Гурон стоял на карнизе, вжимался в оконную нишу, терпеливо ждал, пока они уйдут. Они мочились долго, невероятно долго. Казалось, это не кончится никогда…
Гурон заглянул в щель между шторами. В комнате горело два торшера. Жаба в спущенных до колен брюках стоял спиной к Гурону, двигал белыми ягодицами, охал, кряхтел… правой рукой он упирался в спину согнутой в три погибели девушки, левой вцепился в ее волосы, оттягивал голову назад, выворачивал. В зеркале на противоположной стене Гурон видел его физиономию – похотливую, перекошенную… довольную.
Гурон спрыгнул в комнату. Жаба мог бы увидеть его в зеркале, но не увидел – он был слишком занят…
Жаба сделал несколько мощных толчков тазом, выгнулся, закрыл глаза, зарычал – утробно, по-звериному. Девушка вскрикнула. Жаба небрежно оттолкнул ее от себя, приказал:
– Теперь, сука, оближи.
Гурон сделал шаг к Жабе, рубанул ребром ладони в основание черепа. Жаба осел на пол. На жабьей морде все еще сохранялось выражение удовлетворения. С толстого члена еще стекало белое, клейко е.
Изумленно, испуганно смотрела на Гурона девушка… только теперь Гурон разглядел ее как следует и понял, что ей не больше шестнадцати-семнадцати лет.
– Тихо, – сказал ей Гурон и поднес к губам палец. – Тихо.
Она кивнула, в глазах стояли слезы. Гурон показал на дверь, спросил:
– Казбек там?
Она снова кивнула. Гурон подошел к двери, прислушался, но ничего не услышал. Он рывком распахнул дверь, на секунду замер, охватил помещение взглядом. Первое, что бросилось в глаза – девушка в школьной форме в свете двух прожекторов… фотокамера на треноге… длинноволосый молодой парень возле нее… А в стороне, в тени, в креслах у низкого столика – Казбек и мордоворот, которого Гурон видел внизу, в вестибюле.
Все четверо обернулись на распахнувшуюся дверь. Первым очухался мордоворот. Он вскочил с кресла, сунул руку под куртку. Гурон сделал шаг вперед, схватил прожектор на стойке, швырнул его в голову мордоворота. Вскрикнула "модель", вскочил Казбек, заорал мордоворот, фотограф испуганно отпрянул. Гурон походя оглушил его, подскочил к мордовороту, дважды ударил ногой в пах. Мордоворот скорчился, упал на бок, из-за брючного ремня на пол вывалился ПМ. Застыла девица в школьной форме, как вкопанный стоял Казбек. Гурон подобрал с пола пистолет, опустил предохранитель, передернул затвор. На пол выпрыгнул патрон.
Гурон толкнул Казбека в грудь. Тот шлепнулся в кресло.
– Вот, значит, какое у тебя "модельное агентство", Казбек-Карабас, – сказал Гурон.
– Ты кто такой? Ты что беспредел творишь? – произнес Казбек с напором, но неуверенно. – Кто тебя прислал?
– Жук.
– Жук? Я не знаю никакого Жука.
– А зря… жук жужжит. Жук жужжит в тростнике. И знаешь, Казбек, что он мне нажужжал?
– Нет! Нет, не знаю… волыну убери.
– Он нажужжал мне, что ты, Казбек – мразь. Что ты продаешь русских женщин за границу.
– Они сами… они сами туда хотят.
– Может быть, и хотят. Но они не знают, что ты продаешь их в рабство…
– Нет! – закричал Казбек. Гурон склонился над Казбеком, быстро сунул ствол в открытый рот. Крик превратился в неразборчивое мычание. Гурон наклонился еще ниже, к самому уху торговца живым товаром, прошептал:
– Ты помнишь двух девушек, которых ты продал в Турцию три года назад? Одну звали Анфиса, другую – Катя… помнишь?
Казбек что-то мычал, судорожно сглатывал слюну. Гурон смотрел на него сверху… смотрел так, как смотрят на дохлую крысу.
– Больше ты не продашь никого, – сказал Гурон и нажал на спуск.
Он тщательно стер свои "пальцы", вылез по той же водосточной трубе и неторопливо прошел мимо ресторана… он даже успел на электричку, которая уходила в Лугу. Он сидел в почти пустом вагоне и смотрел, как проплывают мимо залитые лунным светом поля, как бегут невесомые, почти прозрачные облака в небе… Стучали колеса, Гурон думал: все! Все, никогда больше… хватит с меня. Этим выстрелом я подвел итог трех последних лет своей жизни. Теперь – все. Это была последняя кровь. Я больше никогда не возьму в руки оружия.
Он очень сильно заблуждался.
Глава вторая
НОЧНАЯ ТАКСА
Весь следующий день Гурон гулял по городу. Он узнавал и не узнавал свой город. Кажется, все здесь было, как раньше, – мощно и гордо стоял Исакий, атланты по-прежнему держали небо, вставали на дыбы бронзовые кони на Аничковом, а дева, хранительница града Петрова, парила на шпиле Петропавловки… Но что-то было уже не так, что-то неуловимо изменилось.
Чапай пришел поздно, сильно усталый и не совсем трезвый. Поужинали, выпили, вяло поговорили, легли спать.
Ночью Гурон проснулся. В незашторенное окно светила полная луна. Из-за стены доносился храп Чапова. В кухне капала вода из крана. Гурон посмотрел на часы – 01:34. Он встал, нашел на неубранном столе сигареты и закурил. Подошел к распахнутому окну. Все небо заполняла луна, ветра не было, и тяжелые кроны лип замерли неподвижно. В доме напротив светилось одно-единственное окно. С проспекта Науки изредка доносились звуки проезжающих автомобилей.
Он с ногами забрался на широкий подоконник, сел, затянулся. Прямо под ним тускло, желто, светил фонарь, вокруг лампы порхали два бледных мотылька. На асфальте метались их тени – тоже бледные. Он выкурил сигарету, выщелкнул за окно. Окурок прочертил кривую светящуюся траекторию, ударился о колпак фонаря и брызнул искрами.
Гурон опустил босые ноги на пол и пошел в прихожую, к телефону. Не включая света, он набрал номер. Понимал: глупо… за три года она могла выйти замуж… могла переехать… она может быть сейчас в отпуске… или на даче… и вообще – ночь. И она, как все нормальные люди, спит.
…и в лунном свете на полу, укрывшись тонким слоем пыли, дремлет одиночество…
…глупо, глупо! Он задержал палец на последней цифре, удерживая диск, потом отпустил его. Негромко пощелкивая, диск покатился в исходное положение… против часовой стрелки. Вспять!
Как она сказала в последний раз? – Уезжай! Уезжай и не возвращайся больше… я устала тебя ждать, капитан. Я выхожу замуж.
Из трубки потекли гудки. Набатно ударила капля в раковине: капп! Забормотал во сне Чапов.
– Алло… алло, говорите… вас не слышно, – произнесла трубка ее голосом.
– Это я.
Тишина в трубке… в мире – тишина… капп!
– Господи! Это – ты? Где ты? Откуда ты звонишь?
– Я…
– Приезжай.
– А… твой муж?
– Немедленно приезжай. Слышишь? Приезжай немедленно, капитан! Я жду тебя. Если ты не приедешь, я сойду с ума.

* * *
Он поймал частника, сказал: на Лиговку, мастер. "Мастер" – шустрый, с бородкой "а-ля Троцкий" – сказал: тяжелый ночной бомбардировщик к вашим услугам, сэр. Таксу знаете? Гурон упал на продавленное сиденье, закурил. Разбитая "копейка", дребезжа, рванулась по проспекту Науки.
Ночной, залитый лунным светом, город летел навстречу автомобилю. Рассеченное косой трещиной лобовое стекло таранило плотный воздух. Воздух влетал в салон, шевелил волосы.
– Где сейчас можно купить бутылку шампанского? – спросил Гурон.
– Можно прямо у меня, сэр.
– По тройной цене?
– Ночная такса, сэр… водочка подешевле.
– Давай.
– Прямо щас изволите?
– Водку давай сейчас.
– Как скажете… но бабульки вперед. Времена, знаете ли, такие, что…
– Знаю, – перебил Гурон. – Теперь уже знаю.
Водила хмыкнул, остановился на набережной и вышел из машины. Открыл багажник. Гурон смотрел на Неву… по лунной воде плыл буксирчик. На низкой мачте горели два огонька – красный и зеленый.
Хлопнула крышка багажника, водила вернулся, принес бутылку шампанского и водку.
– Хорошо бы расплатиться, сэр… времена, знаете ли…
Гурон, не глядя, сунул ему несколько купюр… водила посмотрел искоса, ничего не сказал, пустил двигатель.
Гурон сорвал с бутылки беленькую "бескозырку", по машине поплыл запах разведенного спирта. Он сделал глоток из горлышка, сунул бутылку во внутренний карман. Город стремительно набегал на автомобиль, желтые вспышки светофоров предупреждали о беде. Лунный свет обжигал кожу наждаком.
– Где сейчас можно купить цветы? – спросил Гурон.
– На Московском вокзале – без проблем.
– Тормознешь.
На Гончарной водила остановился, сказал:
– Цветы, сэр. – Гурон взялся за ручку дверцы. Водила добавил: – Но сначала не худо было бы подбить окончательный расчет… времена, знаете ли…
Заниматься расчетами-расплатами не хотелось – Гурон матюгнулся, расстегнул браслет и снял с руки часы: держи залог, зануда… я быстро.
Он выпрыгнул из машины, пересек Гончарную… за спиной зарычал двигатель, и "копейка" стремительно рванула по улице, унося оплаченное шампанское и подаренные Грачем швейцарские часы. Гурон ринулся наперерез, но не успел. Он проводил удаляющийся автомобиль взглядом, сплюнул и пробормотал: ночная такса… ночная такса, мать твою… времена нынче, знаете ли…
На вокзале он купил желтые хризантемы, заплатил сумму, которая еще три года назад казалась совершенно фантастической, и пошел пешком.

* * *
Вероника открыла дверь и сделала шаг назад. Большая прихожая, оклеенная красноватыми обоями под кирпич, освещенная несколькими бра в красных абажурах, казалась зевом огромной печи, входом в преисподнюю… Хозяйка преисподней – миниатюрная рыжеволосая женщина в красном до полу халате – стояла и смотрела на Гурона зелеными глазами. В ее правой руке дымилась длинная сигарета. Он протянул цветы.
– Желтые хризантемы, – сказала она глубоким грудным голосом. – Желтые…
Сквозь щель в шторах тек лунный свет… в этом нереальном свете лежали на полу спальни хризантемы. Вероника перевернулась на живот, потянулась за сигаретой. Огонек зажигалки осветил лицо без косметики, морщинки в углах глаз, миниатюрный кулончик – символ Водолея – на золотой цепочке. Огонек зажигалки погас, вспыхнула сигарета.
– Зачем ты приехал? – спросила Вероника.
– Ты сказала: немедленно приезжай.
– Когда я говорила: не уезжай, – ты меня услышал?
Он сел, взял со столика пачку "мальборо", спросил:
– Ты замужем?
– Была… зачем ты позвонил?
– Извини, – сказал он и поднялся.
– Куда ты?
– Хочу поставить цветы в воду… погибнут.
– Ставь-не ставь – все равно погибнут.
Он не обратил внимания на эти слова, подобрал цветы с полу и вышел.
В кухне он положил цветы в раковину, открыл кран с холодной водой. Потом опустился на стул, прикурил и долго смотрел, как сигаретный дым растворяется в лунном свете.
Вспыхнуло электричество, Гурон повернул голову – в двери стояла Вероника. Молочно-матово светилась кожа под незапахнутым халатом.
– Выпьем за встречу? – спросила она.
– Да… да, конечно. Я вез шампанское, но… меня ограбили.
– Тебя? – спросила она, широко раскрывая глаза. – Тебя ограбили?
– Но у меня есть водка, – торопливо произнес он, понимая, что говорит что-то не то.
Вероника опустилась на табуретку, стряхнула пепел с сигареты и засмеялась.
– Почему ты смеешься?
Она продолжала смеяться, и в этом смехе было что-то неправильное.
– Почему ты смеешься?
Она смахнула слезинку, затушила сигарету и сказала:
– Какая водка? Ну какая водка, Жан? Мы будем пить виски. Мне подарили замечательный шотландский виски… горе ты мое!
– А кто тебе подарил?
– Да какая разница? – беспечно произнесла она. – Мы просто будем пить хороший виски.
– Виски – он? – зачем-то спросил Гурон.
– О, господи! О чем ты спрашиваешь!.. тебе это надо?
– Не знаю.
– Вообще-то, согласно нормам русского языка, виски – несклоняемое существительное среднего рода, то есть – оно. А вот Вертинский считал, что виски – это он. Я больше верю Вертинскому.
– Кому?
– Александру Николаевичу Вертинскому. Он пел: "Как хорошо с приятелем вдвоем сидеть и пить простой шотландский виски".
Вероника посмотрела на Гурона долгим-долгим взглядом и сказала:
– Сейчас мы с тобой, Жан, будем пить виски. Я принесу, а ты пока достань бокалы… помнишь, где стоят?
Гурон помнил. Он поднялся с табуретки и вдруг подумал, что совершенно гол… раньше он не стеснялся наготы в присутствии Вероники, а сейчас вдруг…
– Что это? – спросила она за спиной.
– Что? – произнес он, оборачиваясь.
– Что это? – глухо повторила она, с ужасом глядя на Гурона… на рваные багровые рубцы на левом боку и ноге. Он понял, почему ему мешает собственная нагота.
– Это? Это… немного не повезло – упал, – сказал он правду… почти правду… маленькую-маленькую долю правды. Вероника закрыла лицо руками и заплакала – жалобно, по-бабьи. Он присел рядом, обнял за плечи и стал успокаивать, что-то шептать в ухо. Сам понимал – ерунду, банальщину… ее тело под халатом вздрагивало. Хотелось как-то пожалеть, но он давно забыл, как это делают.
Они пили "дикую курицу".
Виски отдавал торфом и солодом.
– Где же ты был, Жан? – спросила Вероника.
Где я был? Вы все задаете один и тот же вопрос… Один и тот же. Один. И тот же. Где я был?
А где, черт возьми, я был?!
…- где же ты был, Жан?
– В командировке.
– Не хочешь говорить?
Гурон затянулся сигаретой… сильно, глубоко…
– Хочешь, я останусь? – сказал он вдруг то, что не собирался говорить. – Совсем останусь.
– Зачем?
– Мы поженимся.
– О-о, куда тебя понесло, мсье Жан… зачем?
– Не знаю… но люди женятся… живут вместе. Детей рожают.
– Глупости… глупости, глупости. Я, кстати, старше тебя почти на три года.
– Какое это имеет значение?
– Имеет, капитан, имеет… бабий век короток, Жан. Я скоро начну стариться, а ты… ты мужик видный, на тебя тетки внимание обращают. Я буду тебя ревновать, ты будешь раздражаться, потом начнешь тихо меня ненавидеть… кому это надо?
– Вероника!
– Плесни мне еще виски.
Гурон налил в бокал коричневую жидкость, Вероника сделала глоток, посмотрела ему в глаза и сказала:
– Ты опоздал, Жан. Ты опоздал на год… вернее – на жизнь. Я уезжаю.
– Куда?
– В Тель-Авив.
– Куда-куда?
– В Израиль.
– А… надолго?
Она посмотрела странным взглядом, и он вдруг понял. Он растерялся, он сказал:
– Подожди, подожди… у тебя же отец русский.
– Вот именно – отец. А национальность у нас, евреев, определяют по материнской линии. Помнишь, была раньше такая похабная поговорочка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38