожидании последующей награды.
Поэтому она не умела молиться. Так обстояло дело вплоть до этой ночи, когда она стала умолять Бога — того, кто правит вселенной, — чтобы Он избавил ее от этого кошмара.
Ее колени и руки лежали на балке. Пол был внизу, на расстоянии пяти метров. На этой перекладине она чувствовала себя в большей безопасности, почти неуязвимой. Ее зрение необыкновенно обострилось.
Какое-то движение в углу. Мышь? Нет, слишком мелкое существо для мыши.
Она слизала с рук кровь, и все ее тело охватила истома. В груди и в горле раздалось урчание.
Она замурлыкала.
Она снова была счастлива.
Глава 2
Его звали Римо. И сейчас какой-то незнакомец собирался нанести ему удар. Римо наблюдал, что из этого выйдет.
Много лет тому назад удары противника бывали стремительными, их требовалось отражать или блокировать, в противном случае чужой кулак обрушивался на голову, причиняя боль.
Теперь же это было почти что смешно.
Нападавший был верзилой почти под два метра. Он обладал широкими плечами, мускулистыми руками, могучей грудной клеткой и ногами, напоминающими колонны. На нем были замасленные штаны, клетчатая рубаха и грубые, подбитые гвоздями башмаки. Он вез на лесопилку в Орегоне срубленные деревья и сейчас сообщал окружающим, что не намерен торчать у придорожной закусочной лишних двадцать минут, дожидаясь, пока какой-то старый кретин допишет какое-то там письмо. Придурку в черной майке предлагалось убрать свою желтую машину подобру-поздорову, иначе... Нет?
— Ну, тогда, хлюпик, я тебя размажу.
Тут и был занесен кулак. Нападавший значительно превосходил Римо ростом и весил фунтов на сто больше. Он неуклюже выпрямился и устремился на Римо всем корпусом. Огромный волосатый кулак начал движение из-за головы, набрав силу благодаря толчку ногами от земли. В ударе участвовало все тело. Из закусочной высыпали посетители, чтобы полюбоваться, как хлюпик и его спутник-иностранец будут уничтожены Хоуком Хаббли, отправившим в больницу больше людей, чем насчитывается звеньев на мотопиле.
В ожидании удара Римо взвешивал свои возможности. В происходившем не было никакого чуда. Некоторые талантливые игроки в бейсбол умеют разглядеть шов на пролетающем мимо мячике. Баскетболисты выполняют броски из-под корзины, стоя к ней спиной. Лыжники на слух улавливают, какова плотность снега, еще не прокатившись по нему.
Все эти люди пользуются естественными талантами, случайно получившими скромное развитие. Что до Римо, то его умение стало плодом неустанного труда в строгом соответствии с кладезью мудрости, копившейся три тысячи лет. Поэтому там, где средний человек с неразвитым вниманием видит всего лишь стремительный рывок, Римо наблюдал движение костяшек пальцев и всего тела, причем не как в замедленном кино, а почти как в серии стоп-кадров. Вот вздумавший ему угрожать здоровенный Хоук Хаббли, вот толпа, сбежавшаяся поглазеть, как от Римо останется мокрое место, вот долгий, медленный удар...
На заднем сиденье желтой «тойоты» Чиун, Мастер Синанджу, с морщинистым, как древний пергамент, лицом и пучками седых волос вокруг голого черепа склонился над блокнотом, вооружившись длинным гусиным пером. Он слагал великую сагу о любви и красоте.
Чиун научил Римо всему и теперь имел право на покой и тишину, чтобы доверить бумаге свои мысли. Сначала он представил себе трогательную историю любви короля и придворной дамы, а потом решил воплотить ее в словах.
Единственное, что ему требовалось от мира за дверцей машины, это покоя. Римо понял это и, дождавшись удара, похожего на тормозящий железнодорожный состав, подползающий к перрону, подставил под чужую руку правую ладонь. Для того, чтобы стон противника не был слишком громким, Римо сдавил ему легкие, врезав левой рукой в живот и занеся левое колено ему за спину, так что можно было подумать, что на детину Хоука Хаббли нанизали сверху крендель в форме гибкого человеческого туловища.
Хоук Хаббли разом спал с лица. Он слишком сильно разбежался, и теперь у него перехватило дыхание. С вознесенным правым кулаком он напоминал утратившую подвижность статую; мгновение — и он покатился по земле, ловя ртом воздух. Ему на горло наступила нога, вернее, черный мокасин с зеленой резиновой подошвой. Над ним стоял парень в серых фланелевых брюках и черной майке.
— Тсссс, — прошептал Римо — Будешь лежать тихо — сможешь дышать. Спокойствие за глоток воздуха. По рукам, приятель?
Приятель ничего не ответил, но Римо и так знал, что тот согласен. Ответом была его поза. Видя, что лицо верзилы наливается кровью, он пропустил ему в легкие немного воздуху. Далее последовало движение, показавшееся зрителям пинком; на самом деле Римо еще раз сдавил легкие противника и тут же убрал ногу, благодаря чему туда ворвался живительный кислород, без которого Хоук Хаббли так и не поднялся бы с асфальта перед закусочной.
Чиун, потревоженный хлюпающим звуком, оторвался от блокнота.
— Пожалуйста, — молвил он.
— Извини, — сказал Римо.
— Не каждый способен писать о любви.
— Извини.
— Делясь вековой мудростью с невежественным поросенком, человек вправе надеяться, что поросенок будет хотя бы соблюдать тишину там, где творятся великие дела.
— Я же сказал: извини, папочка.
— "Извини, извини, извини", — проворчал Чиун. — По разным поводам. Соблюдение приличий не требует беспрерывных извинений. Благопристойность в том и заключается, чтобы никогда не быть вынужденным извиняться.
— Тогда беру свои слова назад. Я уговариваю этого парня не шуметь, не даю ему заводить мотор грузовика, чтобы тебя не отвлекал грохот. Понятно? Самое непочтительное поведение... Мне не за что извиняться. Я — невежа.
— Так я и знал, — сказал Чиун. — Теперь я не могу писать.
— Ты уже месяц не пишешь, а просто день за днем пялишься в блокнот. Ты готов использовать любой предлог для оправдания своего бездействия. Я остановил этот грузовик и его водителя именно для того, чтобы ты взглянул в лицо фактам: ты — не писатель.
— В наши дни исчезли хорошие истории про любовь. Великие драмы, идущие днем по вашему телевидению, выродились в какую-то чепуху. В них вползло насилие, даже секс. А это — чистая поэма о любви, а не о совокуплении быков с коровами. Любовь! Я понимаю, что такое любовь, потому что мне хватает внимания к людям, чтобы не тревожить их, когда они занимаются творчеством.
— Но не целый же месяц, палочка! За месяц — ни слова!
— А все потому, что ты шумишь.
— Никакого шума, — возразил Римо.
— Шум, — сказал Чиун, захлопнул блокнот, блеснув длинными острыми ногтями, и сунул руки в рукава кимоно. — Не могу сочинять, когда ты брюзжишь.
Римо помассировал ногой грудь Хоука Хаббли. Тому сразу полегчало — настолько, что он поднялся на ноги и еще раз попытался врезать этому хлюпику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20