«Охота на медведя»: Центрполиграф; Москва; 2003
ISBN 5-9524-0562-2
Аннотация
Олег Гринев, брокер по прозвищу Медведь, решается на небывалую по масштабам финансовую операцию. Но некто, предпочитающий оставаться в тени, просчитывает все, даже боль личной трагедии гениального брокера. В решающий момент только вера, честь и достоинство, совсем не те категории, которыми сегодня принято манипулировать, неожиданно спасают Олега.
Петр КАТЕРИНИЧЕВ
ОХОТА НА МЕДВЕДЯ
Медведь — в Мифологических представлениях и ритуале — основатель традиции, дух-охранитель, хозяин, даритель, двойник человека, один из главных героев сказок, былин, загадок, поверий, заговоров.
Медведь — брокер на бирже, играющий на понижение курса ценных бумаг.
Название связано с тем, что в природе медведь, нападая на противника, бьет его лапой сверху вниз.
Рад медведь, что стрелка обошел, рад стрелок, что медведю не попался.
В. Даль. Пословицы и поговорки русского народа
ПРОЛОГ

Франкфурт-на-Майне, Германия
Длинный коридор разделен ровными прямоугольниками дверей; пол в ковровом покрытии, безукоризненная геометрическая правильность стен; сквозь окно в конце коридора проникает ровный неяркий свет; лишь один лучик прочерчивает помещение, и воздух в этом луче переливается охрой и золотом, словно блестки на покрывале лесной феи.
В одной из комнат за столом друг против друга — сухощавый профессор-немец и выпускник финансового факультета Олег Гринев. Его лохматая шевелюра и пиджак, явно купленный на распродаже, резко диссонируют со строгой респектабельностью заведения. Впрочем, Гринев не выглядит здесь ни лишним, ни жалким. Открытое, волевое лицо, прицельный прищур синих глаз. Он высок, атлетически сложен, и порою кажется, что стоит лишь ему подняться с небольшого стула перед профессорским столом, развернуться, то он не только потолок проломит, но и разворотит играючи весь этот роскошный кабинет.
В углу — большие напольные часы; их неторопливый ход гулок и напоминает удары метронома, неумолимо отсчитывающего мгновения нашей жизни. А уж какой сложится эта жизнь — гармоничной, полной музыки или — наоборот?
Солнечный луч есть и в этой комнате; Гринев мечтательно наблюдает переливы золотого в его сиянии. Профессор говорит монотонно, но в голосе его угадывается и некоторое сочувствие:
— Господин Гринев, ваше упорство превзошло все мои ожидания. Будем считать, что вы сдали мой экзамен. Долго готовились?
— Достаточно долго, доктор Гофман.
— Хотите совет?
— Да.
— В вас чувствуется амбиция. Вас ведь не устроит место счетовода в каком-нибудь банке?
— Нет.
— В том-то и дело. Но заниматься финансами я вам не рекомендую.
Категорически не рекомендую. — Профессор снимает очки, взгляд да и само лицо его становятся наивными и немного детскими, как у всякого человека, вдруг лишенного привычных, укрупняющих мир линз. — Упорство здесь не поможет, господин Гринев. Деньги — нет, не те деньги, что люди тратят на еду или развлечения, а деньги истинные, значимые, то, что мы именуем финансовыми потоками, — они похожи на когорты и легионы невидимой армии. И каждый, кто прикоснулся к таким деньгам, чувствует даже не искушение — страсть управлять ими. Страсть сгореть в лукавом пламени мнимой власти. Править. — На лице профессора мелькнула улыбка страдания. — Деньги дают иллюзию могущества, но людям кажется, что правят именно они. Лукавство в том и состоит, что сами финансы мнимы, эфемерны, они дают все, что желает получить смертный, все, кроме жизни. А забирают самого человека. Его сердце. Его душу. Мне приходилось видывать людей, что называется, на гребне успеха, но поверьте, это были конченые люди. Под масками довольства — лишь пустота, и ничего, кроме пустоты.
В вашем языке есть более емкое слово: «нежить». — Профессор помолчал, произнес едва слышно:
— А у нежити своего лица нет, она ходит в личинах.
В старинных часах что-то хрипло заурчало и гулко пробило один раз.
Профессор сразу замолчал, сник, и вид у него был такой, будто он сказал что-то тайное, чего говорить, по крайней мере в этом кабинете, вовсе не следовало. Он даже слегка покраснел, словно спохватившись, надел очки, взгляд его снова стал безразличным, голос — тихим и ровным:
— Финансы — это сокрушающая сила, господин Гринев. Но силу эту вы совсем не чувствуете. — Профессор закончил совсем уж буднично, даже суховато, явно стесняясь своего недавнего многословия:
— Как ваш преподаватель, рекомендую вам подыскать другую профессию.
Гринев ответил спокойно и твердо:
— Благодарю вас, доктор Гофман. Мне нравится моя профессия. — Помедлил и добавил еще уверенно:
— А что до силы... Не в силе Бог, а в правде.
Профессор странна улыбнулся, словно сочувствуя — то ли сидящему перед ним выпускнику, то ли самому себе:
— Видно, что-то важное мне так и не удалось до вас донести, господин Гринев. А впрочем... Вы ведь собираетесь работать в России?
— Да.
— Тогда... Один только Бог знает, чем вы станете. — Профессор склонился над столом, дорогим пером подписал лежащий перед ним реестр. — Диплом вы сможете забрать завтра в деканате. — Сосредоточенно завинтил колпачок ручки, взглянул на Гринева пристально, улыбнулся:
— Удачи вам, Олег.
— Благодарю вас, доктор Гофман.
Гринев выходит тем же коридором на площадь, оборачивается и пристально смотрит на стилизованные фигурки перед зданием биржи, останавливает взгляд на медведе.

Пригород Вашингтона, США
За фигурной литой оградой — частное владение. Огромный ухоженный парк, поле для гольфа. Чуть дальше — здание элитной психиатрической лечебницы: белое, в колониальном стиле.
В комнате, полной света и живых цветов, совсем юная девушка беседует с врачом, холеным мужчиной лет пятидесяти.
— Я принесла дяде Роджеру свежие газеты.
— О, сэр Джонс любит все свежее, — доктор внимателен и спокоен, — свежевыжатый сок, свежемолотый кофе, свежие сорочки. А вот свежие газеты ему совсем не нужны. Он требует только «Wall Street Journal» за тысяча девятьсот семьдесят третий год. И отчеты своих банков того же периода. Мы регулярно ему это предоставляем.
— Скажите, доктор, его заболевание...
— Все дело в том, мисс Джонс, что он вовсе не кажется больным. Просто его сознание не желает считаться с настоящим. Оно переместилось на треть века назад. При этом он активно и успешно работает.
— Работает?
— О да. Это специфическая клиника
. У нас все работают. Или — играют.
Биржевики как дети: им нужно постоянно играть. Есть поразительные примеры...
— Да?
— Один молодой человек. Он был ведущим трейдером «Крименса» на фондовой бирже. Стабильность, никакого особого риска, но притом — дикое напряжение и, наверное, искушение. Рассудок не выдержал, и он попал к нам. И знаете, что самое невероятное?
— Что?
— Мы тут создали виртуальную биржу. И фондовую, и валютную...
Трудоголиков, особенно биржевиков, нельзя лишать привычного азарта — это для них как бы наркотик, но такой, что повышает и уровень тестостерона и особенно серотонина...
— Доктор...
— Извините, мисс Джонс, увлекся. Так вот: после серьезного кризиса молодой человек попал к нам и — будто сдерживающая пружина сломалась в нем. Да, он потерял рассудок, но сохранил талант и интеллект, как это ни покажется странным. И стал играть рискованно, на грани безрассудства, но столь успешно, что, будь наша биржа реальной, он уже сделался бы миллиардером. За какой-нибудь год.
— Вы говорите, он успешен... Так может быть, это не болезнь?
— К сожалению, молодой человек неизлечим, — отрезал доктор тоном не допускающим возражений. — Блестящий интеллект еще не есть сознание. Вы это вряд ли поймете, но для любого специалиста картина его заболевания ясна.
— Тогда все мы несколько нездоровы... — негромко, словно про себя, произнесла мисс Джонс.
Доктор посмотрел на нее так внимательно, что девушка смутилась. Потом справилась с собой, вздернула подбородок:
— Я забыла, что шуток у вас не понимают. У вас их фиксируют.
— А разве вы шутили?.. — Доктор выдержал паузу, изобразил губами улыбку:
— Вы напрасно полагаете, милая леди...
— Скажите, доктор, — перебила врача мисс Джонс, едва справившись с возникшим вдруг чувством острой антипатии к сидящему напротив психиатру, — а дядя Роджер...
— С ним проблем нет. Вот только... Сейчас он постоянно пытается связаться с Москвой, с неким Сержем Корсакофф и Теодором Гринефф. И несколько взвинчен и обескуражен неудачей этих попыток. У сэра Джонса были компаньоны в Советской России?
— Я ничего про это не знаю. — Девушка улыбается. — В семьдесят третьем меня еще не было. Думаю, даже мои родители тогда еще учились в школах. В разных штатах. Скажите, могу я, увидеться с дядей Роджером?
— Сегодня он немного переутомлен. Ему рекомендован дневной сон.
— Вот как? Тогда... вы не могли бы передать ему эти кексы к чаю? Дядя их очень любит.
— Не беспокойтесь, мисс Джонс, мы помним обо всех его пристрастиях и следуем им. В конце концов, один из самых богатых финансистов Соединенных Штатов заслужил к себе и самое внимательное отношение. — Доктор замолчал, добавил после короткой паузы с мягкой улыбкой:
— К тому же это его клиника.
Глава 1
Бескрайнее заснеженное поле, лес темнеет вдали, а у края — засыпанная по самые ставни деревенька да церковь на взгорке. Путник бредет через замерзшую замершую реку по черному бесснежному льду, как по пузырчатой бездне, бредет сквозь молочную влажную пелену пронизанного лунным светом тумана. Солнце зашло, но на .западе еще мерцают из-за занесенного горизонта косые всполохи малинового и сиреневого, будто подсвечивая ночь отблесками всех бывших и будущих пожаров... Путник бредет через поле и через ночь уже целую вечность... И падает снег, засыпая и дома, и тропку, и путника, и храм на взгорке, который, кажется, светится сам собою... Снег падает тихо, нежно, словно желая сокрыть до поры светлую тайну, хранимую этим народом и этой землей...
...А дальше — была тьма. Кромешная. И из этой тьмы прямо на Олега неслись яркие желтые огни... Он замер, сердце запульсировало близким ужасом небытия, но фары несущегося автомобиля проскочили словно сквозь него. А потом — был скрежет железа, лучи света косо пронзили пространство и замерли, беспомощно глядя в близкое небо. Снежинки падали и искрились в этом странном свете, и казалось — там, в дальней дали, свет этот сливается с сиянием и — теряется в высоком таинстве бесконечности...
Гринев открыл глаза и смотрел теперь в ночь. Постепенно он различил и сводчатый небеленый потолок из плотно пригнанных досок, и смутный силуэт рядом на постели. Облегчения оттого, что катастрофа оказалась лишь сном, не наступило. Олег, закрыв глаза, видел теперь камень — темный рубин цвета густой медвежьей крови... Сердце ныло тупой болью, словно где-то внутри застрял туго скрученный комок.
Огонек спички вспыхнул, вырывая у тьмы край света. Олег увидел свое расплывающееся изображение в стекле темного окна: твердый подбородок, жесткая линия рта и черные провалы под глазами. Прикурил, взял с прикроватной тумбочки полупустую бутылку дорогого «Мартеля», сделал несколько глотков из горлышка, в две затяжки спалил сигарету и снова лег.
Закрыл глаза; ему вспомнилась поминальная трапеза, подруги мамы — с красными веками, сослуживцы отца; он сам, облаченный в черный пуловер и в черном галстуке. Олег не вслушивался в слова соболезнования, они были ритуальны и ничего не значили и не стоили отдельно от повода, от роковой случайности, собравшей здесь всех этих людей. Таких разных. Слишком разных.
Строки из «Бусидо сосинсю» пришли на память сами:
"Хорошему воину надлежит заботиться о родителях.
Вставший на путь воина должен постичь сокрытую от многих связь корней и ветвей фамильного древа. Воин, не постигший этого таинства, не сможет уразуметь сути и смысла священного долга". Да. Хорошему воину надлежит заботиться о родителях. Поздно. Сколько он лежал без сна — час, два, три?.. Посмотрел на часы, присел, опустив ноги на коврик, потерянно глядя прямо перед собой. Точечка сигареты вспыхивала то и дело, освещая его лицо, запавшие щеки, черные расширенные зрачки.
Из-за плеча появилось заспанное лицо девушки.
— Ты что так рано?
— Не спится.
— Ты стонал во сне. Тебе кошмар приснился?
— Не помню. Мне пора.
— Угу. — Девушка снова уткнулась головой в подушку.
Уже одетый, Гринев подошел к окну, слегка приоткрыл занавеску и посмотрел в новый день так, словно боялся его; глаза прищурены, как от нестерпимого света. Подошел к кровати, положил на тумбочку три сотенные долларовые бумажки.
Девушка снова открыла глаза:
— Ты добрый. Мы же ничего не делали даже. Ты просто спал.
— Мне было тепло. Это не так мало.
— Приходи еще, ладно? Просто так приходи.
Олег вышел из подъезда. Дальний московский микрорайон. Дома одинаковы, серы, хмуры, Гринев озирается, словно пытаясь понять, где он, как попал сюда.
Запахивает пиджак, стараясь защититься от вялой утренней мороси или — от той стужи, что поселилась в душе. Замечает в первом этаже одного из домов крохотное кафе, заходит.
Олег сидит за столиком, перед ним, на крахмальной скатерти, большая чашка кофе и рюмка водки. Ни к чему он еще не притрагивался: сидит и смотрит в пустоту.
— Чтой-то, сынок, ты сам не свой, — подходит к нему пожилая женщина.
Видно, в этот ранний час она здесь и за официантку, и за повариху, и за хозяйку. Подсаживается:
— Ты извини, что запросто вот так, а только... Ты щас как мальчонка потерянный... Случилось чего?
Олег молчит.
— А все одно — не сиди так. Всякое в жизни бывает, а сиднем сидеть — ничего не высидишь, кроме тоски горькой. Домой пойди, дом — он всегда дом.
Тепло там.
— Нет у меня дома. Так, жилище.
— Жена ушла?
— Родители... погибли... — Это Гринев произносит словно через силу. Может быть, потому, что лицо у женщины — искреннее, участливое... — Папа разбился на машине. Зимой. Мама умерла тем же вечером. Как узнала.
— Это горе.
— Какой-то встречный фарами ослепил, и все. — Голос у Гринева как сухой пергамент.
1 2 3 4 5 6 7 8